 |
Луиджи Капуана 2 страница
|
|
|
|
– На все воля господня! – воскликнул дон Сильвио, смиренно сложив руки.
– Воля господня здесь ни при чем, – с досадой возразила баронесса. – Бог не может допускать такие безобразия. Он не может хотеть, чтобы дочь сборщицы оливок стала маркизой Роккавердина. «Pares cum paribus»[115], – сказал господь.
– Мы все равны перед ним!
– О нет, нет! – возразила баронесса. – Почему же Иисус Христос пожелал родиться от матери царской крови? [116] Святой Иосиф, плотник, отец лишь по названию.
Баронесса помолчала, ожидая, что дон Сильвио выразит свое согласие. Но тот по‑ прежнему молчал, опустив глаза, и она продолжала:
– В мое время руками властей предержащих все можно было поправить. Нынче же… Я, во всяком случае, послала за этой женщиной. Она должна быть уже здесь, если только этот глупый старик дон Кармело…
В это время старый слуга, исполнявший в доме баронессы обязанности мажордома, лакея и повара, заглянул в одну из дверей и доложил, что эта женщина ждет в прихожей.
– Можно впустить ее?
– Пусть войдет, – ответила баронесса.
Агриппина Сольмо поклонилась сначала ей, потом дону Сильвио и, кутаясь в накидку, держась прямо, даже гордо, недоверчиво и испытующе посматривая то на баронессу, то на священника, медленно подошла к дивану.
– Что прикажете, ваша милость?
Голос ее звучал кротко, но держалась она без робости.
– Я ничего не приказываю. Сядьте. – И, обращаясь к дону Сильвио, баронесса добавила: – Я рада, что вы будете свидетелем. Сядьте, – повторила она, видя, что Сольмо продолжает стоять.
Затем, немного помолчав, со строгим видом твердо произнесла:
– Дочь моя, поговорим начистоту. Раз вы убили своего мужа…
– Я?.. Я?
Не обращая внимания на этот возмущенный протест, не замечая пылающего гневом взгляда, каким он сопровождался, баронесса продолжала.
|
|
|
– Кое‑ кто подозревает, что именно так, и намеревается сообщить об этом правосудию!
– Но зачем, зачем я должна была убивать его? Я? О пресвятая дева!
– Кто знает, что вам взбрело в голову! Дьявольское искушение, должно быть! Вы положились на милость господню, выходя замуж… Я не обвиняю вас в том, что было раньше, даже сочувствую вам… Нищета, дурные советы, молодость… Быть может, вы даже не понимали, какое совершается зло… Действительно, вы вели себя почти как благородная женщина… Мой племянник, с другой стороны, выполнил свой долг. Его совесть совершенно чиста. Вы богаты, можно сказать, при том приданом, которое он вам дал… Почему же вы не хотите оставить его в покое? Что у вас теперь на уме? Делаете вид, будто не понимаете, о чем я говорю, да?
– Но… синьора баронесса!
– Ошибаетесь, моя милая, если воображаете, будто теперь сможете преуспеть в том, что вам не удалось прежде!
– В чем же, синьора баронесса?
– Зарубите себе на носу: кое‑ кто неусыпно следит за вами! Если вы вздумали убить своего мужа для того, чтобы…
Агриппина Сольмо вскочила со стула, уронив накидку и воздев руки к небу, разразилась гневными проклятьями:
– Громы небесные, господи! Пусть сгорит в огне земном и в огне адском тот, кто желает мне зла! – И, закрыв лицо руками, она безудержно разрыдалась.
– Успокойтесь! – вмешался дон Сильвио. – Баронесса говорит ради вашего же блага…
– Вы святой слуга божий, – продолжала всхлипывать вдова, утирая слезы и силясь сдержать их. – Вам как на духу говорю, как на смертном одре: его убили… моего мужа… предательски! О!.. Я подослала убийц!.. Кто это говорит? Пусть в глаза мне посмотрит!.. Пусть поклянется телом господним!.. Если есть бог на небесах…
– Есть, есть, дочь моя! – воскликнул дон Сильвио, протянув к ней руки, словно желая закрыть ей рот, чтобы из него не вырвалось богохульство.
|
|
|
– Так зачем же вы все ходите к моему племяннику? – вскричала баронесса. – Он вас не ищет, он не зовет вас к себе!
– Я хожу туда из‑ за следствия, из‑ за свидетелей.
– Из‑ за следствия? Так его ведет следователь. Из‑ за свидетелей? Разве мой племянник обязан искать их? Все это предлоги! Предлоги! Теперь вы, должно быть, все поняли. Если вы льстите себя надеждой начать все сначала, если задумали… породниться с нами… Вот почему люди подозревают, что это вы подстроили убийство вашего мужа!
Агриппина Сольмо снова опустилась на стул. Она не плакала больше; она, казалось, оцепенела от чудовищного обвинения, которое бросила ей в лицо старая синьора. И, как бы продолжая вслух то, о чем она рассуждала про себя и от чего губы ее шевелились, а взгляд растерянно блуждал вокруг, она заговорила то медленно, то торопливо, ни к кому не обращаясь:
– Одному богу известно. Мне было шестнадцать лет. Я и не помышляла ни о чем дурном. Но он настаивал, умолял, обещал, угрожал… Как я могла устоять?.. И десять лет я была его служанкой, его рабыней, я любила его как благодетеля. И в самом деле, в тот день, когда он вдруг сказал мне: «Ты должна выйти замуж, и мужа я подберу тебе сам»…. Ах, синьора баронесса!.. У нас, бедных девушек, тоже есть сердце!.. Я хотела бы по‑ прежнему оставаться только служанкой, его рабыней… Отчего он рассердился на меня? Я ведь ни слова не сказала. Он приказал, и я повиновалась. Что я была в сравнении с ним? Ничтожный червь… А теперь они, подлые, говорят, будто это я подговорила убить своего мужа, потому что хотела… Но к кому я могу обратиться за помощью? У меня нет больше никого на свете!
– Доверьтесь богу, дочь моя!
– Если бы господь хотел защитить меня, он не отнял бы у меня мужа! – резко ответила она дону Сильвио, дернув плечом.
– То, что вы говорите, смертный грех!
– Бывают минуты, когда даже в бога перестаешь верить!
Она схватила накидку, набросила ее на голову, яростно затянула под подбородком и, выпрямившись, нахмурив брови и сжав губы, ждала, когда баронесса отпустит ее.
Баронесса тем временем что‑ то шептала на ухо дону Сильвио.
– Но так ли это? – спросил священник.
|
|
|
– Дурные женщины вроде нее на все способны!
– Что еще прикажете, ваша милость?
Агриппина Сольмо не скрывала, что хочет поскорее уйти.
– Подумайте о том, что вы делаете! Предупреждение – почти что спасение, – сухо ответила баронесса.
И мрачным, колючим взглядом проводила ее до самой двери, словно выталкивая в спину.
– Вот самая большая рана в моем сердце! – воскликнула она. – Сколько сил стоило мне заставить племянника выдать ее замуж!.. Во всяком случае, можно было уже не опасаться, что он совершит это безумство!.. Впрочем, у всех Роккавердина мозги с червоточиной – у кого больше, у кого меньше! Брат мой, маркиз, отец моего племянника, тратил все время и деньги на борзых. Вы не знали его. Он сшил себе костюм, как у клоуна, по английской моде, говорил он, и не пропускал ни одного престольного праздника в окрестных селениях… Другой мой брат, кавалер, разорился на древностях! Выкапывает кости покойников, вазы, кувшины, светильники, ржавые монеты, весь дом забил глиняными черепками. Сын его уехал во Флоренцию, говорят, учиться живописи, а на самом деле – сорить деньгами. Будто мало того, что отец его усердствует, пуская на ветер свое состояние!.. Племянник мой, теперешний маркиз… Ох! Вот наказание божие нашему дому!
Баронесса умолкла, увидев, что в оставленную приоткрытой дверь вбежали четыре маленькие облезлые черные собачонки с гноящимися глазами, почти такие же старые, как и она сама, и все сразу захотели забраться к ней на колени.
– Я знаю, у меня своя причуда – вот они, – сказала баронесса, ласково отстраняя собачек. – Но этим я никого не разоряю, а что касается дел, то тут я могу гордиться: голова у меня на месте. Была бы она так же на месте у барона, моего покойного мужа… Молодец, дон Кармине!
Приволакивая ногу, держа обеими руками миску с молоком и хлебом, старик ступал осторожно, чтобы не пролить ни капли, так как собачонки, завидев еду, с лаем запрыгали вокруг него.
Напрасно он осторожничал! Отталкивая друг друга, тычась в миску мордами и запуская в нее лапы, собаки расплескивали молоко по полу, а баронесса, умиленная, наклонялась, чтобы погладить их, звала каждую по имени, когда они принимались кусать друг друга, и то и дело восклицала:
|
|
|
– Бедные животные! Им хотелось есть, бедняжкам!
Дон Кармине, согнувшись пополам и заложив руки за спину, качал головой, сокрушаясь, что испачканы красивые валенцанские[117] плитки.
– Вытирать незачем, сами вылижут, – распорядилась баронесса, когда он наклонился за пустой миской.
Старательно вылизав пол, собаки лениво побрели в угол, где стояли предназначенные для них кресла с подушками, и улеглись по двое, свернувшись калачиком.
– Это тоже милосердие, дорогой дон Сильвио, – сказала на прощание баронесса.
Выйдя из дома Лагоморто, Агриппина Сольмо вскоре столкнулась с сапожником мастро Вито Ночча.
– Что с вами, кума Пина! На вас лица нет!
– Ничего. Пропустите меня.
Она хотела избежать разговора, но тот продолжал:
– Я только что получил повестку, вызывают свидетелем в суд. Послушайте, кума Пина, что касается Нели Казаччо, клянусь вам, я ничего не знаю! Не хочу брать грех на душу, кума!
– Разве вас кто‑ то заставляет говорить неправду?
– Этот долговязый, Дон Аквиланте…
Она прервала его:
– Вы случайно не слышали, он не говорил, что это я подговорила убить своего мужа?
– Вы? Пресвятая дева Мария!
– Мне только что высказали это прямо в лицо, мастро Вито!
И она выразительным жестом указала на центральный балкон, выступающий над подъездом дома Лагоморто.
– Не слышали, говорил он это? – допытывалась она с дрожью в голосе. – Это я‑ то, я, готовая всю кровь свою по капле отдать, лишь бы вернуть его хоть на минуту к жизни!
– А маркиз что думает?
– Ах, мастро Вито! С ним больше просто невозможно разговаривать. Он прямо звереет, как только начинаешь говорить о Рокко.
– Бедный маркиз! Он очень любил его. Да вы не огорчайтесь. Мало ли что болтают злые языки.
– До свидания. Извините.
Она шла быстро, приподнимая одной рукой подол юбки, выбирая, куда ступить, чтобы не попасть ногой в красноватые лужи – вода смешалась в них с отстоем, вылитым из погреба, где разливали вино в бутылки.
И думала о маркизе, который, как она сама выразилась, прямо зверел, стоило ей прийти к нему и заговорить о суде.
«Почему? Почему? »
Она не могла найти объяснения. Значит, и он подозревал ее в том, о чем болтали злые языки?
Терпеть это было невозможно.
И она ускорила шаг.
Слезы застилали ей глаза, и сердце стучало сильнее от мыслей о его странном поведении.
За несколько дней до беды он вдруг стал неузнаваем. Однажды, едва увидев, что она вошла и собирается снять накидку, он закричал: «Уйди! Уйди! »
|
|
|
Он, можно сказать, выгнал ее. Потом позвал обратно и, внезапно успокоившись, засыпал ее вопросами: «В котором часу вернулся Рокко из Марджителло? Почему приехал и, не повидав меня, уехал? » Как будто она следила за ним или подговаривала следить кого‑ то другого.
Обдумывая отдельные подробности, на которые прежде не обращала внимания, она почувствовала сильное волнение, какую‑ то растерянность. И еще прибавила шагу.
«Почему? Почему? – снова и снова спрашивала она себя. – Возможно ли это? Он тоже подозревает меня? О господи! »
Тетушка Грация, подметавшая прихожую, приняла ее за призрак.
– Где он?
– Душа моя, разве вы не знаете, что он не желает видеть вас?
– Пустите меня. Где он?
– Он будет браниться, осерчает на меня!
– Будьте спокойны, я скажу ему, что силой вошла.
И, проходя по комнатам, распахивая двери, заглядывая во все углы, она снова видела себя здесь не служанкой, как сказала баронессе, а настоящей хозяйкой с ключами от кладовой или от амбара на поясе, чтобы были под рукой, когда батраки привезут молодое вино во время сбора винограда или же зерно в период жатвы.
Она вновь увидела, как перебирает белье и укладывает в шкафы уже выстиранное и выглаженное, как хлопочет по дому вместе с тетушкой Грацией, а та ворчит, бедная старушка, полагая, что у нее отняли власть, принадлежавшую ей как кормилице. «Ты приворожила его! Приворожила! » – говорила она ей прямо в лицо, бедная старушка! И все же считалась с нею, потому что тот, кого она вскормила своим молоком, приказал: «Я так хочу, матушка Грация! »
Но где же он?
Она не нашла его ни в спальне, ни в столовой, ни в гостиной, ни в кабинете, ни в комнате, где были свалены старые и новые седла, уздечки, недоуздки и всякая упряжь для колясок и повозок.
Вон там, в углу, она, простоволосая, била себя кулаками по голове! Сидя на корточках, она проплакала навзрыд целую ночь, когда он объявил ей: «Завтра уйдешь к себе домой, уйдешь так, чтобы все видели. Поженитесь через месяц! » С тех пор минуло почти три года, но ей казалось сейчас, что она видит в том углу самое себя тогдашнюю, и ей стало бесконечно жаль себя.
Ах! Она и теперь готова была броситься на пол и бить себя кулаками по голове, чтобы облегчить душу, оплакивая свою злую судьбу!
Но где же он? Почему она не может найти его?
Она вышла на лестницу и стала спускаться. Голова кружилась, и ей пришлось прислониться к стене, иначе она скатилась бы вниз по ступенькам.
– Я хочу знать! Хочу, чтоб он сам сказал!
И она снова шла по почти пустым комнатам, снова распахивала двери, пока не оказалась у той самой дальней комнатушки, где спала первые месяцы – тогда! – и где пряталась несколько недель, стыдясь выйти в комнаты и показаться на глаза тетушке Грации, Рокко и другим домочадцам.
Когда она хотела взяться за медный шар дверной ручки, ей показалось вдруг, что стена словно исчезла и она видит перед собой узкую кровать под белым покрывалом, и столик с зеркалом, и железный рукомойник, и висящие на стене платья, и новый, крашенный зеленой краской еловый сундук возле двери, в котором лежало белье, сшитое ею самой, да чулки, связанные ее собственными руками еще до того, как маркиз решился привести ее сюда, когда ему изрядно надоело ходить к ней по ночам в тот дальний переулок, где она жила…
Она повернула ручку. Дверь не поддалась.
– Кто там?.. Матушка Грация?..
Этот грубый, раздраженный голос испугал ее.
Если бы она отозвалась и тем самым выдала себя, маркиз наверняка не открыл бы. Она снова повернула ручку, хотя поняла уже, что дверь заперта изнутри.
Тут она услышала, как что‑ то тяжелое упало на столик, затем скрипнул отодвигаемый стул…
– Ты!.. Ты!..
Неожиданно увидев ее, маркиз отшатнулся. Отпрянула и она, испугавшись его взволнованного лица.
– Простите, ваша милость!
Никогда, даже в минуты любовных услад, она не обращалась к нему иначе, почитая в нем скорее хозяина, нежели любовника.
Выйдя из комнаты и закрыв за собой дверь, маркиз свирепо уставился на нее, сжимая кулаки, подняв широкие плечи, словно хотел наброситься.
– Выслушайте меня, ваша милость! – проговорила она с мольбой в голосе. – Потом делайте что хотите, только помилосердствуйте, выслушайте меня!
Из‑ за небритого несколько дней лица и всклокоченных волос он казался постаревшим лет на десять.
– И кто же это тебя сюда послал! – процедил он сквозь зубы. – Господь бог? Или дьявол?
– Почему вы так говорите?
– Зачем пришла? Говори! Да побыстрее!
– Баронесса посылала за мной. Она говорит…
– Что она говорит?
– Говорит, что это я подговорила убить своего мужа!
– И ты пришла рассказать мне об этом?
– Понимаю!.. Я теперь ничто для вашей милости… Вы гоните меня от себя, как бешеную собаку. Что я такого сделала? Что я сделала? Выходит, вы, ваша милость, тоже верите?
– Какое тебе дело, верю я или не верю?
– Это подлость!
– О!.. Еще и не такие подлости творятся в этой жизни!
– Но что я такого сделала, пресвятая мадонна?
– Что сделала?.. Что сделала?.. Ничего!
Агриппина Сольмо, силясь понять, ходила следом за ним и с мольбой смотрела на него полными слез глазами.
– Ничего! Ничего! – повторял маркиз, кружа по комнате, терзаемый какой‑ то печальной мыслью, которая, видимо, лишала его покоя, и бормотал какие‑ то слова, которые явно не хотел произносить вслух.
– Я ухожу, – покорно сказала Агриппина Сольмо. – Последний раз ваша милость видит меня здесь. Лучше бы господь сразил меня тут, прежде чем я выйду за ворота!
И она направилась было к двери.
Маркиз обернулся. Она подумала, что он собирается что‑ то сказать ей. Но нет, он только смотрел на нее, должно быть, хотел убедиться, что она и в самом деле уходит.
– Я любила вас! – заговорила она горестно, но в голосе ее не было и тени упрека. – Я почитала вас, как бога. Вы взяли меня к себе в дом, осыпали благодеяниями, я это знаю!.. Но разве я не отдала вам взамен свою честь, свою молодость, сердце, все? Никто никогда не узнает, сколько я выстрадала с того дня, как ваша милость… Словно тряпку, которую можно взять и выбросить!.. О!.. Вы могли делать все, что вам заблагорассудится. Вы сказали мне: «Ты должна поклясться! » И я поклялась перед распятием. Я готова была пылью лечь вам под ноги, чтобы вы ходили по мне!.. Может, вы думаете, ваша милость, что мне не противно было? Думаете, совесть не мучила меня? Какая мне была разница? Я грешна была – от судьбы никуда не денешься! – и осталась грешной, как прежде. Поэтому я поклялась перед распятием!.. А теперь я ухожу!.. Мое сердце не выдержало бы, если б я не сказала вам все это! Вы верите, ваша милость, что это я подговорила убить Рокко Кришоне?.. Так заявите властям! Пусть меня осудят пожизненно!.. Но нет, ваша милость в это не верит, не может верить!..
– Правильно говоришь! Я не могу в это верить! – И он добавил еще более мрачно: – Было бы лучше и для тебя, и для меня, если б это было так!.. И кто тебя только послал сейчас сюда? Господь бог или дьявол?
Агриппина Сольмо, в отчаянии заломив руки, сокрушенно покачала головой и продолжала совсем уже тихо:
– Вы так не говорили, когда я просила вас: «Отпустите меня! Оставьте меня! » И несчастная мать моя плакала: «Это твоя погибель, доченька! » Так и случилось! Разве важно, что теперь у меня ни в чем нет недостатка? Дом, золото, добро – ваша милость все может взять обратно… Другая на моем месте так не сказала бы! А вот баронесса – да простит ее бог! – говорит, что я хожу сюда, чтобы начать все сначала, чтобы… Мне стыдно повторить то, чем она меня попрекнула!.. Да когда такое было? Когда? Даже когда однажды вы, ваша милость, сказали: «Ты здесь хозяйка, ты всегда будешь хозяйкой! »… О, не надо злиться!.. Я ухожу!.. Всему я могла бы поверить, только не тому, что вы так со мной обойдетесь! «Это твоя погибель, доченька! » Мама была права!..
– Замолчи! Замолчи! – закричал маркиз.
Она ушла еще более расстроенная и потерянная, чем прежде, и в глубине души у нее шевельнулось как будто угрызение совести.
Мрачные взгляды маркиза, словно холодное лезвие, ранили ее, проникали в самые затаенные уголки совести, куда она и сама не решалась заглядывать, и ей казалось, будто он уже обнаружил там измену, которую она собиралась совершить и, наверное, совершила бы, если б ружье убийцы не сразило Рокко Кришоне из‑ за кактусовой изгороди в Марджителло в то время, когда она ждала его в темноте у окна, как ждут любовника!
Тетушка Грация, увидев, что она снова появилась в прихожей, принялась упрекать ее:
– Довольны? Будто у него и без того мало неприятностей, у несчастного моего сына!
Так она называла его уже сорок с лишним лет. А теперь, когда браки и смерти опустошили дом и в нем остались только маркиз да она, ее материнское чувство так упрочилось, что временами ей казалось, будто она не только вскормила, но и родила его в тех же муках, с какими произвела на свет плод несчастной любви, ребенка, душа которого отлетела через несколько дней в рай.
Тогда живы были еще маркиз‑ отец и эта святая женщина – маркиза, прекрасная, как мадонна. Паралич ног приковал ее к постели после аборта, из‑ за которого она несколько месяцев была между жизнью и смертью!
Жили тут еще в прежние времена кавалер и синьорина – дядя и тетя нынешнего маркиза, которые тоже звали ее мамой, хотя были уже совсем взрослыми. Синьорина, став баронессой, продолжала называть ее «мама Грация», хотя сама была такой же старой, как она… И кавалер тоже!.. Но к ним она не питала никакой нежности. Кого она любила и ради кого готова была принять муки и смерть, так это маркиз, вскормленный ее грудью.
И вот теперь она совсем потеряла покой, видя, как он переменился с того дня, когда убили Рокко Кришоне. Он, можно сказать, не ел и не спал, как будто вместе с Рокко у него отняли полжизни. Иногда она слышала по ночам, как он все ходит взад и вперед по спальне, по другим комнатам, и она вставала с постели и, полуодетая, спешила к нему.
– Тебе нездоровится, сынок? Тебе что‑ нибудь надо?
– Ничего, мама Грация. Спите спокойно. Ничего!
И она засыпала, читая молитвы, а днем, едва закончив кое‑ какие дела по дому, казавшиеся ей неотложными, снова принималась молиться.
Дону Аквиланте было не понять, как может маркиз терпеть ее подле себя, всегда нечесанную, в каких‑ то лохмотьях вместо одежды и в старых шлепанцах, сваливавшихся с ног на каждом шагу.
– Да, чистоплотностью она не отличается!
– Бедная старуха делает то, что ей по силам, – отвечал маркиз.
Мало что было ей под силу, почти ничего. К счастью, маркиз жил отшельником. Платил ежемесячно членские взносы в клуб, но никогда там не бывал. Со своим дядей, кавалером, не разговаривал уже много лет. Тетушку баронессу навещал редко, только на рождество, под Новый год и на пасху, или в тех случаях, когда баронесса посылала за ним и настойчиво требовала к себе.
С другим своим родственником, кавалером Перголой, он порвал отношения в шестидесятом году, потому что тот, революционер и атеист, соблазнив дочь дяди‑ кавалера, сочетался с нею лишь гражданским браком в муниципалитете после пяти лет позора для всей семьи; сыновья его росли без присмотра и уже научились богохульствовать почище отца.
Единственным развлечением маркиза были прогулки по площадке, наверху у замка, среди развалин бастионов и башен, разрушенных землетрясением тысяча шестьсот девяносто третьего года. От них мало что уже осталось. «Старый» маркиз, как называли его деда при жизни, не стеснялся использовать тесаные камни этих исторических руин для облицовки фасада своего дома, и никто не осмеливался воспрепятствовать этому вандализму. И вот теперь маркиз прогуливался по площадке, заложив руки за спину, в домашних туфлях, одетый как попало, считая, что здесь он почти как у себя дома, и «давал аудиенции», сидя на известняковых ступеньках цоколя, – много лет назад лигурийские миссионеры установили на нем деревянный крест, который сильный порыв восточного ветра разнес в щепки, а новым его так и не заменили.
По вечерам крестьяне, жившие поблизости, поднимались на площадку, чтобы полюбоваться заходом солнца, поглядеть на поля, и маркиз снисходил до разговора с ними, расспрашивал, давал советы. И если кто‑ нибудь из них отваживался заметить, что так уж все ведется со времен Адама и лучше ничего не менять, возмущенный маркиз возвышал голос и набрасывался на него:
– Поэтому вы и прозябаете весь свой век в нищете! Поэтому и земля не родит больше! Боитесь руки себе намозолить, если поглубже вскопаете землю! Едва прикоснетесь к ней, слегка пощекочете и хотите, чтобы урожай «оправдал» ваши труды! Вот‑ вот! Он и оправдывает ваше безделье. И дальше хуже будет!
Казалось, он тут же полезет с кем‑ нибудь в драку. Крестьяне, возвращавшиеся с поля, слышали его еще у подножия холма и узнавали по голосу: «Маркиз проповедует! » И всем становилось понятно, о чем идет речь.
Летом поднимались наверх подышать свежим воздухом и некоторые «благородные господа» из клуба, и каноник Чиполла после вечерней службы в церкви святого Исидоро. Но маркиз всячески избегал разговоров с этими господами. Он вовсе не желал ввязываться в муниципальные интриги. С него достаточно было, что он платит налоги, к тому же чрезмерные! Ведь у этих господ только и было разговоров, что о мэре, позволяющем своему секретарю водить себя за нос, о советнике по тяжбам, разорявшем городскую казну и ее задолжников, о советнике по заготовкам, закрывающем один, а то и оба глаза на дела мясников и булочников… чтобы лучшие куски доставались ему!.. И так всегда: одни и те же пересуды по поводу всех и вся, одна и та же песня!.. «Ах, маркиз, вы могли бы сделать доброе дело нашему городу!.. », «Будь вы мэром, дела пошли бы иначе! », «Нам нужны такие люди, как вы!.. » Они приходили туда с этими дьявольскими искушениями. Но он всякий раз обрывал их:
– А мои собственные дела? У меня не хватает времени и на них! Бездельники нужны, чтобы служить городу!.. Всего хорошего, господа!
И он ускользал от них, когда не мог послать их подальше, и продолжал расхаживать взад‑ вперед: от бастиона до ступеней цоколя и от ступеней до бастиона, ступая по тонким стебелькам мальвы, которой заросла вся площадка.
Даже беседы с каноником Чиполлой не доставляли ему большого удовольствия.
Какое ему, маркизу Роккавердина, было дело и до папы Пия IX, и до монастырей, которые правительство собиралось упразднить?
Папа был далеко, и в Палермо газета «Монархия» заменяла сицилийцам папу. Что же касается монастырей, то они, конечно, выручали некоторые семьи… Но разве монахи не помогали революционерам! Так им и надо: теперь революционеры в знак благодарности гонят их в шею… Он не желал ввязываться ни в политику, ни в городское управление, ничего не желал знать ни о папе, ни о монастырях!
– Я занимаюсь своими делами, синьор каноник! А мои дела, видите, вон там внизу, в Марджителло. И вон там наверху, на холмах Казаликкьо, с этой стороны – в Поджогранде, а с той – в Медзатерре, вдоль реки… И здесь я сам и папа, и отец настоятель, чуть было не сказал – и мать настоятельница тоже!
Каноник Чиполла ухмылялся, думая о том, что мать настоятельницу маркиз держал в то время под замком у себя дома и что это далеко не лучший образец нравственности. Тем не менее он поддакивал:
– Истину говорите. Люди болтают болтовни ради, и ничего больше!
И он уходил, оставляя маркиза мерить шагами площадку.
В ту пору маркиз часто задерживался там допоздна, иногда с Рокко, иногда с адвокатом. Адвокат, сидя напротив него на бастионе, высоко над долиной, нес свою спиритическую околесицу, а маркиз грубовато подшучивал над ним: тогда он еще не боялся его.
Тем временем из‑ за холмов появлялась огромная красноватая луна и, будто бы ловко цепляясь за облака, поднималась по небосводу, заливая своим бледным светом весь неохватный простор долины до самых гор, сливавшихся с небом вдали у горизонта. Маркиз прерывал адвоката, чтобы показать ему:
– Видите свет там, внизу? Это хлев в Марджителло. Там дают мулам солому. А теперь Рокко закрывает окна в домике. Раз, два, три!.. Как будто лампа то зажигается, то гаснет. Продолжайте! Это Рокко переходит из комнаты в комнату…
Вот уже более двух месяцев маркиз почти не выходил на прогулку, без которой прежде, казалось, не мог обойтись. Действительно, каждый, кому нужно было поговорить с ним, отправлялся вечером на вершину холма, уверенный, что найдет его там, – он либо прохаживается по площадке, либо «дает аудиенцию», сидя на известняковых ступеньках, которые некогда вели к кресту.
Всего четыре или пять раз спускался он в долину, но не в Марджителло, а в Поджогранде, в Казаликкьо. А последние две недели совсем не выходил из дома, перетаскивал с места на место мебель, переставлял разные вещи, словно хотел измотать себя физической работой. Принимал он только адвоката, который появлялся, подобно летучей мыши, всегда вечером, или какого‑ нибудь батрака из Марджителло, присланного управляющим за указаниями, потому что никто не хотел брать на себя ответственность и самостоятельно принимать решения.
Батрак уходил, почесывая затылок. Сегодня приказывают одно, завтра другое. И если он не знал, что передать управляющему, то ему же и доставалось: «Скотина! Соображать надо было! »
Тетушка Грация сочувствовала бедняге:
– Пока суд не совершится, конца этим адским мукам не будет.
Но до суда оставались считанные дни, а настроение у маркиза ничуть не улучшалось, и он вымещал свою злость на доне Аквиланте:
– О каком следствии вы говорите? Все шито белыми нитками! Свидетельские показания? Доказательства? Да стоит защитнику рот раскрыть – и все это рухнет! А потом все сначала. И мне придется еще долгие месяцы жить в тревоге…
– Но почему? Это любопытно.
– Потому что, если я умою руки, скажут: «Маркизу и дела нет до бедного Рокко! Мертвого не воскресишь, а живой успокоится». И поползут новые слухи… Вот увидите.
– Почему же? Это даже любопытно!
– Вам любопытно, потому что у вас на уме только суд, интересное дело и блестящая речь, которую вы произнесете… А если присяжные оправдают Нели Казаччо?.. Кто‑ то же… убил Рокко, раз он убит… Не сам же он себя убил… И опять все сначала!
– Подождем прежде, что решат присяжные. Я пришел узнать, в котором часу мы поедем.
– Когда вам угодно. Коляска в вашем распоряжении. А я не поеду.
– Но вас тоже вызывают.
– Мои показания записаны в деле. Их могут огласить.
– Но ваше присутствие тоже поможет делу. Для присяжных, сами знаете, важны впечатления на суде, они ведь решают по собственному разумению. А точные факты им не нужны…
|
|
|
