 |
Луиджи Капуана 3 страница
|
|
|
|
И дону Аквиланте пришлось приложить немало усилий, чтобы уговорить его поехать вместе с ним в суд. Он чуть было не раскаялся в этом.
– Остерегитесь, маркиз!.. Остерегитесь! – умолял он.
Но маркиз, не обращая на него никакого внимания, все нахлестывал мулов, гнал их во весь опор по головокружительным спускам дороги, петлявшей по склонам горы, на вершине которой, продуваемый всеми ветрами, стоял Раббато.
– Остерегитесь, маркиз!
Напрасно Титта, кучер, сидевший на козлах рядом с маркизом, время от времени оборачивался, успокаивая дона Аквиланте.
Дон Аквиланте с ужасом вспоминал, что как‑ то раз на одном из этих спусков мулов понесло и они, словно обезумевшие, потащили маркиза по склону, по кустарникам и камням к пропасти и чудом остановились на самом краю. Он думал, что такие чудеса не повторяются, повторяются только несчастья. Маркизу надо было помнить об этом!
Взмыленные мулы выбивались из сил под сыпавшимися на них ударами хлыста и рвались вперед. Должно быть, маркиз срывал на них свою злость, как будто следствие и процесс вели эти несчастные животные и они виноваты в том, что Нели Казаччо могут оправдать!
Они молнией пролетели мимо повозок, на которых не спеша ехали вниз свидетели. Дон Аквиланте узнал Розу Стангу, мастро Вито Ноччу, Микеле Стиццу, но не успел ответить на их приветствие. Он завидовал им. Конечно, на этих повозках им не слишком‑ то удобно – в пыли и под палящим солнцем, но они, по крайней мере, ехали спокойно, не рискуя сломать себе шею.
– Остерегитесь, маркиз!
И, чтобы отвлечься, дон Аквиланте стал думать о «старом» маркизе. До сих пор еще вспоминают историю о том, как он собирал свидетелей… Вот это был настоящий Роккавердина!.. Другие времена, другие люди!.. Нужно было выиграть тяжбу? Требовались улики? И он писал своему управляющему в деревню: «Пришли тотчас еще одну повозку свидетелей! » Они покупались по два тари за штуку!.. Липовые, разумеется! «Старый» маркиз, ничего не скажешь, особой щепетильностью не отличался! Порода в каком‑ то смысле осталась та же. Когда кто‑ нибудь из Роккавердина устремляется к цели, он способен на все – и на дурное, и на хорошее!.. Даже если для этого необходимо свернуть шею первому встречному…
|
|
|
– Остерегитесь, маркиз!
Маркиз, однако, пересел с козел в коляску только внизу, в долине, когда дорога побежала прямо к самому горизонту, и они ехали под неумолчный треск цикад в ветвях оливковых деревьев и стрекот кузнечиков в жнивье.
– Говорят, лет через пять у нас будет железная дорога.
– Поезда тоже, когда сталкиваются, выходят из повиновения у машинистов, – ответил маркиз, как‑ то странно улыбаясь. – И тут уже бесполезно кричать: «Остерегитесь, маркиз! »
В Раббато уже было известно – передали по телеграфу, – что Нели Казаччо осужден: «Пятнадцать лет! »
И два дня спустя люди осаждали вернувшихся свидетелей, желая узнать все подробности дела.
Нели, едва услышав «Пятнадцать лет! », закрыл лицо руками и разрыдался. Потом поднял правую руку и закричал:
– Господи, клянусь перед твоим божественным ликом: я невиновен! И если я говорю неправду, порази меня.
Все в зале повернулись к распятию, висевшему на стене за креслом председателя, будто оно и в самом деле должно ответить осужденному. Но карабинеры подхватили его, потому что он еле держался на ногах, и увели прочь. Он только все повторял:
– Бедные дети! Бедные мои дети!
А жена! Она бросилась в ноги председателю суда и, простоволосая, обливаясь слезами, умоляла помиловать мужа:
– Он невиновен, как Иисус Христос, ваше превосходительство!
|
|
|
В отчаянии она обхватила его колени и не отпускала.
– Но я не король, дочь моя! Помиловать может только он.
– Ваше превосходительство все может!.. Правосудие в ваших руках!.. Он же отец четверых детей!
Пришлось силой оттащить ее.
А люди судачили по‑ разному: кто считал, что Нели Казаччо осужден несправедливо, а кто – наоборот.
Разве не сказал он: «Я его прихлопну! »? Это научит его держать язык за зубами. Кто молчит, не ошибается!
Господа из «Клуба собеседников» ждали возвращения маркиза Роккавердина и дона Аквиланте, чтобы во всех подробностях узнать, как прошли прения сторон и какой вердикт вынесли присяжные. Не учли даже смягчающих обстоятельств? Не может быть! Поэтому некоторые из них, самые любопытные, собрались на площади Оролоджо, чтобы задержать коляску, когда она появится там.
И полной неожиданностью для всех была странная любезность маркиза, который, выйдя вместе с доном Аквиланте из коляски, в сопровождении толпы и в окружении любопытных господ направился в клуб, где за многие годы, числясь его членом, был всего два или три раза, так как, по его мнению, туда допускалось слишком много всякого сброда.
Маркиз был неузнаваем. Вот уже два дня дон Аквиланте с изумлением наблюдал за ним и с еще большим изумлением слушал.
Члены клуба расположились полукругом в гостиной первого этажа, а за ними сгрудились любопытные из толпы, вытягивавшие шеи и поднимавшиеся на цыпочки, чтобы услышать маркиза или адвоката, которые сидели напротив, на диване у стены.
Некоторые, чтобы лучше слышать и видеть, даже забрались на цоколи четырех колонн из искусственного мрамора, поддерживавших своды гостиной.
Это возмутило маркиза.
– В чем дело? Что здесь – кукольный театр? Что им нужно? Мы же не на площади Оролоджо… Эй, официант!
И, увидев несчастного слугу, который тщетно пытался выставить посторонних, отчитал его:
– Дон Увалень! Придумали тоже: «Будьте добры, уважаемые!.. » Вытолкайте их в шею, раз не умеют себя вести!
Тогда некоторые члены клуба поднялись и начали отталкивать людей, которые не хотели уходить и, сделав шаг‑ другой, останавливались, не желая мириться с тем, что они должны уйти, так и не удовлетворив своего любопытства.
Между тем маркиз начал свой рассказ. Послушать его теперь, так процесс прошел просто замечательно. Следователь поначалу шел вслепую, на ощупь, без всякого плана. Затем он нащупал путеводную нить, и тогда сразу же появились на свет ясные и очевидные доказательства.
|
|
|
– А королевский прокурор! Поток красноречия. Ревность? Неуправляемая сила? Тогда упраздним тюрьмы, и пусть убивают людей!.. Тут перед нами преднамеренное, давно задуманное убийство!.. Да, господа присяжные, закон существует и для тех, кто нарушает чужой семейный покой, кто посягает на честь семьи! Ведь если каждый из нас вздумает вершить правосудие своими руками, общество погибнет! Каждый считает, что он прав, – и чаще всего тогда, когда он виноват. Только суд, беспристрастный и справедливый, потому что он бескорыстен, только судьи, избранные с этой целью народом…
Казалось, что это он сам – королевский прокурор, а члены клуба, сидящие вокруг, – присяжные, которые должны судить. Его голос обретал свою обычную силу и гремел, как во время «аудиенций», которые он давал на площадке у замка, И люди, выставленные из гостиной и столпившиеся перед огромным открытым окном, могли слышать его лучше, нежели оставаясь внутри, потому что своды зала усиливали голос, доносившийся до самого центра площади.
– И тогда несчастный защитник понял, что рот ему заткнули прежде, чем он успел его открыть… Нет, он, конечно, произнес речь! Полтора часа говорил, яростно жестикулируя, стуча кулаком по столу… Он обрушился, подумать только, даже на важных особ, которые своим примером якобы поощряют наглость у своих подчиненных! Как будто в нашем случае маркиз Роккавердина приказал Рокко: «Иди и отбей жену у Нели Казаччо! » Бедный адвокат! Он не знал, куда деваться. Боролся всеми силами даже после того, как королевский прокурор заранее отверг все обычные аргументы. Ревность! Неуправляемая сила! Ясно было, что он говорил лишь бы что‑ то сказать. Одни обвинения! А доказательства? «Я слышал, как он сказал! », «Мне говорили! », «Он угрожал! », «Он злой человек, он же профессиональный охотник! », «Можно ли решать вопрос о лишении свободы гражданина на таком зыбком основании? »…
|
|
|
И маркиз с подчеркнуто ироническим снисхождением подражал голосу и жестам адвоката, смеялся, потому что смеялись окружающие, довольный впечатлением, произведенным на слушателей, которые, должно быть, были в его глазах присяжными, заседавшими в суде, или же теми, которым дело будет передано на апелляцию. Он разгорячился, повторяя самые громкие и самые общие фразы адвоката, и стал говорить еще более насмешливым тоном, пока не дошел до речи королевского прокурора, пожелавшего выступить после всех, чтобы нанести последний удар.
– Наш адвокат уже сделал свой мастерский выпад. Он говорил кратко, но по существу, весомо, убедительно, так что возразить невозможно…
Дон Аквиланте сидел, скрестив руки на груди, прикрыв глаза, то кривя губы, то качая головой, и, казалось, не замечал гула одобрения, вызываемого словами маркиза, но он вздрогнул, когда голос последнего вдруг загремел, подобно грому, в ответ на замечание доктора Меччо, носившего неизвестно почему прозвище Святой Спиридионе.
Доктор Меччо, сидевший прямо напротив маркиза, слушал, опустив голову, опершись подбородком на позолоченный набалдашник своей бамбуковой трости, казавшейся длиннее его самого, и никак не реагировал на речь, никак не выражал одобрения, не смеялся, как все другие. И, поднявшись внезапно со своего места, выпрямившись на своих нескончаемо длинных тощих ногах – казалось, его поношенный цилиндр вот‑ вот упрется в потолок, – он заявил:
– Его осудили несправедливо. Я так считаю.
И тут маркиз взорвался:
– Как это несправедливо? Ведь столько доказательств! С чего вы взяли?
– Я так считаю. Присяжные тоже могут ошибаться.
– А кто же в таком случае убил Рокко Кришоне?
– Его убил не Нели Казаччо.
– Тогда кто же? Надо иметь немало дерзости, чтобы утверждать такое! Отчего же вы не пошли и не сказали это следователю, когда еще было время? И вас не мучает совесть, что вы позволили осудить, как вы утверждаете, невинного человека? Вот мы какие! «Я так считаю! » Но ваше мнение гроша ломаного не стоит по сравнению с решением присяжных! Следователь, выходит, дурак? Председатель суда и судьи тоже дураки? А кто же в таком случае убийца? Где он?
– Не надо так горячиться, маркиз!
– А вы скажите, скажите – кто убийца? Где он?
Маркиз вскочил, бледный от гнева, и, энергично жестикулируя, стал громко повторять:
– Кто убийца? Где он?
– Он, возможно, здесь, среди нас, в этой толпе, что собралась под окном, и, может быть, смеется надо мной, над вами, над присяжными, над судьями, над правосудием! И если я говорю глупость, не мешайте мне! Каждый волен говорить что хочет!
|
|
|
Пока Святой Спиридионе бесстрашно возражал маркизу, одни члены клуба пытались увести его, чтобы прекратить эту неприличную сцену, другие окружили маркиза и уговаривали его быть снисходительным к этому самоуверенному человеку, который постоянно перечит всем из‑ за своего дурного характера, просто по привычке…
– А почему он заявляет это мне в лицо? Я, что ли, готовил процесс? Я вел дело? Я осудил Нели Казаччо?
И, опустившись на стул, маркиз заново, со всеми подробностями, стал пересказывать одно за другим и показания всех свидетелей, и речь королевского прокурора, и выступления адвокатов…
– А мне‑ то какое дело, кого осудили – того или другого! Это дело присяжных, судей… Весьма жаль, – заключил он, – что не рассматриваются в суде убийства, совершаемые некоторыми невежественными врачами!
Но доктор Меччо не смог ответить на этот укол. Он удалился, ворча:
– Должно быть, маркиз воображает, будто клуб – это площадка у замка.
– Хорошо! Хорошо! – сказала баронесса. – Ну а теперь, когда все кончилось, выслушай меня, дорогой племянник!
– Голова у меня сейчас занята совсем другим! – ответил маркиз.
– Знаю – к сожалению, этой дурной женщиной.
– Не говорите мне о ней, тетушка!
– Напротив, я должна поговорить о ней.
– И напрасно, уверяю вас. Она словно больше не существует для меня, клянусь вам.
– Ты знаешь, чего я хочу.
– Я признателен вам, я благодарю вас, тетушка!
– Мое завещание находится у нотариуса Ломонако. Ты ведь не захочешь, чтобы я переписала его?
– Вы вольны распоряжаться своим добром как вам угодно.
– Я хочу, чтобы возродился дом Роккавердина. Твой дядя – бездельник. Он уже растратил почти все свое состояние. А его сын еще безрассуднее, чем отец. О племяннице и говорить нечего. Она опозорила семью: живет в смертном грехе, в гражданском браке, из‑ за упрямства своего еретика мужа, которого во что бы то ни стало захотела женить на себе… Ну и пусть держится за него, без церковного благословения!
– Что тут поделаешь! Это не наша вина.
– Послушай меня. Говорят, браки совершаются на небесах. И тому, о чем я хочу поговорить с тобой, конечно же суждено совершиться, если я не ошибаюсь. Помнишь?.. Да, да, вы не давали друг другу никаких обещаний. Вы никогда ни слова не сказали о любви. Да и не нужно было говорить о ней. Вы были слишком юными, и ваши взгляды, ваши жесты говорили гораздо больше всяких слов. Поэтому она всегда чувствовала себя как бы связанной. Уйди она в монастырь, она не смогла бы жить там. Она все время ждет, она не теряла надежду, даже когда ты весь был во власти этой дурной женщины и опозорил нас, приведя ее в свой дом…
– Но, тетушка!
– Не перебивай меня, дай мне сказать. Я говорю для твоего же блага.
Маркиз покорно опустил голову.
Она послала за ним под тем предлогом, что хочет посоветоваться о некоторых улучшениях на винограднике в Лагоморто. Но он сразу понял, о чем пойдет речь, и приготовил свои возражения. Однако на этот раз маркиз, несмотря на все свои намерения, чувствовал, что им овладело какое‑ то странное безволие.
Поначалу он несколько успокоился, когда баронесса принялась расспрашивать его о процессе и осуждении Нели Казаччо. И он нарочно долго распространялся об этом, чтобы отвлечь ее.
Ему казалось, будто он уже слышит настойчивые уговоры, которыми она донимала его всякий раз, когда он приходил к ней, чаще всего по ее же зову, и поэтому он попытался растянуть свой рассказ, чтобы избежать уже надоевшего ему и неприятного увещевания: «Женись! »
Однако он заволновался, когда баронесса высказала убеждение, что Агриппина Сольмо подговорила убить своего мужа, желая снова стать той, кем была прежде, и достичь цели, ускользнувшей от нее, когда она вышла замуж за Рокко Кришоне.
И это волнение, которое баронесса подметила, едва заговорила о своем подозрении, побудило ее повести разговор напрямик.
Ему пришлось долго слушать ее, отвечая невпопад на ее вопросы, блуждая взглядом по гостиной, рассеянно разглядывая то какой‑ нибудь портрет, то старую мебель, то собак, которые дремали в креслах на своих подушках, приоткрывая время от времени глаза и поднимая головы, словно сознавая, что нужно лежать смирно, чтобы не помешать разговору.
Из верхнего стекла одной из балконных дверей вдруг брызнул свет заходящего солнца. Его красноватая полоска на несколько мгновений легла на карниз над дверью напротив, и маркиз сощурился, чтобы рассмотреть потемневшие фигуры плохо написанного «Суда Париса»[118], пытаясь и таким образом отвлечься от увещеваний баронессы, которым, похоже, не было конца! Потом, уже в вечернем полумраке, когда тетушка вызвала почти стершиеся в его памяти воспоминания юности, он почувствовал легкое сожаление, нахмурился и даже попытался прервать ее: «Но, тетушка! » – что, однако, не прозвучало ни возражением, ни протестом и уж тем более никак не могло помешать ей продолжить:
– Дай мне сказать. Я говорю ради твоего же блага… Я часто вижу ее уже много лет. Она все такая же! Всегда в темном платье, словно вдова, бедняжка! И молчалива, особенно после того, как разорилась ее семья, а она ведь такая же знатная, как и наша, дорогой племянник… Ты бы обрел свое счастье и заодно сделал доброе дело! Она держится спокойно, даже гордо в своей нищете, которую вынуждена скрывать, никогда ни словом не обмолвится ни о тебе, ни о своей упрямой надежде. И когда я с ней об этом заговорила однажды, она сперва покраснела, потом побледнела и ответила только: «Теперь, баронесса! Я уже стара! » Это в тридцать два года? Что за чушь! Она такая милая, утонченная, благородная. А когда улыбается, кажется, что все ее существо будто светится изнутри и озаряет нежную и сострадательную душу… Почему ты не хочешь жениться? Почему упрямишься и живешь один?.. Чем околдовала тебя эта дурная женщина?
К сожалению, эта дурная женщина и в самом деле околдовала его. Он чувствовал это, и ему было страшно. Но тетушка баронесса совсем некстати напоминала ему о ней. Как раз сейчас он, не терпящий ничьего превосходства над собой, раздраженный тем, что ему не удается избавиться, освободиться от нее, пытался вырвать ее из своего сердца. Он не любил ее больше, он ненавидел Агриппину Сольмо. Но ненависть еще больше, чем любовь, удерживала ее в его душе! Ах, если б только тетушка баронесса знала!.. Однако он не солгал, поклявшись ей: «Для меня она будто не существует больше! » Он не хотел видеть ее даже издали, он запретил ей переступать порог дома Роккавердина!
Между тем!..
Он поднялся с кресла, повторяя:
– У меня сейчас другим занята голова. Поговорим об этом в другой раз, тетушка!
Все четыре собачки спрыгнули с кресла, потягиваясь и зевая, окружили маркиза, принялись радостно вилять хвостами, лаять и прыгать вокруг, желая показать, что узнали его. Баронесса с умильной улыбкой смотрела на них.
– Даже не приласкаешь их! – упрекнула она племянника.
Ему же в этот момент было совсем не до того, чтобы ласкать этих дряхлых, облезлых животных с гноящимися глазами!
Тетушка баронесса была права… Почему он не хотел жениться? Почему упорно продолжал жить один?
И когда он вернулся домой, ему показалось, будто он вошел в пещеру.
Грация еще не зажгла лампы и вышла ему навстречу с грязным масляным светильником, которым пользовалась на кухне.
У тетушки баронессы все в доме было очень древнее, однако чувствовалась рука толковой и аккуратной хозяйки. Здесь же стоял тяжелый спертый воздух, все было в запустении и беспорядке. С того дня, как та – он больше не называл ее по имени даже в мыслях – ушла, он ни на что не обращал внимания, предоставив Грации делать то немногое, что она могла, не смея упрекать или ругать несчастную старушку из уважения, которое питал к ней как к кормилице и человеку, давно живущему в доме. Другую прислугу он не брал прежде всего потому, что не хотел огорчать бедную старушку. Слуг он не любил держать возле себя, считая их нахалами и болтунами.
Разве можно так жить? Теперь он особенно сильно ощущал, как тоскливо и противно одиночество. Скотское существование! Разве он, маркиз Роккавердина, получал какую‑ нибудь радость от унаследованного богатства? Его крестьяне, его управляющие жили лучше него. Вот уже больше десяти лет он жил дикарем, избегая общения с людьми, огрубел, замкнулся в своей пещере, откуда выбирался только для того, чтобы пройтись по площадке у замка или пожить в деревне, среди крестьян, которые боялись и не любили его, потому что он обращался с ними хуже, чем с рабами, никогда не находил для них доброго слова.
Ах, тетушка была права!
Почему он не хотел жениться?
Прежде она говорила с ним об этом неопределенно. Теперь же уточнила, хотя и не назвала по имени ту, которая была его тайной страстью в шестнадцать лет, когда он, робкий и нерешительный, отваживался выразить трепетавшее в глубине его души чувство взглядами или невинной шуткой, каким‑ нибудь жестом, может быть менее выразительным, нежели шутки, когда ему было достаточно заметить или догадаться по ее смущению, что она все поняла и восприняла с величайшей серьезностью, которой так и не изменила с годами. А он забыл ее! Он обидел ее, отдав предпочтение другой женщине, которая стала его мучением, его наказанием.
Почему же теперь он не хотел жениться?
Он и сам этого не знал!
Он сел за стол. Грация принесла блюдо с салатом и, видя, что маркиз ест с мрачным видом, стараясь не смотреть в ее сторону и не обращаясь к ней, встала поодаль и глядела на него, сложив руки под тиковым передником. Две прядки жидких седых, кое‑ как расчесанных волос спадали на ее морщинистый лоб, на глаза, один из которых, с воспаленными красными веками, ослеп после несчастного случая много лет назад, когда она уже отлучила от груди маленького маркиза и осталась служанкой в доме Роккавердина.
– О чем ты думаешь, сын мой? – ласково спросила она.
Вопрос был таким неожиданным, что лицо маркиза передернулось, как будто он хотел отогнать от себя как можно дальше, запрятать в самый затаенный уголок сознания мучившие его мысли.
Она и прежде уже не раз замечала такое передергивание в подобных случаях и очень этим огорчалась.
– Мне‑ то ты можешь сказать, – добавила она, подходя к столу. – Ведь я же твоя мама Грация!
– Никак не могу отыскать кое‑ какие старые бумаги. Вот и думаю, где они могут быть, – ответил маркиз.
– Там, внизу, в мезонине[119], лежит какая‑ то связка бумаг.
– Верно.
– А еще много бумаг в одном из сундуков. Я знаю, какой ключ к нему подходит.
– Завтра дашь мне его.
– Я проветрю те комнаты. Там, наверно, полно мышей. Уже несколько лет, как никто туда не заходил.
– Хорошо, мама Грация.
Ответ не успокоил ее, и, немного помолчав, она снова заговорила:
– Что тебя мучает, сын мой? Скажи мне. Буду молить за тебя господа и пресвятую деву. Я заказала мессу по святым душам чистилища, чтобы оставили тебя в покое… Послушай, если ты из‑ за этой… так верни ее… Я буду ей служанкой, как прежде!
Маркиз поднял голову и с удивлением посмотрел на нее, напуганный необыкновенной проницательностью этого простого, бесхитростного существа.
– О мама Грация!.. Она приходила сюда? Что она сказала? Я не хочу видеть ее, мне больше нет до нее дела!.. Это она, наверное, надоумила тебя сказать мне так?
– Нет, сын мой!.. Не сердись. Это я сама, безрассудная старуха, так говорю!
Однако он рассердился от стыда за то, что его переживания перестали быть тайной для других. Выходит, он уже не умел, не мог больше скрывать свои чувства.
Заметив его помутневший от отчаяния взгляд, Грация оробела и повторила:
– Не сердись! Это я сама, безрассудная старуха, так говорю!
И она ушла, шаркая туфлями.
Хотя на другой день Грация сказала маркизу, что проветрила мезонин и оставила ключ в дверях, он не спустился туда искать старые бумаги, а велел запрячь мулов в коляску и уехал в Марджителло.
Кучер Титта был удивлен тем, что хозяин забился в угол крытой коляски и, против обыкновения, все время молчал. Напрасно он пытался вызвать его на разговор:
– Дождь нужен! Смотрите, ваша милость, ни травинки.
Долина, тянувшаяся по обе стороны дороги, была вся выжжена солнцем, земля растрескалась, и только высохшие колючие растения торчали по обочинам… А был уже конец октября! Там и тут виднелись пары волов, пытавшиеся плугом вздыбить затвердевшую почву, они продвигались медленно, с трудом преодолевая ее сопротивление. Попадались по пути то осел, то мул, то лошадь с жеребенком, пасущиеся на длинной привязи или с путами на передних ногах. Они находили те редкие места, где еще оставалось невыжженное жнивье.
– В этом году солома подорожает. Больше нечего будет есть бедной скотине!
Коляска, свернув с большака влево, выехала на проселочную дорогу, ведущую в Марджителло, вдоль которой тянулась по обе стороны изгородь из кривых, покрытых пылью кактусов с увядшими цветами и колючими, чахлыми, почти желтыми из‑ за отсутствия влаги стеблями. Мулы бежали рысцой, поднимая тучи пыли, и коляска подпрыгивала на ухабах. Неожиданно колеса уперлись в кучу камней, наваленных посреди дороги.
– Вот здесь случилось несчастье! – сказал Титта.
Эта груда камней отмечала место, где нашли труп Рокко Кришоне с пробитой головой, – выстрел был сделан из‑ за изгороди почти в упор. Каждый, кто проходил здесь в эти дни, читал заупокойную молитву и бросал сюда камень, чтобы все помнили о христианине, убитом тут, и молились о спасении его души, отправившейся в мир иной без исповеди и причастия. Гора камней выросла и превратилась в пирамиду.
Но и тут Титта ничего не услышал в ответ. Он хлестнул мулов, думая о том, что будет в Марджителло, где никто не ждал прибытия хозяина.
Стаи домашних голубей, выпущенных на кормежку, взлетали по обеим сторонам дороги, заслышав звон колокольчиков на шее у мулов и грохот коляски, ехавшей теперь по гальке, которой была посыпана земля вблизи домика. За эвкалиптами, окружавшими его, уже видны были двор и закрытые окна.
Вопреки ожиданиям Титты, управляющий и батраки отделались легко.
Маркиз зашел в кладовую, оглядев хлев, где стояли коровы, взглянул на сено и солому; в сопровождении управляющего, шедшего сзади и опасавшегося головомойки, тщательно осмотрел плуги нового образца, год назад выписанные из Милана, винный погреб, комнаты, где жили батраки, и ни слова не сказал, когда тот же управляющий стал извиняться за то, что кое‑ какие вещи оказались не на месте, что‑ то свалено в кучу, где‑ то брошен и валяется без присмотра сломанный и непочиненный инвентарь.
Потом маркиз один поднялся наверх, и управляющий видел со двора, как он распахивает окна, слышал, как ходит по комнатам, открывает и закрывает шкафы, ящики в столах и комодах, передвигает стулья и хлопает дверями. Два или три раза маркиз выглядывал то из одного, то из другого окна, словно хотел позвать кого‑ то, но лишь долго смотрел вдаль, на поля или на казавшееся бронзовым чистое небо, вот уже десять месяцев без единого облачка, раскаленное от солнца, палившего, как в разгар лета.
Три часа спустя он сошел вниз, приказал Титте запрячь мулов и уехал, не сделав никаких распоряжений, не выказав ни недовольства, ни удовлетворения.
На полпути из Марджителло, там, где находился клочок земли кума Санти Димауры, который вынужден был продать его, чтобы избежать беды, маркиз увидел из окна коляски старого крестьянина, сидевшего на камне у изгороди из кактусов, поставив локти на колени и опершись подбородком на ладони, и приказал Титте остановить мулов.
Кум Санти поднял голову и приветствовал хозяина, слегка приподняв белый нитяной берет:
– Да благословит меня ваша милость!
– Что вы тут делаете? – спросил маркиз.
– Ничего, ваша милость. Приехал на мельницу, и захотелось взглянуть…
– Все еще оплакиваете эту горстку камней?
– Мое сердце по‑ прежнему здесь! Рано или поздно приеду сюда умирать.
– И все еще недовольны – разве я не заплатил вам семьдесят унций?
Старик пожал плечами и принял прежнюю позу.
– Садитесь на козлы к Титте, – добавил маркиз.
– Спасибо, ваша милость. Я оставил осла на мельнице. Пойду за ним и за мукой.
Титта обернулся, чтобы убедиться, всерьез ли хозяин приглашает кума Санти сесть на козлы, настолько странным это ему показалось. Но любопытство его не было удовлетворено. Маркиз жестом показал, что нужно ехать, и мулы снова побежали рысцой, едва кучер хлестнул их кнутом.
На крутом подъеме Титта, жалея бедных животных, сдержал их. Однако, свернув на Каппеллетту, где дорога плавно поднимается вверх, он снова заставил их прибавить ходу, и бубенчики на уздечках зазвенели в такт движению, когда они проезжали в тени олив и миндальных деревьев, тянувших с откосов свои серые и зеленоватые ветки, в густой листве которых стрекотали запоздалые цикады, наверное решившие из‑ за неспадающей жары, что лето все еще продолжается.
– В чем дело? – спросил маркиз, когда коляска внезапно остановилась.
Выглянув в окно, он увидел адвоката дона Аквиланте, сидевшего, свесив длинные ноги, на перилах мостика. Чисто выбритый, в большой черной фетровой шляпе, которая, словно зонтом, укрывала его от солнца, он держал в руке толстую трость, оперев ее на стоящий рядом километровый столбик.
Дон Аквиланте сощурился, покачал, как обычно, головой, поднес руку к животу, словно собирался поправить ослабевший ремень на брюках, и, нахмурившись, поджав губы, с видом человека, которому докучают, слез с парапета.
– Вы здесь, в такую жару? – удивился маркиз, открывая дверцу коляски.
Дон Аквиланте ограничился жестом, дававшим понять: «Если б вы только знали! » – и, приняв приглашение, сделанное тоже жестом, сел рядом с маркизом. Мулы снова потрусили вперед.
– Вы здесь, в такую жару? – повторил вопрос маркиз.
– Вы скептик… Неважно!.. Рано или поздно вы убедитесь! – ответил дон Аквиланте.
Маркиз почувствовал, как у него мурашки побежали по всему телу. Однако он не выказал волнения, улыбнулся. И хотя прежде он просил дона Аквиланте не говорить ему больше об «этих вещах» и сейчас, как никогда, испытывал неодолимый страх, ему захотелось побороть в себе это чувство, которое тут, под открытым небом и при таком ярком свете, показалось ему недостойным взрослого человека.
– А! Вы даже здесь ищете своих духов?
– Я шел за ним в десяти шагах, но так и не смог догнать. Сейчас он взбудоражен, начинает осознавать свое новое бытие… Вам этого не понять. Истина вам недоступна, вы опутаны религиозными предрассудками.
– Ну и что же? – пробормотал маркиз.
– Когда‑ нибудь вы наконец убедитесь, что я не страдаю галлюцинациями и не сошел с ума. Есть люди, – добавил он строго, – которые обладают редкой способностью видеть то, чего не видят другие, и слышать то, чего не слышат другие. Для них мир людей и мир духов – это не разные миры. Все святые обладали этой способностью. Однако необязательно быть святым, чтобы иметь ее. Особые обстоятельства могут наделить ею и скромного адвоката, вроде меня…
|
|
|
