 |
«Комбинат познания»
|
|
|
|
Кант был ньютонианец.
Точнее: естественнонаучный фундамент кантовской философии есть Ньютоново понимание мира.
…Был у меня в студенческие годы преподаватель философии, большой и веселый ученый, которого мы, студенты, называли «Целеберримус», что означает по‑ латыни «многолюднейший», «славнейший», ибо на лекциях его всегда было тесно и слава о нем простиралась далеко за пределы университетских аудиторий.
Он говорил: «В изучении философии есть тройная выгода. Во‑ первых, люди научаются философствовать, то есть мыслить. Это дается очень немногим. Во‑ вторых, перед взором изучающего проходят картины мира, как понимало этот мир человечество на протяжении своей истории. Это доступно многим. В‑ третьих, люди получают университетский диплом. Это могут все».
Целеберримус читал у нас курс введения в философию и вел семинар по Канту. Семинар этот был известен своей строгостью и отпугивал многих. Он был построен на разъяснениях понятий – как понимал тот или иной термин Эпикур, и как понимал его Платон, и как Аристотель, и каким он предстает в «Пролегоменах» Канта, и в первом издании «Критики чистого разума», и во втором издании… Скрупулезная, почти текстологическая работа! Мы изучали «Пролегомены», но научались мы… учиться! Мы начинали понимать, что такое источник, что такое текст, что такое термин, что такое библиография, что такое формулировка… В первые же недели выяснилось, насколько плохо, если ты не знаешь греческого, и насколько ужасно, если ты полез в философию, не зная немецкого… Да, это было введение в высшее образование.
Помню эти кристаллы счастья – дважды по два часа в неделю, выпадавшие мне в моей бездомной и голодной юности. То были уроки чистого мышления. Без зубрежки, без гнусного трепета, что тебя вызовут, а ты ничего не знаешь… Только что оконченная гимназия виделась отсюда, с высоты семинара, как давно прошедший детский дом. Там мы были просто обезьяны, а теперь мы пыжились, чтобы произойти в человека. Нам было трудно. Казалось, наши мозги трещали от развития, им не хватало места под черепной крышкой, и я по вечерам поглядывал в зеркальце на свой лоб, как физкультурник поглядывает на свои бицепсы: выпучился ли, сияет ли?
|
|
|
Мы собирались в самой маленькой аудитории. Два окна из трех были плотно забраны фанерой, и дуло не так сильно (те зимы в Тбилиси были очень холодные), а самое главное – там стояла печурка собственного нашего изготовления, которую топили приносимыми предметами. Там же в углу стоял кабинетный «Бехштейн».
Мы собирались обычно раньше положенного времени: во‑ первых, чтобы успеть хоть немного подогреть воздух, а во‑ вторых, чтобы послушать Сашу.
Саша был тоже студент, сын известного композитора Николая Черепнина, тогда директора Тбилисской консерватории. Саша был очень высокого роста, сутул, с длиннейшими, чуть не до колен, руками. Громадная даже для его роста голова имела как бы кубическую форму, хотя и с закругленными гранями. Светло‑ соломенные волосы были подстрижены на лбу челкой, а вокруг головы спадали до воротника. На большом равномерно розовом лице стоял горбатый нос, блекли светлейшие глаза и всегда просвечивала улыбка, то виноватая, то хитроватая. В общем, это было лицо Гулливера, еще не вышедшего из мальчишества.
Освещаемый вспышками печурки, он принимался за клавиатуру, так что рояльчик прыгал под его сорокапалыми ручищами, и струны того и гляди должны были взвиться из терзаемого инструмента, но мы слушали его с восторгом. Это не было похоже на музыку, но зато, как ни странно, это было похоже на нашу жизнь. Саша играл нас. Он играл нашу неустроенность и нашу злость, нашу боязливую нежность и нашу безнадежность, нашу мальчишескую, головастиковую жажду радоваться и нашу голодуху, неприкаянность, боязнь, виноватость. Мы сами мотались, задыхались, пытались выпрыгнуть, умоляли и злились, как эта прожелтевшая клавиатура под Сашиным ураганом.
|
|
|
– Печ‑ ка! – вдруг восклицал Саша тонким голосом и ударял всей ладошкой по верхам.
– Печка! – кричали мы в ответ и аккомпанировали каблуками.
Может быть, это и не была музыка, но, несомненно, это было сообщение миру о том, что мы существуем. Впрочем, наш Гулливер был блестящим пианистом и серьезным композитором. Впоследствии мне рассказывали, что он придумал какую‑ то новую звуковую шкалу, с которой и упражнялся в композиции. Может быть, среди его произведений имеется мистерия под названием «Печка»?
В первый же семинар Целеберримус простоял полчаса за дверью, слушая Сашино творчество. Седой, умудренный, он по духу был ровесником молодого поколения, умнейшим из мальчишек того времени, хотя и чудаковатым.
…Вступительная лекция нас поразила. Она даже повергла нас в смущение, настолько была лишена какой бы то ни было академичности. Наш профессор явно резвился. Он вел себя с нами как с малыми ребятами – забавляя нас, интриговал, говорил языком никак уж не научным. Он даже представлял что‑ то в лицах! И лишь иногда, как бы вторым планом, перед нами отверзались глубины, которые нам предстояло посетить…
Сейчас, спустя скоро полвека, нет возможности воспроизвести странную лекцию, тем более что в ней – я уверен – не было вульгаризации, а для этого надо слишком хорошо знать предмет и обладать тренированным научным мышлением. Я попытался дать представление только о духе, о характере выступления Целеберримуса, рискуя даже и с такой оговоркой навлечь на себя недовольство большинства преподавателей философии.
Прежде всего наш учитель набрасывал портрет самого Канта.
…Человек болезненной конституции, невысокий, узкогрудый, сутулый, Иммануил Кант обладал редким умением рационально обращаться с самим собой. Еще в ранней юности он определил в себе как главное – замечательный мозг. Это был действительно безупречный аппарат для сложнейших логических построений, вместе с тем способный ставить перед собой самые разнообразные задачи. Для наилучшего использования этого аппарата была составлена программа (нынче наш учитель употребил бы – я уверен – термин кибернетики «алгоритм») жизни – как жить и чем заниматься – на неопределенное время вперед. Оптимальный вариант включал: 1) минимум физических напряжений и 2) минимум сторонних раздражений. Поскольку физических сил мало, все они должны быть направлены только на поддержание мышления. Никаких путешествий, никаких событий, никаких волнений! Полная константность среды: да будет всегда один и тот же город, одна и та же улица, один и тот же рабочий кабинет, один и тот же вид из кабинета! Так что, когда, повинуясь законам природы, тополя в саду соседа разрослись и стали застить башню, на которую философ привык смотреть в часы размышлений, были приняты все меры к тому, чтобы спилить тополиные верхушки до привычного уровня. Алгоритм предусматривал также отсутствие семьи, поскольку семья – тут Целеберримус, я уверен, употребил бы нынче тоже термин кибернетики – есть генератор всяческих помех при умственной деятельности. Алгоритм предполагал также очень строгий распорядок действий во времени. Яхман, секретарь философа и автор «Писем к другу об Иммануиле Канте», которые он опубликовал в год смерти своего шефа, сообщает следующее свидетельство о регулярности его жизни:
|
|
|
«Каждый день после обеда Кант приходил к Грину, находил его спящим в креслах, садился подле него, предавался своим мыслям и также засыпал. Затем обыкновенно приходил директор банка Руфман и делал то же самое, пока наконец в определенное время не входил в комнату Мотерби и не пробуждал общества, которое после того до семи часов занималось интереснейшими разговорами. Это общество так пунктуально расходилось в семь часов, что я часто слышал, как обитатели улицы говорили: „Еще нет семи часов, потому что еще не проходил профессор Кант“».
Говорят, чтобы не слишком засиживаться во время работы, Кант клал носовой платок на стул в углу кабинета возле двери и тем понуждал себя время от времени совершать небольшой моцион.
|
|
|
Множество правил входило в алгоритм поведения Канта. Все они были рассчитаны на сохранение спокойствия, на запрещение всяких помех, всяких отвлекающих раздражителей. Так, например, однажды несколько неприятных минут доставила философу непредвиденно затянувшаяся прогулка в экипаже с неким графом. С того случая никакие силы не могли уже заставить Канта сесть в экипаж, который не был бы в полном его распоряжении! Еще одно ограничение, еще одно ограничение, еще одно «ферботен»!
Система запретов. Пафос границ. Диктатура пределов. Таков был стиль жизни Канта.
Но разве не таков же был и стиль его философии? Разве цель ее состояла не в том, чтобы наконец указать человечеству на ограниченность разума? Поставить точные пределы возможностей познания? Строго определить сферу его действия, вне которой все запрещено, все «ферботен»?!
…Так набрасывал наш учитель портрет Канта и потом переходил к кантианству.
Какой же вид имел сей «кенотаф», сей памятник Иммануилу Канту, в изображении Целеберримуса? Сей портрет трансцендентального идеализма?
О, он совсем не был похож на творение Этьена‑ Луи Буле, посвященное памяти Ньютона. Он напоминал скорее не монумент, а предприятие.
Это был действующий «комбинат». «Комбинат познания».
В противоположность кенотафу Ньютона, увидеть его снаружи не представлялось возможным. Так бывает, например, с подземными вестибюлями метро. Как в метро, вы не можете находиться «перед» или «возле», но только внутри.
Но зато внутри… О, что там внутри!
Белые стены. Белые полы и потолки. Ярчайший белый свет. Коридоры, огромные как залы. Разветвления и соединения, неуклонный подъем к высшему от низшего.
Теперь сведите брови, сожмите губы для пущей сосредоточенности и вглядитесь в белизну. Она не пуста. То там, то здесь блеснули серебристые грани каких‑ то агрегатов, совершенно прозрачных, но работающих. Если еще напрячь мысль, агрегаты станут виднее. Теперь вы слышите ровный ритмический шум. Собственно, это не шум и не дрожь, это просто свидетельство того, что где‑ то внизу идет работа.
Туда нельзя. «Ферботен». Запрещено. Там происходит таинственный, абсолютно непостижимый процесс. Там перерабатывается первичное сырье.
Оно называется греческим словом «ноумен».
Это – единственное, что мы о нем знаем, и то лишь потому, что сами придумали для него такое название.
Что оно такое?
Неизвестно. Никогда не было известно и никогда не будет известно.
|
|
|
Но все‑ таки?
Оно – реальный мир. Да, именно так. Оно – мир, который совершенно не зависит от нашего сознания. Существует сам по себе, даже если бы всех нас убили.
А мир, который мы видим, слышим и изучаем? Что он такое?
Он сфабрикован нами самими. Он – творение нашего мозга.
Дойдя до этого пункта лекции, Целеберримус делал паузу и оглядывал нас, как поверженных. Мы, конечно, повержены не были. Кое‑ что мы о Канте слыхали.
* * *
Точнее сказать – мы слышали, что наше обычное отношение к миру есть «наивный реализм» и знаменует неучей. Подлинный аристократизм души получается только после особенной операции, которую надо произвести над этим неотесанным, примитивным мозгом. Мысль должна научиться рассматривать видимый мир как порождение человеческого сознания.
Никто из нас не хотел быть «примитивным», никто не согласился бы на чин «наивного реалиста». Это казалось просто неинтеллигентно. Интеллигентность же начиналась от Канта. Его философия ветвилась сквозь весь девятнадцатый век, пронизывая интеллигенцию всех стран, порождая все новые толкования и варианты… Она принимала сложнейшие формы, испещренные формулами высшей математики. К ней примыкали профессора точных наук, такие, как Гельмгольц; ее критикуя, из нее исходили такие, как физик Мах, завоевавший на свою сторону множество физиков, химиков, биологов… Даже целые группы марксистов вводили критицизм в свой арсенал.
А искусство?
Таинственный человек, знаток астрологии и астрономии, мистик и химик, поэт и историк, голос которого долетал до молодежи как вещий, сам Андрей Белый, в миру – Борис Николаевич Бугаев, писал (и провинция ловила эти книги – с астрономическим знаком созвездия Скорпион, с миниатюрами из часослова герцога Беррийского, с фронтисписами Бакста, рисунками Леонида Пастернака, репортажами Максимилиана Волошина и кованными из меди актавами Вячеслава Иванова…) … сам Андрей Белый писал о критицизме, сиречь о кантианстве (и за ним виделись нам Валерий Брюсов, проницавший бездны тысячелетий и бездны таинственных мистериальных страстей, мастер, повелевавший стихом, как Зевс громами… и неотмирный, вошедший в каждого из нас, как тайна женщины и тайна гибели, Александр Блок, обладавший еще тем обаянием, что был не только самый прекрасный поэт, но, как и все символисты, человек высшей образованности…) … Андрей Белый, потомственный интеллектуал с непомерно высоким лбом и непостижимым взглядом синих глаз, писал о критицизме Канта вот что:
«…Пройдя сквозь призмы символизма и критицизма, мы становимся мудрыми, как змеи, и незлобивыми, как голуби. Без критицизма лучшие из нас задохнулись бы в холодных подвалах мира…»
И заключал:
«…Мы – символисты – считаем себя через Шопенгауэра и Ницше законными детьми великого кенигсбергского философа».
Сколь велика власть особости над юными умами! Как много значил для нас духовный вождь, которому можно быть верным, как верен вассал сюзерену!
Белый, Блок и Брюсов были для меня сюзеренами.
Я искал у них решения тайн. Мне казалось, именно они – стражи искусства и науки – должны открыть передо мной путь к истине.
Я старался из всех сил произвести с моим мозгом ту операцию, от которой мир должен был мне предстать как порождение моего собственного сознания. И не мог. Этого я не мог! Я был очень здоровым парнем, мне приходилось зарабатывать скудные гроши силой моих рук, девушки проходили передо мной одна другой прекрасней, и кантианства у меня не получалось! Как я стыдился своего «наивного реализма»! «Тяжеловоз, першерон, примитивный битюг! » – так ругал я себя, но Коген и Риккерт мне не давались, хоть плачь!
И на семинаре Целеберримуса я ждал, что просвещусь, что посвящусь.
«Борис Николаевич Бугаев, – твердил я себе. – Борис Николаевич Агапов! Тут что‑ то есть, в этом созвучии, это не напрасно… Нити потусторонних соответствий протягиваются между нами!.. »
* * *
Целеберримус обводит семинар грозно‑ лукавым взглядом и продолжает.
Итак, нечто , что есть реальный мир и сущность чего нам неизвестна и никогда не будет известна, поступает в нижние этажи «комбината познания». Вход туда запрещен. Это есть основное, генеральное запрещение кантианства, его главное и священное « ферботен ».
Граница. Ее же не прейдеши.
В нижних этажах «комбината познания» непостижимый объективный мир, то есть сумбур, чертовщина, муть, приводится в вид, годный к употреблению для человеков.
Там, в обстановке строжайшей секретности, заготовительные машины «Пространство» и агрегаты «Время» производят над сырьем первые операции. Они располагают сумбур в высоту, в длину и в ширину, они накалывают его на сетку минут… Теперь уже становится видно, что больше, что меньше, что раньше, что позже.
Так наше сознание превратило непостижимый сумбур в постигаемую природу.
И она заиграла красками, зазвучала, задвигалась… Это и есть наш мир, в котором мы живем и который мы изучаем.
Значит, в реальном мире нет ни пространства, ни времени?
Значит. Ибо пространство и время суть формы нашей человеческой чувственности, не более.
На следующем этаже из выходного бункера заготовительных цехов появляются готовые предметы. Пока это только отдельные детали нашего мира.
Например, появляется камень. Обыкновеннейший серый обкатанный булыга, даже с краснотой лишайника на боку. Самое замечательное состоит в том, что не только глаз видит камень таким, но и рука подтверждает, что он совершенно такой, каким его показывает зрение.
Одновременно с камнем из бункера выезжает, например, солнце. Оно горячее, оно ослепительное, оно круглое…
Все эти детали нашего мира, как детали на фордовском заводе, не должны пребывать в состоянии отдельности. Они тотчас же поступают на сборку.
Сборочный цех «комбината познания» называется… «Коридорий категорий»!
Термин этот – одна из немногих подробностей подлинного рассказа нашего милого учителя. «Коридорий категорий» – это конвейер сборки предметов, сработанных нашими чувствами.
Вот на конвейере появляются булыга и солнце.
Прозрачные агрегаты чистых рассудочных понятий оценивают и то и другое с точки зрения количества, качества и других категорий рассудка.
«Дело чувств – созерцать, рассудка – мыслить. Мыслить же – значит соединять представления в сознании. Соединение представлений в сознании есть суждение», – писал Кант.
Пройдя сквозь все агрегаты категорий, наш булыга и вышеупомянутое солнце поступают в окончательный и главнейший гигантский сварочный стан: в категорию причинности.
И оттуда, из этого стана, выходят уже в виде готовой продукции. В виде суждения: «Солнце есть причина нагретости камня».
Производство завершено. Какая‑ то часть природы нами познана. Разные, непохожие явления связаны друг с другом.
Ну а в мире реальном, независимом от нашего сознания?
Как там ? Нагревает ли солнце камень?
Ха‑ ха‑ ха! Там нет ни камня, ни солнца, ни причинности! Во всяком случае, мы ничего об этом не знаем и не должны даже пытаться узнать что‑ нибудь.
Ферботен.
Запрещено.
Здесь же, в мире явлений, мы можем продолжать наше исследование солнца и камня с любой степенью точности, и это будет научно правильно и полезно для общества.
Покинув «коридорий категорий», мы входили в величественный «зал априорного знания».
Там, иссеченная из алебастра, сияла мертвенным светом формула:
7 + 5 = 12.
Кант считал, что когда мы складываем два числа, например 5 + 7, то сумма, в данном случае 12, появляется как абсолютно непререкаемый результат и не требует никакой опытной проверки. Она бесспорна. Допустить возможность какого‑ либо иного результата – значит сделать очевидную ошибку.
Следовательно, думал Кант, арифметика заложена в наше сознание вне опыта, она есть познание «априори».
А как обстоит дело с геометрией?
Нужен ли нам какой‑ либо опыт, какие‑ нибудь линейки, циркули, угломеры, чтобы знать, что прямая есть кратчайшее расстояние между двумя точками?
Кант полагал, что нет. Что опыт здесь ни при чем. Достаточно представить себе две точки, чтобы с полной уверенностью утвердить, что только прямая есть кратчайшая линия между ними. Аксиома, имеющая характер строгой всеобщности.
Наконец, фундаментальные истины естествознания.
Человек едет в лодке со скоростью пять километров в час и бросает вперед камень со скоростью семь километров в час (относительно лодки). Не ясно ли, что камень летит со скоростью двенадцать километров в час (относительно берега)? Нужен ли какой‑ либо опыт, чтобы убедиться в этом?
Нет, считал Кант. Достаточно вообразить себе условия опыта, и все станет ясно. Тело вылетает с движущегося тела. Оно сохраняет скорость, какую имело, когда находилось на другом теле, и приобретает еще дополнительную. Значит, если оба тела движутся по одному направлению, то скорость вылетевшего тела равна сумме скоростей обоих тел. Это очевидно, это бесспорно. Значит, мы знаем о законе сложения одинаково направленных скоростей без всякого опыта, прежде всякого опыта, то есть «априори».
Но откуда же такое чудо, что мы знаем о чем‑ то, не соприкасаясь с этим «чем‑ то», независимо от наблюдения этого факта природы? Как это возможно?
Кант не признавал никаких чудес. И тут ему на помощь приходила его теория.
Мы знаем из нашего сознания основные положения счисления, геометрии и физики, то есть основные истины о природе, потому что наше сознание и есть тот строитель, который эту природу созидает. Эти истины не восприняты нами от природы, а, наоборот, природа строится именно по этим, лежащим в нашем сознании, истинам.
Вот почему Целеберримус с такой выразительностью описывал нам «зал априорного знания» в кенотафе Иммануила Канта:
– Это поистине святая святых кантианства, его сердцевина, его алтарь и… его саркофаг!
Последние слова, как самые красивые и самые трагичные, наш учитель произносил шепотом.
* * *
Потом, глядя поверх мыслимого саркофага, он обращался к воображаемой двери, расположенной в глубине условного априорного зала. Она была покрыта белой эмалью, по которой черным от хищности готическим шрифтом было выведено сакраментальное слово: «ФЕРБОТЕН».
– Эта дверь, – говорил он, – ведет в философию, которая считает, что никаких истин «априори» вообще нет. За этой дверью Кант хотел похоронить материализм, называющий опыт учителем учителей и практику – творцом разума. Эта философия утверждает, что «комбинат познания» не был сотворен в одно мгновение, а строился многие миллионы лет и перестраивается, достраивается и переоборудуется ежеминутно и никаких таинственных подвалов для переработки «сырья» в нем нет.
С прелестной верой в свой актерский талант Целеберримус останавливался перед воображаемым оппонентом и робко задавал вопрос:
– Нельзя ли хотя бы приоткрыть эту дверь?
– Нет! – дьявольским голосом отвечал ему начальник «априорного зала». – Нельзя, а главное – совершенно не нужно. Система господина Канта, « выделенная из природы самого рассудка по критическому методу, далеко превосходит своим совершенством все, что напрасно пытались или будут пытаться сделать в этой области по догматическому методу на основании самих вещей ». Так считает сам Иммануил Кант, и это бесспорно.
– Мы будем взрывать эту дверь. При помощи интерферометра, – говорил Целеберримус с жестами предвкушения.
Как известно, взрыв был произведен в тысяча восемьсот восемьдесят втором гору. Взрывательный аппарат, интерферометр, позволяет обнаружить ничтожные различия в скорости света. Скорость, с которой мчится наша планета в мировом пространстве (около тридцати километров в секунду), достаточна для того, чтобы интерферометр уже отметил разницу между скоростью света, который «нагоняет» Землю, и скоростью света, бегущего ей наперерез. Луч, «нагоняющий» Землю, должен показать меньшую скорость относительно прибора. Так неизбежно следует из закона сложения скоростей, закона априорного, то есть закона, по которому мы строим природу в нашей голове.
Взрыв запертой Кантом двери произошел потому, что никакой разницы в скоростях «нагоняющего» света и «перпендикулярного» света обнаружить не удалось. Эксперимент повторялся множество раз, в различных вариантах, и результат был всегда один и тот же: закон сложения скоростей недействителен, когда скорости эти порядка сотен тысяч километров в секунду.
Это был парадокс непредставляемый. Наука пришла в полное противоречие с очевидностью. Конец девятнадцатого века и начало двадцатого физика провела в напряженных исканиях теории, которая могла бы примирить классические, ньютонианские, кантианские представления с новыми фактами. Эйнштейн по‑ новому рассмотрел всю проблему. Он пришел к заключению, что ньютоновское миропонимание правильно только для движения тел больших размеров с малыми скоростями, то есть для ограниченного круга явлений. Огромная область явлений не подчинялась тем законам, которые Кант называл априорными.
Пожалуй, никогда еще в истории науки не случалось ничего подобного.
Когда Коперник предложил считать свод небесный неподвижным и вращение звезд объяснять движением Земли, это тоже нарушало очевидность, однако тут можно было привести аналогии из повседневного опыта, которые могли бы помочь всем примириться с новой теорией: например, всякий, плававший по морю, знал, что в минуты отплытия по тихой воде кажется, что не корабль, а гавань движется, удаляясь. Представить же, что скорость света не зависит от скорости движения системы или что пространство само по себе может иметь кривизну, было невозможно. Весь опыт многих тысяч лет восставал против такого положения.
Создавая свою философию, Кант с гневом и презрением выступал против представлений, которые апеллируют к так называемому здравому смыслу:
«Если рассмотреть хорошенько, эта апелляция к здравому смыслу есть не что иное, как ссылка на суждение толпы, от одобрений которой философ краснеет, а популярный болтун торжествует и делается дерзким».
И вот прошел век с небольшим, и все «априорные очевидности» Канта полетели кувырком. Его геометрия, его основные положения физики оказались в числе «суждений толпы» и не более чем достоянием презренного для Канта «здравого смысла».
* * *
Живописное и даже театрализованное вступление в семинар по «Пролегоменам» Иммануила Канта наш добрый Целеберримус завершал примерно так:
– Гиды туристских компаний приводят посетителей на самый верх «комбината познания», отнюдь не потерявшего своей величественной стройности, – к вершине пирамиды. Там в небольшой комнате имеются три достопримечательности.
Первая – это написанные рукою Канта слова: «Мне пришлось ограничить знание, чтобы освободить место вере».
Вторая – круглое отверстие в потолке.
И третья – помело. То самое, которым можно пользоваться для полетов к господу, когда разуму приходится особенно трудно при разгадывании тайн природы.
– Ах, Иммануил, Иммануил, что значит – «С нами бог»! – восклицал Целеберримус с финальным сокрушением и умолкал.
А вчерашние гимназисты разражались аплодисментами, даже и не подозревая, какого мозгового напряжения потребует от них уже ближайшее занятие.
* * *
Кант был, несомненно, великий мудрец и с удивительной тонкостью составил систему, в которой сохранились и внешний, не зависимый от человеческого разума объективный мир (то есть присутствовал материализм) и первенство духа в построении мира явлений, то есть господствовал идеализм. Он расположил все известное науке в его время в таком хитром порядке, что не было ничего лишнего и ничего забытого, и картина познания представала в технологическом процессе в виде очень узкого, ламинарного потока, текущего в строгом бетонированном русле. Раз и навсегда, только так, а не иначе.
Как и многие другие философские системы, кантианство оказалось своего рода дефектной ведомостью знаний человеческих. Обладая очень небольшим количеством сведений о природе, люди всегда нуждались в их обобщении, в их объединении; им хотелось обязательно составить общую картину мира и увидеть в ней не только мир, но и свое место в нем. Им приходилось фантазировать, латая домыслами чудовищные прорехи в точных знаниях и обращаясь к богу тогда, когда никакие фантазии уже не помогали свести концы с концами. Создателям этих систем казалось, что им удалось нарисовать истинный портрет мира. А последующие поколения, вооруженные большим опытом, разглядывали этот портрет и отмечали все наивности, все неточности и всю неполноту его.
По дефектам философских систем можно видеть дефекты точного знания, дефекты науки на протяжении истории.
Кант хотел окончательной истины, истины раз и навсегда. Он считал, что совершил переворот в философии, подобный тому, какой совершил в астрономии Коперник. Сравнение с Коперником можно было бы развернуть и далее. Ведь у Коперника осталось от прошлого гораздо больше, чем об этом существует обиходное мнение. Стремясь соблюсти круговую форму планетных орбит и постоянную скорость движения по ним всех планет (ибо могут ли небесные тела то бежать вприпрыжку, то плестись с развальцей или двигаться по неровным кривым?.. Недостойно предполагать что‑ нибудь подобное о том, что устроено в наилучшем порядке, да и несовершенные наблюдения тех времен не давали оснований для столь дерзостных заключений). Коперник вынужден был сохранить Птолемеевы эпициклы и экванты, общим числом тридцать четыре круга, «при помощи которых можно объяснить весь механизм мира и все хороводы планет».
Произведя сильнейший маневр против догматизма и произвола метафизических спекуляций, Кант, однако, не мог отказаться от мысли, что рассмотрение разумом собственных воззрений может стать источником знаний о природе – вне всякого опыта и до всякого опыта. И возвел алтарь априорного знания, который через столетие стал саркофагом его философии, как выразился наш Целеберримус.
Кант был в восторге от совершенства своей философской системы. Он видел в ней гибель всякого догматизма и единственный верный путь для развития науки.
Он не заметил, что уже эти утверждения и есть догматизм. Это тем более удивительно, что именно он, Иммануил Кант, написал «Естественную теорию и историю неба» – первую научную космогоническую работу.
* * *
Космогония Канта была важным шагом в науке не только потому, что была предложена гипотеза происхождения Солнечной системы, но также и потому, что это была гипотеза о происхождении. Кант предложил рассматривать природу не только как постоянно повторяющиеся процессы, но как процессы, куда‑ то ведущие. Непрестанное закономерное изменение материи, ее эволюция, ее история – вот что было предметом исследования Канта. Никто до него в такой точности и такой увлекательной форме не утверждал эволюционизма!
Это была диалектическая, то есть историческая, точка зрения на природу, которая даже диалектику Гегелю оказалась не по плечу. Гегель считал, что «…при всем бесконечном многообразии изменений, совершающихся в природе, в них обнаруживается лишь круговращение, которое вечно повторяется: в природе ничто не ново под луной, и в этом отношении многообразная игра ее форм вызывает скуку» (! – Б. А. ).
Он полагал, что лишь в изменениях, совершающихся в духовной сфере, появляется новое. Еще один пример того, что многие философские системы похожи на дефектные ведомости точного знания: эти слова Гегеля писались до 1837 года, а «Происхождение видов» увидело свет в 1859 году.
Когда Кант писал свою космогонию, ни один ученый в мире не мог и подозревать, что не только сила тяготения командует космосом, но и силы электромагнитные, что нет пустоты в мире, что существует гигантская область ядерных реакций и многое другое. Кант создавал свои космогонические обобщения на основании ньютонианского понимания мира, так же как и свои обобщения о пространстве, о времени, о причинности… Так что и тут его система говорит нам о недостатках точных наук, ему современных.
Долгое время гипотеза Канта и независимо от нее созданная гипотеза Лапласа были признанными в науке теориями происхождения Солнечной системы. Как все космогонические обобщения, они могли жить до тех пор, пока не разрушились под напором новых фактов, которые уже нельзя было не принимать в соображение. Но обе гипотезы были логичны и строги в научном смысле.
И вместе с тем – что за тайна? – каких странностей понаворотил Кант в своей космогонии!
Полюбуйтесь на рассуждения, украшающие ту часть сочинения Канта, которая уже не касается собственно образования планет, а предлагает читателю соображения о… их населении.
Без каких‑ либо серьезных доказательств Кант декларирует населенность живыми и даже разумными существами почти всех планет. Уверенность его в своей логической силе такова, что он пускается в исследование даже качеств наших соседей, обитателей Юпитера, Сатурна и т. д. Не могу лишить читателя удовольствия ознакомиться со способом рассуждения, которым пользовался Кант в данном случае, и прошу только вспомнить его уничижительные тирады против метафизиков, и особенно ту, где он от имени метафизиков сардонически говорит, что куда удобнее исследовать разум, который всегда рядом, чем изучать природу.
Итак, наш критический философ пишет следующее:
«…Тело обитателей Юпитера должно состоять из гораздо более легких и летучих веществ, дабы слабое воздействие Солнца на этом расстоянии могло приводить в движение эти организмы с такой же силой, с какой оно действует на обитателей более близких планет.
…Вещество, из которого состоят обитатели различных планет… вообще должно быть тем легче и тоньше, а упругость их волокон и надлежащее строение их тела тем совершеннее, чем дальше планеты отстоят от Солнца.
А поскольку чем тоньше тело, тем тоньше и дух, то …совершенство мыслящих существ, быстрота их представлений, отчетливость и живость понятий, получаемых ими через внешние впечатления, и способность связывать эти понятия между собой, наконец, проворность при совершении действий, – одним словом, вся совокупность их достоинств подчинена определенному закону, по которому они становятся тем прекраснее и совершеннее, чем дальше от Солнца находится небесное тело, на котором они обитают».
Итак, ко всем астрономическим законам Ньютона и Кеплера прибавляется еще один: «Прекрасность планетных жителей прямо пропорциональна расстоянию планет от Солнца».
А быть может, квадрату расстояния?
Как объяснить подобную игру ума?
Вероятно, теми же причинами, которые вызвали и такие, например, соображения:
«Пары, производимые Солнцем, неподвижными звездами и кометными хвостами, могут от своего тяготения падать в атмосферы планет, здесь сгущаться и превращаться в воду и в влажные спирты и затем от медленного нагревания постепенно переходить в соли, в серы, в тинктуры, в ил, в тину, в глину, в песок, в камни, в кораллы и в другие земные вещества».
Эти строки вы можете найти в одном из величайших научных сочинений мира – «Математических началах натуральной философии» Ньютона в книге III, в главе «О движении узлов Луны».
Для того чтобы не написать подобного, надо было исследовать коралл, пронаблюдать его жизнь, а может быть, даже и поставить какие‑ то эксперименты, надо было испробовать, можно ли путем медленного нагревания получить ил, и т. д. То же нужно сказать и о планетных жителях, судить о которых можно было бы разве только после того, как были бы определены физико‑ химические условия на поверхности планет. Впрочем, даже и в таком случае трудно было бы высказать обоснованное заключение, поскольку нельзя доказать, что «жизнь» на планетах может быть только в тех формах, что и на нашей Земле.
Не хотелось бы думать, что лет этак через двести, а то и меньше люди, читая нынешние, двадцатого века, научные построения, будут так же недоумевать, как недоумеваем мы, когда видим приведенные высказывания величайших умов недавнего прошлого!
Впрочем, будем надеяться, что и современники Канта не признавали за его рассуждениями о жителях Юпитера достаточной научной убедительности, какую они нашли в его космогонии.
* * *
Космогония Канта была новостью в науке, и не только в астрономии. Она рассматривала природу (в данном случае – Солнечную систему) в ее историческом развитии, в ее становлении. Она стала преддверием к дарвинизму, к диалектическому и историческому материализму…
Как же он, усмотревший исторические изменения во вселенной, не мог представить себе, что человеческое сознание, что наш разум тоже должен иметь историю.
А он принял разум как нечто раз навсегда нам данное. Он счел извечными априорные принципы познания, то есть то, что внедрялось в мозг и формировало мозг на протяжении огромных периодов.
Каким способом гравировала природа свои законы на мозговой коре, каков механизм передачи от поколения к поколению этих «априорных» принципов – мы пока не знаем.
Но мы знаем, что не чьи‑ нибудь, а только, а именно черты природы отштампованы в нашем сознании. Бертра
|
|
|
