Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. Сталинский базар




ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Сталинский базар

Е сли бы внешняя политика предопределялась одной лишь идеологией, то Гитлер и Сталин никогда не шли бы рука об руку, точно так же, как триста лет назад не шли бы рука об руку Ришелье и турецкий султан. Но общность, геополитических интересов является могучей связующей силой, и она неумолимо сводила друг с другом давних врагов — Сталина и Гитлера.

Когда это случилось, демократические страны не могли поверить в реальность происшедшего; испытанное ими потрясение доказывало, однако, что они в равной степени не понимали ни ментальное™ Сталина, ни ментальное™ Гитлера. Оба в на­чале карьеры находились на задворках общества. Но Сталину потребовалось гораздо больше времени, чтобы достичь абсолютной власти. Полагаясь на блеск своей демаго­гии, Гитлер готов был все поставить на кон, бросая кости один-единственный раз. Сталин вел долгий глубинный подкоп под своих соперников внутри коммунисти­ческой бюрократии, которая не воспринимала зловещую фигуру из Грузии в качестве серьезного соперника— и добился своего. Гитлер преуспел, подавив своих прибли­женных дьявольски-победной одноплановостью мышления. Сталин обрел власть именно тем, что умел до поры оставаться в тени. ,

Гитлер даже богемные привычки и неспособность к усидчивой работе умудрился обратить себе на пользу: ошеломляя собственное правительство мгновенными озаре­ниями и дилетантским всезнайством, он добивался нужного ему решения. Сталин слил воедино усердную методичность в работе, с младых ногтей усвоенную еще в духов­ной семинарии, с неумолимым следованием жесткому большевистскому взгляду на мир и превратил идеологию в орудие политического контроля. Гитлер витал в облаках и купал­ся в фимиаме обожания масс. Сталин был слишком параноидальной личностью, чтобы полагаться на столь интимный подход к политике. Он стремился к конечной и оконча­тельной победе гораздо больше, чем к сиюминутным восторгам по собственному поводу, и предпочитал идти к ней, уничтожая поодиночке всех потенциальных соперников.

Гитлер жаждал претворения — и притом немедленного — в жизнь своих личных амбиций; делая заявления, он выступал исключительно от собственного имени. Ста­лин страдал подобной же мегаломанией, но рассматривал себя как носителя истори­ческой истины. В отличие от Гитлера он обладал невероятным терпением. Как ни один из лидеров демократических стран, Сталин был готов в любую минуту заняться скрупулезным изучением соотношения сил. И именно в силу своей убежденности, что он — носитель исторической правды, отражением которой служит его идеология, он твердо и решительно отстаивал советские национальные интересы, не отягощая себя бременем лицемерной, как он считал, морали или личными привязанностями.

Истинный монстр, в вопросах проведения внешней политики Сталин, однако, был в высшей степени реалистом: терпеливым, проницательным и непреклонным — Ри­шелье своего времени. Сами того не осознавая, западные демократии испытывали судьбу, полагаясь на непримиримость идеологического конфликта между Сталиным и Гитлером. Они рисковали, поддразнивая Сталина пактом с Францией, не предусмат­ривавшим военного сотрудничества, отстраняя Советский Союз от участия в Мюн­хенской конференции, а затем в весьма двусмысленной форме вступая с советским лидером в военные переговоры уже тогда, когда заключение им пакта с Гитлером ста­новится необратимым делом. Лидеры демократических стран не могли уразуметь, что за тяжеловесными, несколько теологическими по построению речами Сталина кроется целенаправленная жестокость мысли и действия. И все же эта жестокость — след­ствие незыблемой верности коммунистической идеологии — не мешала ему прояв­лять, где необходимо, исключительную тактическую гибкость.

Не говоря уже об этих психологических загадках, философский характер Сталина делал его почти совершенно непонятным для западных лидеров. Будучи старым большевиком, он прошел через тюрьмы, ссылки и нужду. И терпел их в течение деся­тилетий ради своих убеждений, прежде чем пришел к власти. Гордясь своей якобы исключительной проницательностью в понимании исторической динамики, больше­вики отводили себе роль ближайших помощников этой самой истории в реализации ее объективных закономерностей. С их точки зрения, разница между ними и некоммунистами была такой же, как между учеными и широкой публикой. Анализируя физические явления, ученый сам их не создает; но он понимает причину их возникновения, их объективную природу, и это позволяет ему время от времени управлять процессом. В том же духе большевики воспринимали себя как ученых-историков — они помогали ходу истории, даже несколько его ускоряя, но никогда не меняя его не­умолимой направленности.

Коммунистические лидеры представляли себя людьми, лишенными колебаний, неумолимо следующими по пути исполнения исторической задачи, причем их нельзя было переубедить обычными аргументами, особенно аргументами от инаковерующих. Коммунисты полагали, что они наделены особым даром в сфере дипломатии и пото­му понимают своих собеседников лучше, чем те понимают сами себя. Для коммуниста возможна единственная уступка — в пользу «объективной реальности», а не в от­вет на убедительные аргументы дипломатов, с которыми ведутся переговоры. Дипломатия, таким образом, являлась частью процесса, при помощи которого можно было перевернуть существующий порядок; а будет ли он перевернут при помощи ди­пломатии мирного сосуществования или посредством военного конфликта, зависело от расчета соотношения сил.

В сталинском мире бесчеловечных и холодных расчетов бытовала аксиома: нет оправдания безнадежным битвам за сомнительные цели. С философской точки зре­ния, идеологический конфликт с нацистской Германией был частью всеобщего конфликта с капитализмом, а значит, с точки зрения Сталина, не следовало доверять также Франции и Великобритании. На какую конкретно страну в итоге падет бремя советской враждебности, кого считать на данный момент наибольшей угрозой, — зависело исключительно от Москвы.

В моральном смысле Сталин не делал различий между отдельными капиталистиче­скими государствами. Его истинное мнение по поводу стран, проповедующих добро­детели всеобщего мира, недвусмысленно высказано после подписания в 1928 году пакта Бриана — Келлога:

«Они болтают о пацифизме; они говорят о мире между европейскими госу­дарствами. Бриан и [Остин] Чемберлен обнимаются друг с другом... Все это чепуха. Из истории Европы мы знаем, что как только подписывались договоры, предусмат­ривавшие новую расстановку сил для новых войн, их называли договорами о мире…»

Конечно, самым кошмарным видением Сталина была коалиция из всех капитали­стических стран, нападающих на Советский Союз одновременно. В 1927 году Сталин говорит о советской стратегии почти в тех же выражениях, как Ленин десятилетие на­зад: «... Очень многое... зависит от того, удастся ли нам оттянуть войну с капиталистическим миром... до того момента... пока капиталисты не передерутся между собой... » Чтобыобеспечить себе подобную перспективу, Советский Союз заключил Рапалльское соглашение с Германией в 1922 году и Берлинский договор о нейтралитете в 1926 году, возобновленный в 1931 году и содержащий четкое условие относительно неучастия в капиталистических войнах.

Что касается лично Сталина, то для него площадной антикоммунизм Гитлера не j служил непреодолимым препятствием к наличию добрых отношений с Германией. \ Как только Гитлер пришел к власти, Сталин, не теряя времени, стал делать примири- | тельные жесты. «Конечно, мы далеки от того, чтобы восторгаться фашистским режимом в Германии, — заявил Сталин на XVII съезде партии в январе 1934 года. — Но дело здесь не в фашизме, хотя бы потому, что фашизм, например в Италии, не помешал СССР установить наилучшие отношения с этой страной... Мы ориентировались в | прошлом и ориентируемся в настоящем на СССР, и только на СССР. И если интере­сы СССР требуют сближения с теми или иными странами, не заинтересованными в нарушении мира, мы идем на это дело без колебаний».

Сталин, великий идеолог, на самом деле ставил свою идеологию на службу «Realpolitik». Ришелье или Бисмарк без труда бы поняли его стратегию. Идеологиче­ски зашорены были лишь государственные деятели демократических стран; отвергнув силовую политику, они полагали, что предпосылкой добрых отношений между на­циями является всеобщая вера в принципы коллективной безопасности и что идеоло­гическая враждебность исключает какую бы то ни было практическую возможность сотрудничества между фашистами и коммунистами.

Демократические страны были в обоих случаях неправы. Сталин своим чередом переместится в антигитлеровский лагерь, но весьма неохотно и лишь после того, как его заигрывания с нацистской Германией получат отпор. Убедившись наконец, что вся гитлеровская антибольшевистская риторика может оказаться вполне серьезной, Сталин решил заняться созданием максимально широкой коалиции противостояния и сдерживания. Эта новая стратегия впервые дала себя знать на VII (и последнем) кон­грессе Коммунистического Интернационала в июле — августе 1935 года4. Призывая к созданию единого фронта всех миролюбивых народов, конгресс ознаменовал отказ от коммунистической тактики 20-х годов, когда в попытке парализовать европейские парламентские институты коммунистические партии систематически голосовали за­одно с антидемократическими группировками, включая фашистов.

Главным носителем новой советской внешней политики стал Максим Литвинов, для того и назначенный министром иностранных дел. Изысканно-светский, свободно говорящий по-английски, он происходил из еврейской буржуазной семьи: женат он был на дочери английского историка. Его анкетные данные вполне подходили бы классовому врагу, но никак не человеку, которому предназначалось сделать карьеру в мире советской дипломатии. Под эгидой Литвинова Советский Союз вступил в Лигу наций и стал одним из самых громких пропагандистов коллективной безопасности. Сталин был вполне готов воспользоваться вильсоновской риторикой, чтобы подстра­ховаться и не дать Гитлеру избрать своей основной мишенью Советский Союз, а так­же — реально осуществить все то, что было им намечено в «Майн кампф». Как под­черкнул ученый-политолог Роберт Легвольд, Сталин хотел добиться максимального содействия своим замыслам капиталистического мира, а не искал примирения с ним5.

В отношениях между демократическими странами и Советским Союзом превали­ровало глубочайшее чувство взаимного недоверия. Сталин подписал в 1935 году пакт с Францией, а в последующем году — с Чехословакией. Но французские лидеры 30-х годов избрали противоположный курс и отказались от военно-штабных переговоров. Само собой, Сталин истолковал это как приглашение для Гитлера вначале напасть на Советский Союз. Чтобы подстраховать себя, он обусловил советскую помощь Чехо­словакии предварительным исполнением французских обязательств перед этой стра­ной. Это, конечно, открывало перед Сталиным возможность натравить империалистов друг на друга. Франко-советский договор вряд ли был союзом, заключенным на не­бесах.

Желание Франции устанавливать с Советским Союзом политические связи и од­новременно отвергать военные наглядно показывает, на какой «ничьей земле» очути­лись западные демократии в межвоенный период. Демократические страны высоко ценили риторику коллективной безопасности, но отказывались наполнить ее оперативным содержанием. Первая мировая война должна была преподать урок Велико­британии и Франции, что самостоятельно, пусть даже в альянсе, вести войну с Гер­манией — ненадежное предприятие. В конце концов Германия чуть не победила в 1918 году, несмотря на то, что к союзникам присоединилась Америка. Расчет на то, чтобы сражаться без советской или американской помощи, являлся сочетанием пси­хологии «линии Мажино» с гигантской переоценкой собственных сил.

Только исключительным стремлением не видеть очевидного можно объяснить ши­рочайшее распространение среди лидеров демократических стран веры в то, что Ста­лин, большевик до мозга костей и твердокаменный приверженец так называемых объ­ективных материальных факторов, примет юридическую и моральную доктрину коллективной безопасности как свою собственную. Ибо Сталин и его коллеги имели не только идеологические причины без энтузиазма воспринимать установившийся международный порядок. В конце концов границы с Польшей были навязаны Сове­там силой, а Румыния захватила Бессарабию, которую Советский Союз считал своей.

Да и потенциальные жертвы Германии в Центральной Европе не желали советской помощи. Комбинация из версальского урегулирования и русской революции создава­ла в Восточной Европе неразрешимую проблему для любой системы коллективной безопасности: без Советского Союза она не срабатывала в военном отношении; с Со­ветским Союзом она не срабатывала политически.

Западная дипломатия сделала весьма мало, чтобы устранить у Сталина паранои­дальное представление о якобы существующем антисоветском капиталистическом сговоре. С Советским Союзом не консультировались в дипломатическом порядке по поводу аннулирования «пакта Локарно», а на Мюнхенскую конференцию его вообще не пригласили. Его вовлекли в дискуссии по поводу системы безопасности для Во­сточной Европы лишь с большой неохотой и крайне поздно — уже после оккупации

Чехословакии в 1939 году.

Тем не менее не стоит возлагать вину за появление пакта между Сталиным и Гит­лером в основном на политику Запада. Это было бы ошибочным толкованием ста­линской психологии. Паранойя Сталина в достаточной степени демонстрируется устранением им всех своих потенциальных внутренних соперников и убийством или депортацией миллионов и миллионов тех, кто выступал против него лишь в его соб­ственных фантазиях. Но, несмотря на это, когда дело доходило до международной политики, Сталин выказывал себя мастером холодного расчета и весьма гордился тем, что не позволял себя спровоцировать на поспешные шаги, особенно капиталистиче­скими лидерами, чью способность понимать соотношение сил он ставил значительно

ниже собственной.

Можно лишь догадываться о сталинских намерениях во времена Мюнхена. И все же наименее возможным для него курсом в тот момент, когда он заставил свою стра­ну корчиться в конвульсиях после многочисленных чисток, было бы автоматическое и самоубийственное следование договору о взаимопомощи. Поскольку договор с Чехо­словакией накладывал обязательства на Советский Союз лишь после вступления Франции в войну, перед Советским Союзом открывалось множество возможностей. К. примеру, он мог бы, потребовав права прохода через Румынию и Польшу, воспользо­ваться почти что обязательным отказом этих стран, как алиби, и ждать исхода битв в Центральной и Западной Европе. Или, в зависимости от оценки последствий, вновь захватить русские территории, отошедшие к Польше и Румынии после русской рево­люции, что он и сделал год спустя. Самым невероятным был бы выход Советского Союза на баррикады в качестве последнего защитника версальского территориального урегулирования во имя коллективной безопасности.

Без сомнения, Мюнхен подтвердил сталинские подозрения относительно демокра­тических стран. И все же первейшей обязанностью большевика, от которой его ничто не могло отвлечь, отсчитал затравливание капиталистов друг на друга. Любой ценой нельзя было допустить, чтобы Советский Союз стал жертвой этих войн, — вот чего добивался Сталин. Следствием Мюнхена, однако, была перемена сталинской тактики. Теперь он открыл базар и устроил торг, рассматривая предложения о вступлении в пакт с Советским Союзом, — в подобных торгах демократические страны не имели ни малейшего шанса выиграть при готовности Гитлера сделать серьезное предложе­ние. И когда 4 октября 1938 года французский посол нанес визит в советское Мини­стерство иностранных дел, чтобы дать разъяснения по Мюнхенскому соглашению, заместитель народного комиссара иностранных дел Владимир Потемкин встретил его таким угрожающим заявлением: «Мой бедный друг, что же вы наделали? Для нас я не вижу другого выхода кроме; четвертого раздела Польши».

Этот афоризм был отражением холодного подхода Сталина к международной по­литике. После Мюнхена следующей мишенью Гитлера была Польша. Поскольку Ста­лин не желал ни встречаться с германской армией на существующей границе, ни вступать в схватку с Гитлером, четвертый раздел Польши представлялся единственной альтернативой (собственно, точно такой же ход мыслей привел Екатерину Великую к необходимости вместе с Пруссией и Австрией произвести первый раздел Польши в 1772 году). Тот факт, что Сталин выжидал целый год, прежде чем Гитлер сделает первый шаг, свидетельствует о его стальных нервах, — да и как бы иначе он проводил свою внешнюю политику?

Четко поставив перед собою цель, Сталин сделал следующий ход и убрал Совет­ский Союз с линии огня. 27 января 1939 года лондонская газета «Ньюс кроникл» опу­бликовала статью своего дипломатического корреспондента (известного своей бли­зостью к московскому послу Ивану Майскому), где обрисовывалась возможная сделка между Советским Союзом и Германией. Автор повторял стандартный тезис Сталина об отсутствии принципиальной разницы между западными демократиями и фашист­скими диктаторами и предполагал, что это освободит Советский Союз от автоматиче­ского следования обязательствам, вытекающим из системы коллективной безопас­ности:

«В настоящее время Советское правительство явно не имеет намерений оказать какую-либо помощь Великобритании и Франции, если последняя вступит в конфликт с Германией или Италией... С точки зрения Советского правительства, между позици­ей британского и французского правительств, с одной стороны, и германского и ита­льянского — с другой, нет большой разницы, которая бы оправдала серьезные жертвы, приносимые в защиту западной демократии».

Поскольку Советский Союз не видел необходимости в выборе между отдельными капиталистическими странами на базе идеологии, разногласия между Москвой и Берлином могли быть разрещены на практической основе. А чтобы этот момент был усвоен каждым, Сталин решился на беспрецедентный шаг: статья эта дословно была воспроизведена в «Правде», официальной газете Коммунистической партии.

10 марта 1939 года, за пять дней до оккупации Гитлером Праги, Сталин лично вы­ступил с авторитарным утверждением новой стратегии Москвы. Сделал он это по слу­чаю XVIII съезда партии, первого форума подобного рода с той поры, как пять лет назад Сталин примкнул к политике коллективной безопасности и «единого фронта». Господствующим чувством среди делегатов съезда было, вероятно, несказанное облег­чение в связи с тем, что они все еще живы, ибо чистки произвели в их рядах неслы­ханное опустошение: из двух тысяч делегатов, присутствовавших на съезде пять лет назад, здесь находились только тридцать пять; тысяча сто делегатов прошлого съезда были арестованы за контрреволюционную деятельность; из ста тридцати одного члена Центрального комитета девяносто восемь были ликвидированы, как и трое из пяти маршалов Красной Армии, как все одиннадцать заместителей народного комиссара обороны, все командующие военных округов и семьдесят пять из восьмидесяти чле­нов Высшего военного совета. XVIII съезд партии был чем угодно, только не празд­ником в честь неизменного порядка вещей. Его делегаты в значительно большей сте­пени были озабочены проблемами личного выживания, чем таинственными хитросплетениями внешней политики.

Как в 1934 году, главной темой выступления Сталина перед трясущейся от страха аудиторией были миролюбивые устремления Советского Союза, находящегося во враждебном окружении. Выводы его, однако, представляли собой решительный раз­рыв с концепцией коллективной безопасности, признанной на предыдущем съезде. Ибо, по сути дела, Сталин декларировал советский нейтралитет в случае конфликта между капиталистами:

«Внешняя политика Советского Союза ясна и понятна. Мы стоим за мир и укреп­ление деловых отношений со всеми странами. Такова наша позиция; и мы будем ее придерживаться до тех пор, пока эти страны поддерживают подобные же отношения с Советским Союзом и пока они не пытаются злоупотребить интересами нашей стра­ны»9.

Чтобы лишний раз забить гвоздь в головы тупых капиталистических лидеров, Ста­лин повторил почти дословно основной аргумент статьи из «Ньюс кроникл», а имен­но, что, поскольку демократические страны и Германия имеют одинаковую социаль­ную структуру, различия между Германией и Советским Союзом не более непреодолимы, чем различия между ним и любой другой капиталистической страной. Подводя итог, он высказал решимость сохранить свободу действий и обозначил го­товность Москвы продать свою добрую волю в надвигающейся войне тому, кто даст больше всех. Своим зловещим заявлением Сталин призвал «быть осмотрительными и не допустить, чтобы нашу страну втянули в конфликты поджигатели войны, при­выкшие заставлять других таскать для них каштаны из огня». По существу, Сталин призывал нацистскую Германию выступить с инициативным предложением.

Новая политика Сталина отличалась от старой лишь акцентом. Даже в золотые дни поддержки принципов коллективной безопасности и «единого фронта» Сталин всегда так представлял советские обязательства, что обеспечивал себе возможность заключения сепаратной сделки после начала войны. Но теперь, весной 1939 года, пока Германия еще не оккупировала оставшийся кусок Чехословакии, Сталин сделал еще один шаг. Он начал маневрировать, чтобы обеспечить себе возможность заключения сепаратной сделки еще до начала войны. Не следует жаловаться, будто Сталин держал свои намерения в тайне; шок, испытанный демократическими странами, проистекал от их неспособности понять, что Сталин, страстный революционер, был при всем при том хладнокровным стратегом.

После оккупации Праги Великобритания отказалась от политики умиротворения по отношению к Германии. Британский кабинет теперь преувеличивал нацистскую угрозу — ровно настолько, насколько он ранее ее недооценивал. Для него не было сомнений в том, что Гитлер вслед за ликвидацией Чехословакии совершит еще одно нападение: либо на Бельгию, либо на Польшу. В конце марта 1939 года распростра­нились слухи, что целью является Румыния, не имевшая даже общей границы с Гер­манией. И все же для Гитлера были крайне нехарактерны нападения со столь малым разрывом во времени. Гораздо более типичной для него была тактика паузы после очередного удара, с тем чтобы его последствия деморализовали очередную жертву еще до нанесения нового удара. Во всяком случае, мы знаем, что у Великобритании было гораздо больше времени на разработку собственной стратегии, чем полагали ее лиде­ры. Более того, тщательно проанализируй британский кабинет сталинские заявления на XVIII съезде партии, — и стало бы ясно: чем более охотно Англия пошла бы на организацию сопротивления Гитлеру, тем более отстраненно вел бы себя Сталин, чтобы увеличить возможности воздействия на любую из сторон.

Британский кабинет стоял теперь перед лицом фундаментального стратегического выбора, хотя не существует доказательств тому, что он отдавал себе в этом отчет. Ока­зывая сопротивление Гитлеру, он обязан был решить, будет ли этот подход базиро­ваться на создании системы коллективной безопасности или на традиционном союзе. В первом случае для участия в антинацистском сопротивлении приглашалась бы са­мая широкая группа стран, во втором — Великобритании предстояли компромиссы — с тем чтобы увязать свои интересы с интересами потенциальных союзников, подоб­ных Советскому Союзу.

Кабинет избрал коллективную безопасность. 17 марта были направлены ноты Гре­ции, Югославии, Франции, Турции, Польше и Советскому Союзу, в которых запра­шивалось, как бы они реагировали на предполагаемую угрозу Румынии, — предпола­гались одинаковая заинтересованность и единый подход. Похоже, Великобритания решила вдруг предложить то, от чего отказывалась начиная с 1918 года: территори­альные гарантии для всех стран Восточной Европы.

Ответы различных стран лишний раз продемонстрировали, в чем изначальная сла­бость доктрины коллективной безопасности — в предпосылке, будто бы все нации, и в первую очередь потенциальные жертвы, равно заинтересованы в отражении агрес­сии. Каждая из восточноевропейских наций представляла собственные проблемы как особый случай и подчеркивала свои национальные, а не коллективные заботы. Греция ставила свое решение в зависимость от Югославии; Югославия запрашивала, каковы намерения Великобритании, то есть возвращалась к исходной точке. Польша указала, что не готова выбирать между Великобританией и Германией или вставать на защиту Румынии. Польша и Румыния не соглашались на участие Советского Союза в защите их стран. А ответом Советского Союза было предложение созвать в Бухаресте конфе­ренцию всех стран, кому был адресован британский запрос.

Это был умный маневр. Если бы конференция состоялась, она бы установила принцип советского участия в обороне стран, которые боялись Москвы точно так же, как и Берлина; если бы эта инициатива была отвергнута, то у Кремля появилось бы оправдание для того, чтобы стоять в стороне и выяснять возможность достижения до­говоренности с Германией. Москва, по существу, требовала от стран Восточной Евро­пы назвать главной угрозой своему существованию Германию и бросить ей вызов еще, до того, как Москва прояснит свои намерения. А поскольку ни одна из восточноевро­пейских стран не была к этому готова, Бухарестская конференция так и не состоялась.

Отсутствие энтузиазма в ответах заставило Невилла Чемберлена искать другие ва­рианты. 20 марта он предложил совместную декларацию о намерениях между Велико­британией, Францией, Польшей и Советским Союзом, где было бы заявлено о со­вместных консультациях в случае возникновения угрозы независимости любому из европейских государств, «имея в виду совместные действия». Как своего рода Трой­ственное согласие перед началом первой мировой войны, это предложение ничего не говорило о разработке, на случай необходимости, военной стратегии или перспектив сотрудничества между Польшей и Советским Союзом, которое считалось само собой

разумеющимся.

Со своей стороны, Польша, романтически переоценивавшая свои военные воз­можности, в чем ей вторила Великобритания, отказывалась от совместных действий с Советским Союзом, что заставляло Великобританию выбирать между Польшей и Со­ветским Союзом. Если она даст гарантию Польше, для Сталина исчезнут побудитель­ные мотивы участвовать в совместных оборонительных действиях. Поскольку Польша располагалась между Германией и Советским Союзом, Великобритании пришлось бы вступить в войну прежде, чем Сталин примет решение. С другой стороны, если Вели­кобритания сконцентрирует свои усилия на заключении пакта с Советским Союзом, Сталин наверняка потребует свой фунт мяса за помощь Польше и будет настаивать на перемещении советской границы к западу, в направлении «линии Керзона».

Взвинченный общественным недовольством и убежденный в том, что отступление еще более ослабит позиции Великобритании, британский кабинет отказался жертво­вать оставшимися странами независимо от диктата геополитики. Одновременно бри­танские лидеры стали жертвами ложных оценок, предположив, что Польша в военном отношении несколько сильнее Советского Союза и что Красная Армия не имеет на­ступательной ценности, - ошибка, впрочем, простительная в свете только что про­шедших массовых чисток среди советских военных руководителей. И, что самое глав­ное, британские лидеры испытывали глубочайшее недоверие к Советскому Союзу. «Вынужден признаться, - писал Чемберлен, - в собственном предельном недоверии к России. У меня нет ни малейшей уверенности в том, что она в состоянии развер­нуть эффективные наступательные действия, даже если этого захочет. И я не доверяю ее мотивам, которые, как мне кажется, имеют самое незначительное отношение к нашим идеалам свободы, ибо ее единственное желание - заставить всех остальных встать на уши». Полагая, что находится в страшнейшем цейтноте, Великобритания заторопилась и объявила о выдаче такого рода континентальных гарантий мирного времени, от кото­рых систематически отказывалась с момента подписания Версальского мира. Обеспо­коенный сообщениями о неминуемости германского нападения на Польшу, Чембер­лен даже не сделал паузы, чтобы провести переговоры о заключении двухстороннего соглашения с Польшей. Вместо этого он собственной рукой набросал проект одно­сторонней гарантии Польше 30 марта 1939 года и на следующий день передал его в парламент. Гарантия представлялась тормозом для предотвращения нацистской агрес­сии, причем выяснилось, что эта угроза основывалась на ложной информации. За га­рантией последовала менее поспешная проработка возможности создания широкой системы коллективной безопасности. Вскоре были выданы односторонние гарантии такого же типа Греции и Румынии.

Под воздействием морального негодования и стратегического замешательства Ве­ликобритания, таким образом, обратилась к выдаче гарантии таким странам, по пово­ду которых все ее премьер-министры послевоенных лет настоятельно утверждали, что не смогут и не сумеют их защитить. Послеверсальские реалии Восточной Европы ста­ли до такой степени далеки от Великобритании, что британский кабинет даже не от­давал себе отчета в том, что своим выбором он многократно усилил желание Сталина обратить свой взор к Германии и облегчил ему выход из предлагаемого «единого фронта».

 Лидеры Великобритании были всецело уверены в том, что политика Сталина яв­ляется составной частью их стратегии, и поверили, будто способны контролировать сроки и степень его участия в событиях. Министр иностранных дел лорд Галифакс настаивал на том, чтобы Советский Союз пока подержали в резерве и «пригласили подать руку помощи при определенных обстоятельствах в наиболее удобной форме»12. Конкретно Галифакс имел в виду лишь поставку военного снаряжения, но не пере­мещение советских войск за пределы собственных границ. Он даже не пояснил, какие могут быть у Советского Союза стимулы играть столь второстепенную роль.

На самом же деле британские гарантии Польше и Румынии устранили у Советов последний стимул для вступления в серьезные переговоры относительно союза с за­падными демократиями. С одной стороны, эти гарантии распространялись на все границы европейских соседей Советского Союза, за исключением балтийских госу­дарств, и, по крайней мере на бумаге, сдерживали советские амбиции точно так же, как и немецкие. (Тот факт, что Великобритания оказалась слепа и глуха к подобным реалиям, продемонстрировал, до какой степени в головах западных политиков засел «единый фронт миролюбивых стран». ) Но, что самое главное, односторонние британ­ские гарантии оказались дорогим подарком для Сталина, ибо они обеспечивали его максимумом того, что нужно для любых переговоров на пустом месте. Если Гитлер двинется на восток, Сталин мог рассчитывать на вмешательство в войну Великобритании еще до того, как немцы дойдут до советской границы. Сталин, таким образом, пожинал плоды союза «де-факто» с Великобританией, не будучи ничем ей обязанным.

Гарантия Великобритании Польше покоилась на четырех предпосылках, каждая из которых оказалась неверной: что Польша является значительной военной державой, возможно, в большей степени, чем Советский Союз; что Франция и Великобритания, вместе взятые, достаточно сильны, чтобы нанести поражение Германии без помощи других союзников; что Советский Союз заинтересован в сохранении статус-кво в Во­сточной Европе; и что идеологическая пропасть между Германией и Советским Сою­зом непреодолима, а значит, рано или поздно Советский Союз обязательно присое­динится к антигитлеровской коалиции.

Польша вела себя героически, но значительной военной державой не была. Да и как бы могла она справиться со стоявшей перед ней задачей, если французский Гене­ральный штаб ввел ее в заблуждение относительно собственных намерений? Делая намеки на возможность самостоятельного французского выступления наступательного характера, Франция на самом деле придерживалась оборонительной стратегии. Это вынудило Польшу принять на себя всю ярость германского натиска — а противосто­ять Германии в одиночку было за пределом ее возможностей, что западным руководи­телям следовало бы хорошо понимать. В то же время Польша не соглашалась принять советскую помощь, ибо ее руководители были убеждены в том (и, как выяснилось, были правы), что советская армия-«освободительница» тотчас же превратится в ар­мию оккупационную. Демократические же страны рассчитывали на то, что им удастся самостоятельно справиться с Германией даже в случае поражения Польши.

А советской заинтересованности сохранить статус-кво в Восточной Европе, если вообще таковая существовала, пришел конец на XVIII съезде партии. В решительный момент Сталин сделал выбор — обратился к Гитлеру, и, после того как Польше были выданы английские гарантии, он мог разыграть нацистскую карту без особой для себя опасности. Задача его облегчалась тем, что западные демократии отказались вникнуть в его стратегию, которая была бы совершенно ясна Ришелье, Меттерниху, Пальмерстону или Бисмарку. Суть ее была проще простого и сводилась к тому, что Советский Союз всегда должен последним из великих держав брать на себякакие-либо обяза­тельства. Это давало Сталину свободу действий на организованном им базаре, где офферент, предлагающий на торгах самую высокую цену, мог выторговать советское сотрудничество или советский нейтралитет.

До того момента, как Польша получила от Великобритании гарантии, Сталин должен был соблюдать сугубую осторожность, заигрывая с Германией, ибо это могло заставить демократические страны умыть руки и оставить его один на один с Гитле­ром. Зато после выдачи гарантии он не только убедился в том, что Великобритания будет отстаивать его западные границы, но и в том, что война начнется на шестьсот миль западнее, на германско-польской границе.

Сталина теперь беспокоили только две вещи. Во-первых, он должен был убедиться в том, что британская гарантия Польше — солидная; во-вторых, ему следовало выяс­нить, действительно ли существует германский вариант. Парадоксально, но факт: чем явственнее Великобритания демонстрировала добрую волю по отношению к Польше, что было необходимо для запугивания Гитлера, тем большее пространство для ма­невра приобретал Сталин применительно к Германии. Великобритания стремилась сохранить восточноевропейский статус-кво. Сталин задался целью обеспечить для се­бя широчайший выбор вариантов и поломать версальское урегулирование. Чемберлен хотел предотвратить войну. Сталин, ощущавший, что война неизбежна, рассчитывал получить от нее выгоды, в ней не участвуя. Соблюдая декорум, Сталин делал пируэты, адресуясь к той и другой стороне. Но итог был предопределен. Один лишь Гитлер мог реально предложить интересующие Сталина территориальные приобретения в Восточной Европе, а за это последний го­тов был расплатиться европейской войной, в которой бы Советский Союз не уча­ствовал. 14 апреля Великобритания предложила Советскому Союзу сделать односто­роннее заявление, что «в случае любого акта агрессии по отношению к любому европейскому соседу Советского Союза, которому соответствующая страна оказала бы сопротивление, могла бы быть предложена помощь со стороны Советского правитель­ства»13. Сталин отказался совать голову в петлю и отверг это наивное предложение одностороннего характера. 17 апреля он ответил контрпредложением, состоящим из трех вариантов: союз между Советским Союзом. Францией и Великобританией: воен­ная конвенция для превращения его в реально

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...