 |
Луиджи Капуана 1 страница
|
|
|
|
Луиджи Капуана
МАРКИЗ РОККАВЕРДИНА
Роман
– Адвокат пришел, – доложила тетушка Грация, заглянув в дверь.
Маркиз ничего не ответил, даже не обернулся, и старая кормилица прошла в комнату.
– Маркиз, сын мой, ты доволен? – спросила она. – Наконец‑ то будет дождь.
В самом деле, сверкали молнии и так гремел гром, что казалось, будто вот‑ вот хлынет ливень. Уже первые крупные капли залетали в открытую балконную дверь. Маркиз Роккавердина[105] стоял заложив руки за спину и как будто целиком был поглощен зрелищем то и дело сверкавших в темном вечернем небе молний, за которыми тотчас же следовали раскаты грома.
– Адвокат пришел, – повторила кормилица, подходя к маркизу.
Тот вздрогнул, обернулся и, похоже, не сразу услышал ее, не сразу понял, что она говорит.
– Впустите его, – сказал он.
Увидев, что старушка собирается закрыть балконную дверь, добавил:
– Я сам закрою.
Сразу же стало слышно, как редкие крупные капли с силой застучали в стекла, дребезжавшие от ударов грома.
Стол был прибран. Медная лампа с четырьмя фитилями скупо освещала комнату. Маркиз терпеть не мог керосина и обходился старинными масляными лампами. Только в гостиной стояли два красивых фарфоровых светильника, заправляемых керосином, и то лишь потому, что их подарила баронесса Лагоморто[106], его тетушка со стороны отца, но их почти никогда не зажигали. В тех же весьма редких случаях, когда надо было принять какую‑ нибудь важную особу, маркиз предпочитал толстые восковые свечи в ветвистых серебряных канделябрах, украшавших позолоченные консоли.
Для адвоката Гуццарди их не зажигали. Он был своим человеком в доме, приходил в любое время и шел прямо в спальню, если маркиз был еще в постели.
|
|
|
По тому, как помрачнел маркиз, можно было понять, что визит адвоката в такую пору, да еще в грозу, не слишком приятен ему.
Не отходя от окна, хмурый, он, кусая губы, повернулся к дверям и, запустив пальцы в свои густые черные волосы, ждал. С тех пор как адвокат увлекся спиритизмом, он внушал маркизу какой‑ то страх. Бедняга, рано или поздно эти дьявольские опыты, наверное, сведут его с ума. Пока же, к счастью, его разум был в полном порядке, и маркиз по‑ прежнему доверял ему вести все свои тяжбы и все свои дела.
Да и где найти в Раббато[107] другого, более опытного и честного адвоката, нежели дон Аквиланте Гуццарди? Приходилось терпеть его таким, каким он был, со всеми его причудами, которые, впрочем, проистекали от чрезмерной учености. Латинист, эллинист, философ, теолог, правовед, он заслуженно пользовался величайшим уважением во всей округе, «Жаль, что помешался на этих д у хах! » – судачили люди. Маркиз пока еще не был склонен так говорить, но все эти «фокусы», как он называл их, заставляли его с тревогой думать о будущем. А так как он не знал толком, проделки ли это дьявола, чудачества или же галлюцинации, то не мог избавиться от страха, который в эту минуту одолевал его сильнее обычного, должно быть, оттого, что ветер, молнии и грозные раскаты грома действовали ему на нервы и усиливали его постоянное, неодолимое беспокойство.
Когда длинная, тощая фигура адвоката появилась в дверях, резко очерченная светом лампы, которую несла за ним тетушка Грация, маркиз почувствовал, как холодная дрожь пробежала по его телу.
При этом освещении адвокат показался ему выше ростом, еще более худым и нескладным – бледное, гладко выбритое лицо, вытянутая шея, повязанная черным шелковым платком с небольшим узлом спереди, черный сюртук ниже колен, черные брюки, обтягивающие тощие, нескончаемо длинные ноги, и иссохшие руки, изображавшие почтительное приветствие:
|
|
|
– Добрый вечер, маркиз!
Даже голос его, исходивший словно из самого нутра, показался маркизу мрачнее обычного. Он кивнул и жестом пригласил адвоката сесть.
– Казалось, разразится бог знает какая гроза, не правда ли? А тут!.. – воскликнул дон Аквиланте. – Поэтому я не стал откладывать до утра добрую весть, которую могу сообщить вам.
И едва маркиз сел за стол напротив него, дон Аквиланте продолжал:
– Наконец‑ то все в порядке!
Маркиз вопросительно поднял брови.
– Нели Казаччо будет арестован сегодня ночью.
– Но… – Маркиз хотел что‑ то сказать, однако голос его внезапно осекся.
– Показания жены Нели Казаччо окончательно убедили следователя. Ордер на арест был подписан четыре часа назад и передан бригадиру карабинеров. Видите, маркиз, я не ошибся в своих заключениях.
– Что сказала эта женщина?
– Она подтвердила показания Розы Станги, Паоло Джорджи, Микеле Стиццы. Нели не раз говорил: «Если Рокко не уймется, я его прихлопну! » И когда он убедился, что тот не перестал приставать к его жене… Все понятно, все ясно теперь. И мы можем восстановить события. Нели поджидал его у поворота дороги в Марджителло, укрывшись за изгородью из кактусов. Он отправился в Марджителло утром, будто бы поохотиться в тех местах. «Привет, кум Нели». – «Привет, кум Рокко». Есть показания пастуха. «Поедете вечером домой, – продолжал Нели, – так я могу снова встретить вас тут, и тогда двинемся обратно вместе». – «Не беспокойтесь, кум. Я буду возвращаться очень поздно». У нас есть также показания мальчишки, что батрачит у Санти Димауры, который слышал эти слова и даже вмешался в разговор: «Ваш мул знает дорогу лучше вас, и ему не страшна грязь в Марджителло». – «Со своим мулом я могу отправиться прямо в ад! – ответил Рокко. – А говорят, дорога туда похуже». – «В рай бы нам отправиться с божьей помощью! » Сказав это, Нели Казаччо позвал свою собаку и ушел. Он и сам подтвердил, что батрак Санти Димауры сказал правду. Однако тот не мог объяснить, говорил Нели просто так, без всякой задней мысли или же с некоторой иронией. Конечно же с иронией. Рокко шутя говорил о дороге в ад, а Нели… намекнул о рае, чтобы не сказать прямо: «Вот я тебя и отправлю нынче ночью в ад! »
|
|
|
– Никто, однако, не видел Нели Казаччо.
– Понимаю. Вы, маркиз, желали бы иметь полную уверенность. В таком случае не нужны были ни следователь, ни множество свидетелей, чтобы собрать улики – одну здесь, другую там, не надо было обобщать их, сопоставлять, взвешивать. Нели Казаччо хитер. Он профессиональный охотник. Можете себе представить!.. Но он бахвал и не умеет держать язык за зубами. «Я его прихлопну! » А когда за угрозой следует поступок, что, спрашивается, еще нужно?
Говоря это, дон Аквиланте сдвигал брови, кривил рот, таращил глаза и потрясал обеими руками, соединив указательный и большой пальцы и оттопырив остальные, как бы желая этим выразительным жестом подчеркнуть очевидность своих доводов. Последние слова он произнес мрачным голосом и замолчал, уставившись на сильно побледневшего маркиза, который растерянно смотрел на него, облизывая пересохшие губы.
– Приходила ко мне вчера утром несчастная вдова Рокко, – снова заговорил дон Аквиланте, видя, что маркиз молчит. – Ну прямо сама скорбящая богоматерь: «Не успокоюсь, пока убийцы мужа не окажутся на каторге! »
– Почему она сказала «убийцы»? – спросил маркиз.
– Она считает, что их было несколько.
– Выстрел ведь был только один.
– Откуда мы знаем? Один – тот, которым убили. Однако ночью и его никто не слышал.
Дон Аквиланте сощурился, покачал головой и умолк.
Время от времени редкие крупные капли сильно, словно градины, били по стеклам и рассыпались мелкими брызгами; раскаты грома подолгу не утихали, подхватываемые гулким эхом и сопровождаемые радостными криками бедняков, ликовавших по случаю дождя на крутых улочках вокруг огромного дома семьи Роккавердина; он стоял отдельно от других строений и, казалось, взбирался по холму Раббато, на вершине которого виднелись башни старинного замка, разрушенного землетрясением тысяча шестьсот девяносто третьего года.
Вход в дом Роккавердина был со стороны обсаженной деревьями дороги, ведущей к вершине холма, куда выходил только один этаж, а с противоположной стороны фасад его, из тесаного камня, горделиво возвышался своими тремя этажами над бедными домишками из ракушечника, сгрудившимися вокруг. Две другие стены дома, южная и северная, как бы опускались вниз по склону холма, и если смотреть на дом сбоку, то казалось, что он проваливается в овраг. Балкон столовой выходил на запад, и налетевший оттуда ветер яростно обрушивался на него.
|
|
|
Адвокат долго молчал, и маркиз с растущим беспокойством наблюдал за ним – казалось, он о чем‑ то задумался, полузакрыв глаза и качая головой, иногда шевелил губами, словно говоря что‑ то, хотя и не произносил ни слова.
Наконец, как бы внезапно очнувшись от раздумий, заставивших его умолкнуть, он сказал:
– Я пытаюсь своим путем провести более доказательное расследование, чем это сделало судебное следствие. Но, может быть, еще слишком рано.
– Не будем говорить об этих глупостях… – прервал его маркиз. – Извините, адвокат, что я так называю это…
– И заблуждаетесь!
Лицо дона Аквиланте осветилось самодовольной снисходительной улыбкой, он поставил локти на стол, сцепил пальцы, оперся о них подбородком и продолжал медленно и мрачно:
– Я видел его вчера. Впервые. Он еще не осознает, что мертв. Так бывает с человеком, душа которого еще не покинула тело. Он бродит по улицам, подходит к людям, заговаривает с ними и досадует на то, что никто не отвечает ему…
– Да… допустим, – снова прервал его маркиз, которому, однако, не удавалось скрыть беспокойство. – Но я не люблю рассуждать на эту тему. Оставим мертвых в покое.
– Но мертвые страдают, когда видят, что их забыли. Я вызову его к себе и расспрошу, у него самого узнаю…
– Ну а узнаете?.. Какое значение будут иметь ваши показания?
– Я не собираюсь давать показания, я хочу знать, только знать. Так вот, я уже выяснил другими путями, что убийца был один, он прятался за изгородью из кактусов. «Имя? » – спросил я. Мне не смогли открыть его в силу нерушимых законов потустороннего мира, который для нас непостижим.
– А! – воскликнул маркиз. – Но если бы то, что вы имеете в виду, было правдой, не осталось бы ни одного безнаказанного преступления и правительство могло бы распустить полицию.
– Это другой вопрос! – возразил дон Аквиланте.
– Ладно, оставим это. Вы никогда не убедите меня, никогда, никогда! К тому же церковь запрещает эти дьявольские опыты. Уже доказано, что все это козни дьявола. Вы клюнули на приманку, при всей‑ то своей учености. Право же, вы, ученые, попадаетесь в ловушку чаще, нежели мы, невежды…
– Пройдет несколько месяцев, и вы этого не скажете!
|
|
|
– О, прошу вас, оставьте его в покое… То есть оставьте меня в покое!.. – поправился маркиз. – Я думаю об аресте Нели Казаччо. Раз следователь решился на эту санкцию…
– Людской суд делает то, что может. Либо явные доказательства, либо косвенные улики, также ведущие к обвинению, – иных способов у него нет.
– Поэтому он нередко наказывает невиновных!
– И делает это неумышленно: errare humanum est! [108] Но в нашем случае ошибка вряд ли возможна. Рокко был хорошим человеком, у него не было врагов. Он мог пошуметь, это верно. За юбками бегал, тоже верно! Однако с тех пор, как женился… Хотя шутки шутить любил все равно. Жена Нели Казаччо сама сказала следователю: «Прежде, было дело, он увивался за мной, покоя не давал. Подсылал кого‑ нибудь, если сам не мог поговорить. А я ему: „Да вы с ума сошли! Я не могу позорить мужа. Я бедная, но честная женщина! “ Потом он угомонился. И муж знал это и больше не угрожал ему… Они снова стали друзьями».
– Она так и сказала – «угомонился»?
– Но так ли это было? Женщине важно оправдать себя и мужа.
– Угомонился! – прошептал маркиз.
Глаза его недобро сощурились, когда он встал из‑ за стола. Он тяжело дышал, словно ему не хватало воздуха. Открыв ставни, он распахнул окно и выглянул на балкон. Дон Аквиланте подошел к нему.
Луна, появившаяся среди поредевших, гонимых ветром туч, казалось, быстро скользила по небу. В призрачном свете ее на фоне темной массы сгрудившихся в ложбине домов четко вырисовывались колокольни и купола церквей Раббато.
Внезапно глубокую тишину нарушил чей‑ то хриплый голос, и до них донеслись слова, звучавшие как проклятие:
– Тысячу чертей на палаццо Роккавердина! О‑ ох! О‑ ох! Тысячу чертей на дом Пиньятаро! О‑ ох! О‑ ох! Тысячу чертей на дом Крисанти! О‑ ох! О‑ ох!
– Тетушка Марианджела, сумасшедшая! – сказал маркиз. – Каждую ночь вот так.
Крик повторился, хриплый, по‑ звериному протяжный.
– Муж держит ее на цепи, как скотину, – ответил дон Аквиланте. – Надо бы властям вмешаться, отправить ее в больницу.
Сумасшедшая умолкла.
Ветер уже разогнал тучи. Гроза прошла стороной, и молнии теперь озаряли пожаром небо в стороне Аидоне, за холмами Барцино.
– Который раз так! Значит, и в этом году быть большой беде! – сказал дон Аквиланте. – Спокойной ночи, маркиз!
Маркиз хотел было ответить ему, но тут новый крик, пронзительный, душераздирающий, лишил его дара речи:
– Жизнь!.. Жизнь моя!..
– Это жена Нели Казаччо! – узнал адвокат и повернулся в ту сторону, откуда донесся крик. – Карабинеры пришли за ним. Смотрите, вон там, на площади Орфанелле…
При свете луны они различили карабинеров, уводивших арестованного.
Снова раздался взволнованный крик жены Нели Казаччо, снова горестно прозвучал он в ночной темноте среди яростных завываний ветра:
– Родимый!.. Родимый мой!
Два дня спустя адвокат снова появился в доме маркиза, на этот раз не один.
Прихожая была набита крестьянами и рабочими, толпившимися вокруг столика, за которым маркиз проверял написанные крупными каракулями счета.
– Извините, маркиз, – сказал адвокат, проходя сквозь расступившуюся перед ним толпу. – Надо поговорить о срочном деле. Со мной кум Санти Димаура…
– Да благословит меня ваша милость! [109] – вставил тот, выглядывая из‑ за спины дона Аквиланте.
– Пройдите туда. Я сейчас освобожусь.
Дон Аквиланте ответил жестом: «Не беспокойтесь! » – и велел старому крестьянину следовать за ним.
Вскоре до них донесся сердитый голос громко спорившего маркиза. Лишь изредка слышались робкие возражения, прерываемые потоком гневных криков и ругани. Так продолжалось добрых полчаса.
Дон Аквиланте, положив ногу на ногу, прикрыв рукою глаза и опустив голову, сидел в глубокой задумчивости и не отвечал на вопросы старика, который, пристроившись в углу у двери, теребил шапку из черного падуанского сукна и, казалось, был страшно напуган непрекращающимися криками маркиза.
Наконец раздался стук двери, и почти сразу же в комнату влетел маркиз с побагровевшим лицом, что бывало с ним всякий раз, когда он выходил из себя, и адвокат, мысли которого в эту минуту блуждали где‑ то далеко, вскочил от неожиданности.
– Когда‑ нибудь сердце у меня не выдержит! Всё норовят делать по‑ своему! Если не стоять над ними сторожем, то они украдут у тебя даже воздух! А мне же не разорваться! Я же не господь бог!
Эта вспышка гнева была последней.
– Что нового? – вдруг успокоившись, спросил он, поправляя шапку из куньего меха.
– Кум Санти говорит… – начал адвокат.
– Только чтобы угодить вашей милости, – вставил старый крестьянин.
– Угодить мне? Скорее, самому себе. Речь идет, видно, о той, полоске земли, не так ли?
– Так, ваше сиятельство.
– Куму Санти надавали дурных советов, – сказал дон Аквиланте.
– Старый я, ваша милость. Всю жизнь я отдал этому клочку земли. Что тут еще скажешь? Я посадил там деревья, они мне как дети. И домишко построил этими вот самыми руками. Вы, ваша милость, любите Марджителло? И дом свой там тоже любите? Вот и я точно так же. Чем меньше имеешь, тем больше дорожишь своим добром. Да только злые люди хотят омрачить мою старость. Как могли они сказать, что я люто ненавидел покойного кума Рокко? А вы, ваша милость, им поверили! И следователь тоже пристал с ножом к горлу и два часа домогался, чтобы я сказал: «Это я его убил! » А за что мне было его убивать? За то, что кум Рокко защищал интересы своего хозяина? За то, что заявлял на меня, когда я прихватывал чуток хозяйской земли? Так мировой судья ни разу меня за это и не наказал… Хватит! Я сказал себе: «Покончим с этим! Раз синьору маркизу так угодно, пусть будет так! »
Голос старика дрожал, он говорил медленно, чуть не плача.
– Я уже объяснял вам, – сказал дон Аквиланте, – что к действиям следователя синьор маркиз не имеет никакого отношения. Правосудие выполняет свой долг не взирая на лица.
– А теперь вот арестовали беднягу Нели Казаччо!
– А вам что за дело? Думайте лучше о себе.
– Я уже хотел было уступить вам, слыша, как вы ноете, – сказал маркиз. – Я же не краду у вас этот клочок земли. Я плачу за него… Вам приятно было бы, если б кто‑ то чужой ворвался в ваш дом и занял там комнату? Так и вы сидите чужаком в Марджителло посреди моих владений.
– Но я живу там еще с тех пор, когда все земли вокруг принадлежали другим хозяевам. Они продали их вашей милости, а я‑ то чем виноват?.. Бумагу у нотариуса подписать для меня все равно что оторвать кусок от сердца!.. На беду, уж так устроен мир: вздумай глиняный горшок спорить с камнем, от него останутся одни черепки!
– Ну вот, теперь вы и сами не знаете, что говорите! – сказал дон Аквиланте.
– Очень даже хорошо знаю, синьор адвокат! Господь видит мое горе, и слезы мои кровью отольются тому, кто убил кума Рокко Кришоне! Не случись этого, мне бы не пришлось сейчас ради того, чтобы спокойно прожить остаток дней моих, продавать землю, которая досталась мне от отца, которая принадлежала моему деду и должна была перейти к моим внукам, вот уже два года как они осиротели! Ведь окажутся на улице, нищими и раздетыми, потому что землю с собой не унесешь, а деньги тают в руках как снег.
– Вы можете купить себе другой участок.
– A‑ а, синьор адвокат! Это будет совсем не тот, который я столько лет поливал своим потом. Кровавыми слезами пусть изойдет тот, кто убил кума Рокко Кришоне! Правда ведь, ваша милость? Для вашей милости это ведь все равно что правой руки лишиться. Кум Рокко здесь вторым хозяином был.
Помрачнев, маркиз ходил взад и вперед по комнате, сжимая руки.
– Вот видите, – сказал дон Аквиланте, – у маркиза и в мыслях нет причинять вам зло. Кто вам такое сказал? Вы пришли кто мне по своей доброй воле. А теперь говорите ерунду!
– Не берите в толк, синьор! Надо же как‑ то отвести душу!
И старый крестьянин принялся утирать глаза тыльной стороной руки, огрубевшей от тяжелой работы.
Заметив краем глаза, что кто‑ то в черном вошел и молча остановился на пороге, маркиз поднял голову.
– Что тебе надо? Зачем ты пришла сюда? – вскричал он прерывающимся от волнения голосом.
Адвокат и кум Санти обернулись и, узнав вдову Рокко Кришоне, отошли в сторону.
В траурной одежде, с головой закутанная в широкую накидку из черного сукна, которую она обеими руками стянула у подбородка, так что едва видны были глаза, нос и рот, женщина не двинулась с места, не шелохнулась и ответила почти шепотом:
– Я пришла узнать, нет ли новостей, может…
Весь ее вид, ее голос еще больше разозлили маркиза.
– А я что, следователь? – с раздражением закричал он. – Я знаю не больше тебя, не больше других!
Заметив вдруг, что обращается к ней на «ты», он закусил губу и попытался сдержать себя:
– Дело будут рассматривать в суде присяжных, в Кальтаджироне… Вас вызовут. С вашей стороны будет три адвоката. А этот, – добавил маркиз, указывая на дона Аквиланте, – этот стоит десятерых! Расходы я беру на себя. Вам незачем приходить сюда напоминать и поторапливать… Что я еще могу сделать, кроме того, что уже сделал и делаю? Он был вашим мужем. Но он был и моим служащим, моей правой рукой, как только что сказал кум Санти. И я оплакивал его и оплакиваю больше, чем вы… Что за нужда являться сюда?.. Я вам уже сто раз твердил: незачем приходить ко мне!
Говоря это, маркиз злился, повышал голос и возбужденно жестикулировал.
Даже человек, ничего не знающий о том, что было между этой женщиной и маркизом, сразу бы догадался, что раздражение его слишком велико для такого незначительного повода, что за словами его и тоном, каким они были сказаны, кроется нечто большее, чем то, что они означают.
В Раббато всем было известно, что Агриппина Сольмо[110] три года назад была «девкой» маркиза, как без всяких церемоний выражаются в этих краях. Все знали, что эта крестьянка принадлежала ему с шестнадцати лет, что он содержал ее получше, чем благородную, и одно время даже родственники полагали, что он все‑ таки совершит безумство, сделав ее маркизой Роккавердина.
Что же касается дальнейших событий, то никто ничего не мог сказать определенно. Каждый по‑ своему толковал неожиданное решение маркиза выдать ее замуж. Все так и осталось между ним и Рокко Кришоне, которого прозвали «маркизов Рокко», потому что он был factotum[111] дома Роккавердина. Лишь однажды в разговоре с приятелем Рокко проговорился:
– Прикажи мне маркиз: «Бросься с колокольни святого Исидоро» – я брошусь и глазом не моргну!
Видя, что женщина, устремив на маркиза умоляющий взгляд, по‑ прежнему недвижно, словно изваяние, стоит на пороге, кутаясь в свою черную накидку, дон Аквиланте, который по‑ своему уже объяснил себе эту сцену, счел нужным вмешаться. Он подошел к ней и тихо заговорил:
– Маркиз прав. Теперь все в руках правосудия. Что же касается его самого, можете не сомневаться, он отдаст все до последней капли крови, если понадобится. Идите домой. А захотите узнать новости, приходите ко мне, так будет лучше… Идите!
Агриппина Сольмо опустила глаза, чуть помедлила в нерешительности, затем, не проронив ни слова, медленно повернулась и исчезла бесшумно, словно туфли ее были на войлочной подошве.
Скривившись, будто он проглотил что‑ то горькое, маркиз отошел к окну, только бы не смотреть на вдову.
«В трауре, бледная, взгляд напряженный, губы бесцветные, она, наверное, показалась ему призраком, предвещающим беду, – подумал дон Аквиланте. – А может быть, он опасается, как бы все не началось снова, боится тех последствий, которых хотел избежать, когда отдавал ее за Рокко Кришоне! »
– Надо пожалеть ее, бедняжку! – сказал он, подходя к маркизу. И добавил: – Ушла!
– Ох эта глупая Грация! Зачем она впускает ее? – проворчал маркиз. И, успокоившись, добавил: – Да, я совсем забыл, вы же тут из‑ за этого дела в Марджителло. Короче, на чем порешим? Договоримся по‑ хорошему сами, без экспертов и посторонних?.. Пятьдесят унций! [112]
– Что ж это вы такое говорите, ваша милость! – ответил старый крестьянин, по‑ прежнему стоя у двери.
– Шестьдесят?
– Да это же лучший участок во всей округе, ваше сиятельство. Сердце Марджителло.
– Больше камней, чем земли. А я должен ценить его на вес золота?
– Ровно во столько, сколько он стоит, ваше сиятельство.
– О! Если вы собираетесь взять меня за горло…
– Нет, ваше сиятельство!
– Ну так сколько же хотите?
Старик помолчал немного, размышляя, затем положил руку на грудь, словно собирался поклясться, и пробормотал:
– Сто унций, ваше сиятельство!
Маркиз взорвался:
– Чтобы угодить мне, да? Сто унций!.. Чтобы угодить мне? Вы, может, думаете, что сто унций на дороге валяются? И являетесь ко мне с таким предложением! И беспокоите адвоката, будто он мальчик на побегушках!.. Сто унций!
– Однако, кум Санти… – прервал его дон Аквиланте, желая успокоить.
Но маркиз не стал его слушать, продолжая кричать как безумный:
– Сто унций!.. Хотите поспорим, что я не пущу вас больше в ваше поместье? Вы ведь не иначе его расцениваете, если просите за него сто унций… Перекрою все тропинки… Будем судиться… А вам тем временем придется на воздушном шаре летать в это ваше распрекрасное поместье, которое стоит сто унций!.. Мне уже давно надо было так сделать. Завтра! Завтра же велю перепахать все дорожки и тропинки. И если кто‑ то полагает, что у него есть права, пусть попробует доказать их!
– Но, ваше сиятельство…
– Помолчите, кум Санти! – вмешался адвокат. – Дайте мне сказать…
– Сто унций! – возмущался маркиз.
– А если сбавить немного? – предложил адвокат.
Старик жестом показал, что согласен, и добавил:
– Будь по‑ вашему! Я пришел сюда, чтобы сунуть голову в петлю, сам пришел, своими ногами! Синьору маркизу не пристало наживаться на чужой беде… Бог, он все видит!
– Помолчите!.. Семьдесят унций! – прервал его дон Аквиланте.
И изобразил, будто рассыпает монеты по земле, словно сеет зерно.
Старик опустил голову, почесал подбородок, потом покорно пожал плечами.
– Идемте к нотариусу, ваше сиятельство, – еле слышно пробормотал он.
Всякий раз, входя в это «зало», как называли гостиную баронессы Лагоморто, дон Сильвио Ла Чура испытывал такое восхищение, что робел больше обычного.
Так и сейчас: стоя в гостиной и робко прижимая к губам край своей шляпы, он казался потерянным среди всей этой старой мебели, придававшей огромной продолговатой комнате запущенный и обветшалый вид.
В ожидании баронессы, которая должна была появиться в одной из высоких, до самого карниза, дверей, дон Сильвио пробежал взглядом по стенам, сплошь увешанным пыльными портретами, потемневшими и потрескавшимися картинами и помутневшими от времени и сырости зеркалами в барочных рамах, затем по бледно‑ зеленым комодам с белыми цветами и фризами в помпейском стиле по краям и в центре ящиков, по хрупким ампирным стульям с позолоченными спинками, по креслам и двум диванам, обитым выцветшей и вытертой красной камкой, и наконец принялся разглядывать большую картину без рамы, на которой с трудом можно было различить лысую голову святого Петра, фигуры пятерых рабынь и солдат вокруг него в преторском дворце Пилата да петуха с разинутым клювом, поющего на балюстраде портика.
Ему хотелось бы видеть эту картину в церкви, в алтаре капеллы, а не тут, где ее так непочтительно повесили над стоящим у стены, клавиатурой к большому окну, спинетом[113] на трех тонких квадратных ножках, покрытым бледно‑ желтым лаком и украшенным черными фризами. Однако он не отваживался еще раз подсказать баронессе мысль подарить картину приходу.
Это полотно было привезено из Рима в семнадцатом веке одним из предков ее мужа, и баронесса желала сохранить все семейные реликвии в неприкосновенности, такими, какими увидела их более полувека назад, в тот день, когда, став женой молодого барона дона Альваро, покинула дом Роккавердина и вошла в дом Инго‑ Кориллас, баронов Лагоморто.
Шуршание платья о глазурованные плитки пола возвестило священнику о присутствии баронессы, когда она уже проходила рядом с ним, направляясь к тому углу дивана, где обычно усаживалась в тех редких случаях, когда принимала кого‑ нибудь из родственников или близких друзей, в число которых входил и дон Сильвио.
Высокая, сухопарая, вся в морщинах, но еще крепкая, с совсем седыми, расчесанными на прямой пробор и закрывающими уши волосами под черным шелковым платком, завязанным под подбородком, отчего ее лицо казалось меньше, в платье из легкой серой ткани и в нитяных митенках на иссохших узких руках, баронесса бесшумно вошла в ту дверь, к которой дон Сильвио стоял спиной.
Обернувшись, священник низко поклонился ей и, как только она села и указала ему на одно из кресел, подошел к ней поцеловать руку. Потом с кротким видом еле слышно заговорил:
– Меня прислал к вам Христос…
– Христос слишком часто посылает вас ко мне, – прервала его баронесса, благосклонно улыбаясь.
– Он обращается к тем, кто может подавать милостыню и всегда безотказно подает ее, – ответил дон Сильвио.
Казалось, в этот момент ему хотелось, чтобы стало еще меньше, еще слабее его тщедушное тело, которое он истязал бесконечными постами и епитимьями[114], о чем красноречиво говорили синие круги под глазами и бледные впалые щеки.
– Христос, – снова заговорила баронесса, качая головой, – помнит о бедных, которым нечего есть, и забывает, что и богатым, и бедным давно уже нужен дождь для полей, для виноградников, для олив.
– Дождь пойдет в свое время, если грехи наши не помешают.
– Вы замаливаете и наши грехи, – заметила баронесса.
– Это потому, что я и грешен более других.
– Скажите же, скажите Иисусу Христу: «Нам нужен дождь, господи! Нужен дождь! »
– Я все скажу ему, – простодушно заверил добрый священник. – А пока я прошу вас снова помочь этой несчастной женщине, жене Нели Казаччо. Сейчас, когда ее муж в тюрьме, она погибает от нужды, бедняжка, с четырьмя малыми детьми, которые еще ничем не могут помочь ей. Она клянется перед господом и всеми святыми, что ее муж невиновен.
– Если это так, его не смогут осудить.
– Когда он был на свободе, то кормил семью охотой.
– Я пошлю ей мешок зерна, нет, лучше муки.
– Да воздаст вам господь через сотню лет – в раю.
– Я бы предпочла, – заметила баронесса, – чтобы господь бог воздал мне хоть немного на этом свете, образумил хотя бы моего племянника маркиза и освободил его от чар этой дурной женщины… Она опять пытается опутать его, бесстыжая! Я глаз не сомкнула сегодня ночью, когда узнала, что…
|
|
|
