ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. Новое лицо дипломатии: Вильсон и Версальский договор

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Новое лицо дипломатии: Вильсон и Версальский договор

11 ноября 1918 года британский премьер-министр Дэвид Ллойд-Джордж следую­щими словами возвестил о заключении перемирия между Германией и союзными державами: «Надеюсь, что в это судьбоносное утро мы все вправе сказать, что пришел конец всем войнам»'. На самом же деле лишь два десятилетия отделяли Европу от еще более катастрофической войны.

Поскольку все в первую мировую войну пошло не так, как намечалось, то неиз­бежным стал и тот факт, что стремление народов к миру окажется столь же тщетным, как и те надежды, с которыми они же ввергали себя в катастрофу. Каждый из участ­ников рассчитывал на краткую войну и полагал, что условия мира будут выработаны на своего рода дипломатическом конгрессе типа тех, что неизменно завершали евро­пейские конфликты в прошлом столетии. Но когда потери выросли до гигантских, устрашающих размеров, они свели на нет политические споры, явившиеся прелюдией к конфликту: соперничество по поводу влияния на Балканах, обладания Эльзас-Лотарингией и гонки морских вооружений. Европейские нации стали винить в своих страданиях злокозненных от природы противников и убеждать себя, что компромисс будто бы не принесет реального мира; враг должен быть полностью разгромлен, либо войну следует вести до его полнейшего истощения.

Если бы европейские руководители следовали практике предвоенного междуна­родного порядка, компромиссный мир можно было бы заключить весной 1915 года. Отшумели кровавые ливни наступлений каждой из сторон, и на всех фронтах насту­пило затишье. Но точно так же, как мобилизационные планы опередили дипломатию в течение недели, предшествовавшей началу войны, масштаб жертв теперь препят­ствовал достижению разумного компромисса. Вместо этого европейские руководители стали чрезмерно завышать свои требования, тем самым не только усугубляя собствен­ную некомпетентность и безответственность, приведшие к соскальзыванию к войне, но и разрушая мировой порядок, при котором нации сосуществовали в течение почти целого столетия.

К зиме 1914/15 года военная стратегия и международная политика лишились по­следних точек соприкосновения друг с другом. Ни одна из воюющих держав не осме­ливалась и помыслить о компромиссном мире. Франция не согласилась бы на урегу­лирование, не получив назад Эльзас-Лотарингию. Германия не рассматривала бы условия мира, если бы по ним пришлось отдать уже завоеванную территорию. Как только европейские лидеры погрузились в пучину войны, они до такой степени увлеклись братоубийственной бойней, так обезумели, постепенно уничтожая целое поколение своих молодых мужчин, что единственной наградой им представлялась только победа, независимо от руин, на которых должен был бы быть построен подоб­ный триумфальный памятник. Гибельные наступления лишь подчеркивали патовый характер ситуации и влекли за собой такие потери, которые казались бы немыслимы­ми в век, предшествовавший победному маршу новой технологии. Попытки завербо­вать новых союзников делали политический тупик еще более безвыходным. Ибо каж­дый новый союзник — Италия и Румыния _на стороне Антанты, Болгария на стороне Центральных держав — требовал своей доли предполагаемой добычи, тем самым ли­шая дипломатию последних остатков гибкости.

Условия мира все в большей степени принимали нигилистический характер. Ари­стократический, в какой-то мере заговорщический стиль дипломатии XIX века ока­зался неприемлемым в эпоху мобилизации масс. Антанта специализировалась на вы­движении лозунгов морального характера, типа «Война, чтобы покончить со всеми войнами» или «Сделать мир безопасным для Демократии», особенно после того, как в войну вступила Америка. Первая из этих целей была еще понятна, и даже весьма многообещающа, ибо нации уже тысячу лет воевали друг с другом в различных ком­бинациях союзников и противников. Практической ее интерпретацией было разору­жение Германии. Второе заявление — распространение демократии — требовало для своего осуществления демонтажа германских и австрийских внутренних установлений. Так что оба лозунга Антанты требовали войны до конца.

Великобритания, которая во времена наполеоновских войн предложила схему ев­ропейского равновесия в виде плана Питта, теперь осуществляла нажим для достиже­ния всеобъемлющей победы. В декабре 1914 года германцы склонялись к тому, чтобы уйти из Бельгии в обмен на Бельгийское Конго, но министр иностранных дел Вели­кобритании Грей отклонил это предложение под тем предлогом, что союзникам должна быть обеспечена «безопасность в смысле какого бы то ни было будущего на­падения Германии»².

Замечание Грея представляло собой по сути пересмотр британского подхода к во­просам внешней политики. Еще незадолго до начала войны Великобритания отож­дествляла безопасность с равновесием сил, которое она поддерживала, оказывая со­действие более слабой стороне против более сильной. Но к 1914 году Великобритания в данном качестве чувствовала себя все более и более неуютно. Видя, что Германия становится сильнее, чем все прочие страны континента, вместе взятые, Великобрита­ния поняла, что не может долее играть традиционную роль, пытаясь оставаться над европейской схваткой. И поскольку она ощущала в Германии гегемонистскую угрозу Европе, возвращение к довоенному статус-кво не сняло бы этой проблемы в фунда­ментальном плане. Таким образом, Великобритания перестала быть сторонником компромисса и теперь настаивала на «гарантиях», суть которых сводилась к постепен­ному ослаблению Германии, особенно к резкому снижению численности германского «флота открытого моря», то есть к тому, чего Германия никогда не примет, если не будет полностью разбита.

Германские условия были гораздо более конкретны и более обоснованы геополити­чески. И все же с характерным для германских руководителей отсутствием чувства ме­ры выдвигаемые ими требования граничили с безоговорочной капитуляцией. На Запа­де они требовали аннексии угольных месторождений Северной Франции и военного контроля над Бельгией, включая порт Антверпен, что гарантировало вечно враждебное отношение Великобритании. На Востоке Германия выдвигала официальные требова­ния лишь применительно к Польше, где в заявлении от 5 ноября 1916 года обещала создать «независимое государство с наследственной конституционной монархией»³, что зачеркивало какие бы то ни было перспективы компромиссного мира с Россией. (Германия надеялась на то, что обещание польской независимости поможет ей обеспе­чить достаточное количество польских добровольцев для сформирования пяти диви­зий; как выяснилось, число новобранцев составило всего лишь три тысячи. )⁴ После поражения России Германия навязала ей Брест-Литовский договор от 3 марта 1918 го­да, по которому она аннексировала треть европейской части России и устанавливала протекторат над Украиной. Наконец-то определившись, что именно она понимает под Weltpolitik, Германия, как минимум, стала стремиться к господству над Европой.

Первая мировая война началась, как типичная кабинетная война, с нотами, пере­даваемыми от посольства к посольству, с телеграммами, направляемыми суверенными монархами друг другу на всех решающих этапах пути к реальным схваткам. Но как только война была объявлена, улицы европейских столиц были запружены ликующей толпой, и конфликт из чисто канцелярского превратился в борьбу масс. И по про­шествии двух лет войны каждая из сторон стала выдвигать условия, несовместимые с каким бы то ни было понятием о равновесии сил.

Вне пределов человеческого понимания оказалось то, что обе стороны одерживали победы и терпели поражения одновременно. Кто дума!, что Германия победит Рос­сию и серьезно ослабит как Францию, так и Англию, но, в конце концов, западные союзники с неоценимой помощью Америки выйдут победителями? Последствием на­полеоновских войн было столетие мира, покоившегося на равновесии сил и обеспе­чиваемого общностью ценностей. Последствиями первой мировой войны были соци­альные перевороты, идеологические конфликты и еще одна мировая война.

Энтузиазм, вспыхнувший в момент начала войны, улетучился, как только народы Европы поняли, что способность их правительств организовать кровавую бойню не соответствует их умению достичь либо победы, либо мира. А возникший в результате этого вихрь смел все восточные дворы, единение которых во времена Священного союза обеспечивало в Европе мир. Австро-Венгерская империя исчезла навсегда. Рос­сийская империя подпала под власть большевиков и на два десятилетия стала пери­ферией Европы. Германия была последовательно изломана поражением, революцией, инфляцией, экономической депрессией и диктатурой. Франция и Великобритания от ослабления своих противников ничего не выгадали. Они пожертвовали цветом на­ции — молодым поколением — ради мира, который сделал противника геополитиче­ски сильнее, чем до войны.

И прежде чем стал до конца очевиден масштаб опустошительного конфликта, в значительной степени спровоцированного каждым из его участников, на арене по­явился новый игрок, положивший раз и навсегда конец «европейскому концерту». Среди руин и крушения иллюзий в результате кровавой бойни, продолжавшейся уже три года, на международную арену выступила Америка, неся с собой уверенность, мощь и идеализм, немыслимые для ее изнуренных европейских союзников.

Вступление Америки в войну сделало тотальную победу технически возможной, но цели ее мало соответствовали тому мировому порядку, который Европа знала в тече­ние трех столетий и ради которого предположительно вступила в войну. Америка с презрением отвергала концепцию равновесия сил и считала практическое применение принципов «Realpolitik» аморальным. Американскими критериями международного порядка являлись демократия, коллективная безопасность и самоопределение — прежде ни один из этих принципов не лежал в основе европейского урегулирования.

Для американцев диссонанс между их собственной философией и европейским мышлением подчеркивал достоинства их убеждений. Провозглашая радикальный от­ход от заповедей Старого Света и накопленного Европой опыта, Вильсон выдвинул идею такого мирового порядка, которая отталкивалась бы от американской веры в доброго, в общем и целом, от природы человека и в изначальную мировую гармонию. Отсюда следовало, что демократические нации по самой своей природе миролюбивы; народ же, обретший возможность самоопределения, не будет более иметь причины прибегать к войне или угнетать других. И как только все народы мира вкусят благо­словенного мира и демократии, они, безусловно, встанут все, как один, на защиту своих завоеваний.

Европейские лидеры не мыслили подобными категориями, и у них неоткуда было взяться такого рода взглядам. Ни внутреннее устройство у них в странах, ни междуна­родный порядок не базировались на политических теориях, основывающихся на по­стулате, что человек будто бы от природы добр. Расчет скорее делался на то, что вы­ходящий на первый план человеческий эгоизм можно направить на служение высшему благу. И основополагающей предпосылкой европейской дипломатии было не изначальное миролюбие отдельных государств, а склонность их к войне, и надо было либо этому противостоять, либо это сбалансировать. Союзы заключались ради достижения конкретных, поддающихся определению целей, а не ради абстрактной зашиты мира.

Вильсоновские доктрины самоопределения и коллективной безопасности создали для европейских дипломатов совершенно незнакомую ситуацию. Любое европейское урегулирование исходило из той предпосылки, что можно изменять границы ради до­стижения равновесия сил, которому при всех обстоятельствах отдается преимущество перед волей затронутого конфликтом населения. Так Питт представлял себе «большие массы», способные сдерживать Францию по окончании наполеоновских войн.

К примеру, на протяжении всего XIX века Великобритания и Австрия сопротивля­лись распаду Оттоманской империи, поскольку полагали, что возникновение в ре­зультате этого более мелких государств подорвет мировой порядок — неопытность бо­лее мелких наций значительно увеличит возможности прорыва на поверхность подспудного этнического соперничества, а относительная их слабость побудит вели­кие державы вторгнуться на эти территории. По мнению Великобритании и Австрии, мелким государствам следовало подчинить собственные национальные амбиции всеохватывающим интересам мира. Во имя сохранения равновесия Франции было от­казано в приобретении франкоговорящей валлонской части Бельгии, а Германии не дали объединиться с Австрией (хотя у Бисмарка были собственные причины, исклю­чавшие объединение с Австрией).

Вильсон в корне отвергал подобный подход, и с тех пор Соединенные Штаты всегда этому следовали. С точки зрения Америки, не самоопределение влечет за собой войны, а то положение, когда его нет; не отсутствие равновесия сил порождает неста­бильность, а стремление к его достижению. Вильсон предлагал сделать фундаментом мира принцип коллективной безопасности. Исходя из этого принципа для безопас­ности в мире требуется не зашита национальных интересов, а признание сохранения мира в качестве правовой концепции. Определение того, был ли на деле нарушен мир, должно быть вменено в обязанность создаваемому в этих целях международному учреждению, которое Вильсон определил как Лигу наций.

Как это ни странно, но идея создания такой организации всплыла на поверхность именно в Лондоне, до той поры бастионе дипломатии равновесия сил. И мотивом по­служила не попытка создания нового мирового порядка, но поиск Англией причин вовлечения Америки в войну для защиты старого порядка. В сентябре 1915 года, ре­шительно порывая с английской практикой, министр иностранных дел Грей направ­ляет доверенному лицу президента Вильсона полковнику Хаузу предложение, которое, как ему представлялось, американский президент-идеалист не сможет отвергнуть.

В какой степени, запрашивал Грей, президент может быть заинтересован в Лиге наций, целью которой будет обеспечение разоружения и мирное урегулирование спо­ров?

«Не выступит ли президент с предложением о необходимости существования Лиги наций, которая была бы обязана противостоять любой державе, нарушившей дого­вор... или если в случае спора эта держава отказывается от любого другого метода урегулирования, кроме войны? » ⁵

Невероятно, чтобы Великобритания, в течение двухсот лет воздерживавшаяся от вступления в союзы, не ставящие перед собой конкретных задач, вдруг возлюбила та­кого рода ничем не ограниченные обязательства в глобальном масштабе. Но реши­мость Великобритании противодействовать непосредственной угрозе со стороны Гер­мании была так велика, что ее министр иностранных дел позволил себе выдвинуть доктрину коллективной безопасности, влекущую за собой принятие самых неограни­ченных обязательств. Каждый член предложенной им всемирной организации должен был бы взять на себя обязательство противостоять агрессии где бы то ни было и чьей бы то ни было и наказывать нации, отвергающие мирное урегулирование споров.

Грей знал, с кем он имеет дело. Со времен юности Вильсон верил в то, что амери­канские федеральные институты должны послужить моделью будущего «челове­ческого парламента»; еще в первые годы своего президентства он уже прорабатывал возможности заключения «Панамериканского пакта», охватывающего все Западное полушарие. И потому Грей не удивился, хотя, конечно, был весьма обрадован, полу­чив быстрый ответ, соответствовавший в ретроспективном плане его довольно про­зрачному намеку,

Этот обмен посланиями был, по-видимому, самой первой демонстрацией «особых отношений» между Америкой и Великобританией, что позволило Велико­британии сохранять уникальную возможность влиять на Вашингтон даже после рез­кого уменьшения собственной мощи по окончании второй мировой войны. Общ­ность языка и культурного наследия в сочетании с величайшим тактом позволяли британским лидерам вводить собственные идеи в американский процесс принятия решений таким образом, что эти идеи незаметно становились частью собственно вашингтонских. Так что когда в мае 1916 года Вильсон впервые выступил с планом создания всемирной организации, он был, без сомнения, убежден в том, что эта идея — его собственная. И в какой-то мере это было так, поскольку Грей выдвинул ее, будучи целиком и полностью уверен, что Вильсону свойственны именно такие убеждения.

Независимо от того, кто непосредственно это придумал, Лига наций была квинт­эссенцией американской внешнеполитической концепции. То, чего хотел Вильсон, должно было представлять собой «универсальную ассоциацию наций для поддержа­ния ничем не нарушаемой безопасности морских путей, для всеобщего и ничем не ограниченного их использования всеми нациями мира и для предотвращения каких бы то ни было войн, начатых либо в нарушение договорных обязательств, либо без предупреждения, при полном подчинении всех рассматриваемых вопросов мировому общественному мнению, — что является действенной гарантией территориальной це­лостности и политической независимости»⁶.

Первоначально, однако, Вильсон воздерживался от предложения американского участия в этой «универсальной ассоциации». Наконец в январе 1917 года он совершил прыжок и стал защищать американское членство, опираясь при этом, как это ни уди­вительно, на «доктрину Монро»:

«Я предлагаю, чтобы все нации единодушно приняли доктрину президента Монро в качестве доктрины для всего мира: ни одна нация не должна стремиться к распро­странению собственной политической власти ни на одну иную нацию или народ... все нации должны с этого момента избегать вступления в союзы, которые вовлекли бы их в состязания могуществ... » ⁷

Мексика, должно быть, с изумлением бы узнала, что президент страны, отторг­нувшей треть ее территории в XIX веке и направлявшей свои войска в Мексику в прошлом году, теперь представляет «доктрину Монро» как гарантию территориаль­ной целостности братских наций и классический пример международного сотрудни­чества.

Вильсон при всем идеализме, однако, вовсе не уповал на то, что его точка зрения победит в Европе сама собой, только вследствие заложенных в ней достоинств. Он выказал себя вполне готовым подкрепить аргументы нажимом. Вскоре после вступле­ния Америки в войну в апреле 1917 года он писал полковнику Хаузу: «Когда война окончится, мы сможем принудить их мыслить по-нашему, ибо к этому моменту они, не говоря уже обо всем прочем, будут в финансовом отношении у нас в руках»⁸. В тот момент некоторые из союзных держав не торопились высказываться по поводу идеи Вильсона. И дело было не только в том, что они были не готовы одобрить взгляды, до такой степени расходившиеся с их собственными, но и в том, что они слишком нуждались в Америке, чтобы высказать свои несогласия открыто.

В конце октября 1917 года Вильсон направил Хауза запросить европейцев, как те смогли бы сформулировать цели войны, которые бы отражали провозглашенные аме­риканским президентом взгляды на мир без аннексий и контрибуций, на мир, охра­няемый международным авторитетным органом. В течение ряда месяцев Вильсон воз­держивался от пропаганды собственной точки зрения, поскольку, как он объяснял Хаузу, Франция и Италия могли бы выступить с возражениями, если Америка выска­жет сомнения в справедливости их территориальных притязаний⁹.

Наконец, 8 января 1918 года Вильсон приступил к самостоятельным действиям. Исключительно красноречиво и с огромным подъемом он выступил с изложением американских целей войны на совместном заседании палат Конгресса, представив их в виде «Четырнадцати пунктов», разделенных на две части. Восемь пунктов он назвал «обязательными» в том смысле, что они непременно должны быть выполнены. Сюда вошли открытая дипломатия, свобода мореплавания, всеобщее разоружение, устране­ние торговых барьеров, беспристрастное разрешение колониальных споров, воссозда­ние Бельгии, вывод войск с русской территории и, в качестве венца творения, учреж­дение Лиги наций.

Остальные шесть пунктов, более конкретных, Вильсон представил, сопроводив их заявлением, что их скорее «следует», чем «надлежит» достигнуть, в основном потому, что, с его точки зрения, они не являются абсолютно обязательными. Удивительно, но возврат Франции Эльзас-Лотарингии попал в необязательную категорию, даже не­смотря на то, что решимость возвратить этот регион питала французскую политику в течение полувека и повлекла за собой беспрецедентные жертвы в процессе войны. Прочими «желательными» целями были получение автономии для национальных меньшинств Австро-Венгерской и Оттоманской империй, пересмотр границ Италии, вывод иностранных войск с Балкан, интернационализация Дарданелл и создание не­зависимой Польши с выходом к морю. Неужели Вильсон намекал на то, что по этим шести пунктам мог быть достигнут компромисс? Выход Польши к морю и пересмотр границ Италии было бы трудновато увязать с принципом самоопределения, и потому они с самого начала выпадали нз моральной симметрии вильсоновского проекта.

Вильсон заключил свое обращение призывом к Германии — сделать все во имя умиротворения, в духе которого Америка подходит к строительству нового междуна­родного порядка, — хотя бы это и в корне расходилось с историческими целями вой­ны. Если Германия встанет на этот путь, то ей обеспечена поддержка:

«Мы не собираемся отказывать ей в достижениях, ученых заслугах или мирной предприимчивости, сделавших ее послужной список ярким и завидным. Мы не хотим наносить вред или ограничивать каким бы то ни было образом ее законное влияние и мощь. Мы не собираемся противостоять ей ни силой оружия, ни враждебными торго­выми установлениями, если она готова ассоциироваться с нами и другими миролюби­выми нациями мира посредством справедливых договоров, законных и честных сде­лок. Мы лишь хотим, чтобы она заняла равное место среди народов мира... » ^|0

Еще никогда столь революционные цели не провозглашались со столь скупыми намеками на пути их достижения. Мир, который представлял себе Вильсон, должен был базироваться не на силе, а на принципах; не на интересе, а на праве — как для победителя, так и для побежденного; иными словами, происходил полнейший пере­смотр исторического опыта и образа действий, свойственного великим державам. Символично и то, каким именно образом Вильсон описывал свою и Америки роль в этой войне. Америка присоединилась, по словам Вильсона, с отвращением отно­сившегося к слову «союзник», к «одной из сторон», как он предпочитал это называть, в одной из самых свирепых войн за всю историю, и Вильсон действовал, словно он главный посредник. Ибо Вильсон, похоже, стремился сказать, что война ведется не ради воплощения в жизнь каких-то особых условий, но ради того, чтобы породить у Германии определенное отношение к сложившейся ситуации. Так что война велась ради обращения, а не во имя геополитики.

В заявлении, зачитанном в лондонском Гильдхолле 28 декабря 1918 года, уже пос­ле заключения перемирия, Вильсон недвусмысленно заклеймил принцип равновесия сил, как лишенный стабильности и базирующийся на «ревнивой бдительности и анта­гонизме интересов»:

«Они [солдаты союзных стран] воевали, чтобы покончить со старым порядком и установить новый, причем центральным и характерным для старого порядка была одна нестабильная вещь, которую мы имели обыкновение называть «равновесием сил» — вещь, где равновесие определялось мечом, бросаемым то на одну, то на дру­гую чашу весов; равновесие это определялось нестабильным соотношением соперни­чающих интересов... Люди, участвовавшие в этой войне, были людьми, принадлежав­шими к свободным нациям, которые были преисполнены решимости покончить с таким положением дел раз и навсегда»¹¹.

Вильсон был безусловно прав, когда утверждал, что европейские нации все смеша­ли и запутали. Однако причиной этому было вовсе не равновесие сил. а отказ от него, что и вызвало в Европе кошмар первой мировой войны. Руководители предвоенной Европы пренебрегли историческим соотношением сил и отказались от периодических корректив, которые позволили бы избежать итогового противостояния. Они подмени­ли все это двухполюсным миром, гораздо менее гибким, чем мир времен «холодной войны» в будущем, пусть даже тогда не было подспудных возможностей катаклизмов ядерного века. На словах расхваливая равновесие сил, лидеры Европы потворствовали наиболее националистическим элементам из числа формирующих общественное мнение. Ни политическая, ни военная структуры не допускали никакой гибкости; не было предохранительного клапана между статус-кво и взрывом. Это приводило к кризи­сам, не поддававшимся урегулированию, и к бесконечной публичной браваде, которая в конце концов отрезала путь к отступлению.

Вильсон верно определил ряд основных задач XX века: в особенности, как поста­вить силу на службу мира. Но предлагаемые им решения слишком часто усложняли названные им проблемы. Ибо он полагал, что в основе соперничества между госу­дарствами лежит в первую очередь отсутствие возможности самоопределения; не сбрасывались со счетов и экономические мотивы. И все же история демонстрирует множество прочих, гораздо более часто встречающихся причин соперничества, глав­ное место среди которых занимают и мания национального величия, и мегаломания правителя или правящей группы. Испытывая отвращение к подобным явлениям, Вильсон был убежден, что демократия и самоопределение окажутся надежным тормо­зом войны.

Вера Вильсона в коллективную безопасность как панацею предполагала объедине­ние стран мира против агрессии, несправедливости и, что весьма важно, избыточного эгоизма. В выступлении перед сенатом в начале 1917 года Вильсон утверждал, что установление равноправия государств станет предпосылкой обеспечения мира посред­ством коллективной безопасности независимо от могущества каждой из наций в от­дельности.

«Право должно основываться на совокупной мощи, а не на индивидуальной мощи наций, от концерта которых будет зависеть мир. Само собой разумеется, невозможно равенство территорий или ресурсов; невозможно и другого рода равенство, не приоб­ретенное путем обычного мирного и законного развития самих народов. Но никто не просит ни о чем большем и не ожидает ничего большего, чем правового равенства. Человечество ждет с нетерпением возможности жить свободно, а не заниматься урав­новешиванием мощи друг друга»¹².

Вильсон предлагал такой мировой порядок, при котором противостояние агрессии базировалось бы скорее на моральных, чем на геополитических суждениях. Нации должны задавать себе вопрос, не является ли это деяние несправедливым или угро­жающим. И хотя американские союзники не слишком-то верили в эти новые откро­вения, они ощущали себя слишком слабыми, чтобы бросить им вызов. Союзники Америки знали или полагали, что знали, как именно рассчитывать равновесие, осно­вывающееся на силе; они не были уверены в том, что они или кто-либо другой знает, как рассчитывать равновесие на базе моральных предпосылок.

До вступления Америки в войну европейские демократии никогда не осмеливались открыто выражать свои сомнения относительно идей Вильсона и, напротив, делали все возможное, чтобы привлечь Вильсона на свою сторону, приспосабливаясь к нему. К тому моменту, когда Америка выступила на стороне Антанты, их охватило отчая­ние. Объединенные силы Великобритании, Франции и России оказались недостаточ­ны для противостояния Германии, а после свершившейся русской революции опасались, что вступление Америки в войну всего-навсего уравновесит выход из нее потер­певшей крах войны России. Брестский мир с Россией наглядно показа!, что готовила Германия для проигравших. Страх перед германской победой удерживал Великобри­танию и Францию от споров на тему целей войны со своим американским партне­ром-идеалистом.

После заключения перемирия союзники стали легче высказывать свои опасения. Не в первый раз европейский альянс испытал бы трения или разрыв вследствие побе­ды (к примеру, на определенном этапе Венского конгресса победители угрожали вой­ной друг другу). И все же победители в первой мировой войне были настолько исто­щены понесенными ими жертвами и все еще до такой степени зависели от американского гиганта, что не могли пойти на резкий спор с ним, результатом чего могло бы стать самоустранение от мирного урегулирования.

Особенно это относилось к Франции, которая вдруг оказалась в поистине траги­ческом положении. В течение двух столетий она изо всех сил добивалась преоблада­ния в Европе, а теперь, по окончании войны, почувствовала неуверенность в своей способности самостоятельно защитить собственные границы от побежденного врага. Французские руководители инстинктивно чувствовали то, что сил опустошенной страны не хватит, чтобы сдерживать Германию. Война истощила Францию, и мир ка­зался ей преддверьем грядущей катастрофы. Франция, воевавшая за свое существова­ние, теперь боролась за право быть собой. Она не желала идти на риск одиночества, а в то же время ее самый могучий союзник предлагал положить в основу мира принци­пы, которые превращали безопасность в юридическую процедуру.

Победа заставила Францию со всей ясностью осознать, что реванш обошелся слишком дорого и что она уже почти столетие тратит и тратит свой основной капи­тал. Франция одна лишь знала, до какой степени слабой она стала по сравнению с Германией, хотя никто другой, а особенно Америка, ей бы не поверил. И вот потому накануне победы начался франко-американский диалог, ускоривший процесс демора­лизации некогда великой державы. Как Израиль в нынешнее время, Франция маски­ровала свою уязвимость тем, что ощетинивалась во все стороны, а нарастающую па­нику превращала в непримиримость. И, подобно Израилю в нынешнее время, испытывала постоянный страх перед изоляцией.

Хотя союзники Франции настаивали на том, что ее страхи преувеличены, фран­цузские руководители знали что к чему. В 1880 году на долю Франции приходилось 15, 7% населения Европы. К 1900 году эта цифра снизилась до 9, 7%. В 1920 году на­селение Франции составляло 41 миллион человек, а Германии — 65 миллионов, и когда французского государственного деятеля Бриана упрекали в политике умиро­творения по отношению к Германии, тот отвечал своим критикам, что проводит внешнюю политику, соответствующую уровню рождаемости его собственной страны.

Падение экономической мощи Франции в относительных показателях еще драма­тичнее. В 1850 году она была крупнейшей в экономическом отношении державой на континенте. К 1880 году производство Германией стали, угля и железа превзошло французское. В 1913 году Франция добывала 41 миллион тонн угля по сравнению с 279 миллионами тонн, добываемыми Германией; к концу 30-х годов разрыв увеличился еще больше, ибо французские 47 миллионов тонн уже противостояли 351 миллио­ну германских¹³.

Остаточная мощь побежденного врага наглядно демонстрирует коренное различие послевенского и послеверсальского международного устройства, причиной которого было отсутствие единства среди победителей после Версаля. Наполеона победила коа­лиция держав, и коалиция держав также потребовалась для того, чтобы добиться пре­обладания над императорской Германией. Даже после поражения оба побежденных — Франция в 1815 году и Германия в 1918 — оставались достаточно сильными, чтобы возобладать над любым из членов коалиции по отдельности и, возможно, над любой комбинацией из двух. Разница заключалась в том, что в 1815 году миротворцы оста­вались едины и заключили Четырехсторонний альянс — то есть создали преобла­дающую по силам коалицию четырех держав, способную сокрушить любые мечты о реванше. В постверсальский период победители не сохранили единства, ибо Америка и Советский Союз полностью самоустранились, а Великобритания вела себя по от­ношению к Франции в высшей степени двусмысленно.

И лишь в послеверсальский период до Франции во всей своей полноте дошло то, что поражение, нанесенное ей Германией в 1871 году, не было отклонением от нор­мального порядка вещей. Единственный путь, при помощи которого Франция могла бы сохранить равновесие сил с Германией, заключался в разделе Германии на состав­ляющие ее государства, возможно, путем воссоздания Германской конфедерации де­вятнадцатого столетия. И действительно, Франция целенаправленно стремилась к этой цели, поощряя сепаратизм Рейнланда и оккупировав саарские угольные разра­ботки.

Однако на пути разделения Германии стояли два препятствия. Одно из них заклю­чалось в том, что Бисмарк строил слишком хорошо. Германия, которую он создал, пронесла чувство единства через поражение в двух мировых войнах, французскую ок­купацию Рурской области в 1923 году и существование учрежденного Советским Со­юзом государства-сателлита в Восточной Германии в течение жизни целого поколе­ния после второй мировой войны. Когда в 1989 году рухнула Берлинская стена, президент Франции Миттеран какое-то время носился с идеей сотрудничества с Гор­бачевым в деле противостояния объединению Германии. Но Горбачев, слишком заня­тый внутренними проблемами, отнюдь не рвался затеять подобную авантюру, а Франция была недостаточно сильна, чтобы справиться с этим в одиночку. Аналогич­ная слабость Франции помешала разделению Германии в 1918 году. Даже если бы Франции это оказалось под силу, ее союзники, особенно Америка, не потерпели бы столь грубого нарушения принципа самоопределения. Но и Вильсон не был готов на­стаивать на мире, носящем характер примирения. В конце концов он согласился с рядом условий карательного характера, противоречивших принципу равного отноше­ния к победителям и побежденным, обещанному «Четырнадцатью пунктами».

Попытка примирить американский идеализм с французскими кошмарами оказа­лась за пределами человеческой изобретательности. Вильсон согласился на корректи­ровку «Четырнадцати пунктов» в обмен на учреждение Лиги наций, от которой он ожидал удовлетворения любых законных обид, возникших в результате мирного дого­вора. Франция согласилась на гораздо меньшие по объему карательные меры, чем те, что она считала соизмеримыми с принесенными ею жертвами, в надежде, что это по­влечет за собой американские обязательства долгосрочного характера по обеспечению безопасности Франции. В итоге ни одна из стран не достигла своих целей: Германия не была умиротворена, Франция не добилась обеспечения собственной безопасности, а Соединенные Штаты устранились от урегулирования.

Вильсон был звездой мирной конференции, заседавшей в Париже в январе — ию­не 1919 года. В те времена поездка в Европу на пароходе занимала неделю, и потому многие из советников Вильсона его предупреждали, что американский президент не может уезжать из Вашингтона на длительный срок, исчисляемый месяцами. И дей­ствительно, отсутствие Вильсона отрицательно повлияло на отношение к нему кон­гресса, и это сказалось, когда мирный договор поступил на ратификацию. Не говоря уже об отсутствии Вильсона в Вашингтоне, почти всегда ошибочно само по себе уча­стие глав государств в переговорах по существу. Им тогда приходится погружаться в специфику, которую обычно берут на себя министерства иностранных дел, и детально обсуждать вопросы, более подходящие для их подчиненных, причем заниматься именно теми проблемами, которые могут разрешить лишь главы государств, не оста­ется времени и возможностей. И поскольку еще ни один человек, лишенный высоко­го мнения о себе, не достигал таких командных постов, то компромисс для таких лю­дей становится труден, а тупик — опасен. Когда прочность положения ведущего переговоры у себя на родине часто зависит от хотя бы намека на успех, такие перего­воры чаще всего сосредоточиваются на том, чтобы затушевать разногласия, а не на сути проблемы.

Судьба Вильсона в Париже сложилась именно так. Каждый очере

⇐ Предыдущая567891011121314Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: