Глава двадцать четвертая. Концепции. Макмиллан, де Голль,. Эйзенхауэр и кеннеди

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Концепции

западного единства:

Макмиллан, де Голль,

Эйзенхауэр и Кеннеди

 

Берлинский кризис обозначил окончательное оформление двух сфер влияния, кото­рые в течение почти двух десятилетий сходились впритык на разграничительной ли­нии, разделившей Европейский континент. В течение первой фазы процесса, с 1945 по 1948 год, Сталин заложил основы советской сферы влияния, превратив страны Восточной Европы в государства-сателлиты и, соответственно, угрожая Западной Ев­ропе. Во время второй фазы, с 1949 по 1956 год, демократии отреагировали тем, что создали НАТО, консолидировали свои оккупационные зоны в Федеративную Респу­блику и начали процесс западноевропейской интеграции.

В продолжение периода консолидации каждым лагерем периодически делались попытки нарушить границы сфер влияния друг друга — в свою, понятно, пользу. Все эти планы потерпели неудачу. Сталинская «мирная нота» 1952 года, целью которой было выманить Федеративную Республику из западного лагеря, повисла в воздухе — отчасти из-за смерти Сталина. Бессодержательность даллесовской стратегии «освобождения» Восточной Европы была наглядно продемонстрирована во время не­удачного Венгерского восстания 1956 года. Хрущевский берлинский ультиматум 1958 года представлял собой еще одну попытку отделить Федеративную Республику от За­пада. Но в итоге Советы вынуждены были довольствоваться тем, что окончательно прибрали к рукам восточногерманского сателлита. А после Кубинского ракетного кризиса Советы сконцентрировали свои усилия на проникновении в мир разви­вающихся стран. Результатом стала биополярная стабильность в Европе, парадоксаль­ный характер которой был резюмирован в 1958 году великим французским филосо­фом и ученым-политологом Раймоном Ароном:

«Нынешняя ситуация в Европе ненормальна, а то и абсурдна. Зато она имеет чет­кий облик, причем все знают, где проходит демаркационная линия, и никто особенно не боится того, что может произойти. Если что-нибудь случится по ту сторону „же­лезного занавеса" — а мы уже испытали подобный опыт год назад, — на этой стороне не произойдет ничего. Таким образом, четкое разделение Европы воспринимается, независимо от истины, как менее опасное, чем какое бы то ни было иное устрой­ство»¹.

Именно эта стабильность и позволила латентным разногласиям внутри так назы­ваемого Атлантического сообщества всплыть на поверхность. Сразу же по окончании Берлинского кризиса Макмиллан в Великобритании, де Голль во Франции и Кеннеди в Соединенных Штатах вынуждены были примирить друг с другом свои столь несхо­жие планы и прогнозы по поводу будущего характера сообщества, роли ядерных во­оружений и перспектив для Европы.

Макмиллан был первым британским премьер-министром, четко осознавшим ту болезненную реальность, что его страна более не является мировой державой. Чер­чилль имел дело с Америкой и Советским Союзом на равных. Несмотря на то, что его поведение не отражало истинного соотношения сил, Черчилль благодаря своей гени­альности и способности возглавить героические усилия Великобритании в годы вой­ны сумел заполнить брешь между возвышенными мечтаниями и действительностью. Когда Черчилль настаивал на проведении переговоров с Москвой непосредственно по окончании войны, будучи лидером оппозиции, и вновь после смерти Сталина в 1953 году, став опять премьер-министром, то выступал от имени великой державы, которая пусть и не стояла в самых первых рядах, но тем не менее была способна повлиять на расчеты других. На протяжении Суэцкого кризиса Идеи все еще вел себя так, как глава правительства в достаточной мере автономной великой державы, способной на односторонние действия. Но к тому моменту, когда Макмиллан очутился перед лицом Берлинского кризиса, иллюзию, будто Великобритания может сама по себе менять стратегические расчеты сверхдержав, поддерживать более было уже невозможно.

Элегантный, светски-изысканный скептик Макмиллан представлял собой послед­него из тори прежних времен, он был продуктом эпохи короля Эдуарда, когда Вели­кобритания была доминирующей державой мира, а «Юнион Джек» развевался бук­вально в каждом уголке земного шара. Несмотря на то, что Макмиллан обладал весьма нелицеприятным чувством юмора, в его облике присутствовала какая-то ме­ланхолия, неотделимая от необходимости соучаствовать в неуклонном падении роли Англии, начиная с болезненного опыта первой мировой войны, испытанного, когда страна находилась еще в зените славы. Макмиллан имел обыкновение трогательно вспоминать встречу четверых уцелевших из его класса в колледже Крайстчерч Окс­фордского университета. Во время забастовки работников угольной промышленности в 1984 году Макмиллан, уже двадцать лет как отошедший от дел, говорил мне, что, хотя он в высшей степени уважает миссис Тэтчер и понимает, чего она добивается, он никогда не был бы в состоянии вести войну до победного конца с сыновьями людей, которых он вынужден был посылать в горнило первой мировой войны и которые проявили чудеса самопожертвования.

Макмиллана в дом номер десять по Даунинг-стрит вознес позор Суэца, события, послужившего отправной точкой падения глобальной роли его страны. Он играл свою партию щегольски, но не без определенной неохоты. Как бывший канцлер казна­чейства, Макмиллан великолепно знал, что экономика Великобритании идет к упад­ку, а военная роль страны несопоставима с огромными ядерными арсеналами сверх­держав. Первое предложение о вступлении в «Общий рынок» Великобритания отвергла. Когда Чемберлен назвал в 1938 году Чехословакию маленькой, отдаленной страной, о которой британцы почти ничего не знали, это было нормальным парадок­сом; держава, ведшая в течение полутора столетий колониальные войны на другом конце света, взирала на кризисы в Европе в нескольких сотнях миль от себя, как на нечто, весьма далекое.

Но к концу 50-х годов Великобритания больше не могла взирать на Европу с почти­тельного расстояния и видеть в ней лишь место, куда время от времени направлялись британские вооруженные силы, чтобы избавиться от очередного потенциального тирана. Макмиллан отказался от позиции стороннего наблюдателя и обратился с просьбой о принятии Великобритании в члены Европейского экономического сообщества. И все же, несмотря на суэцкое поражение, главной заботой его оставалось сохранение и упро­чение «особых отношений» Великобритании с Соединенными Штатами.

Великобритания не воспринимала себя как исключительно европейская держава. В конце концов; в Европе чаще всего зарождались угрожавшие ей опасности, а спасе­ние приходило с того берега Атлантического океана. Макмиллан не признавал воз­зрений голлистов, будто бы европейская безопасность становится надежнее по мере дистанцирования от Соединенных Штатов. Когда все уже было сказано и сделано, Великобритания была, по меньшей мере, готова точно так же воевать за Берлин, как и Франция, хотя мотивом была бы не защита весьма зыбкой концепции оккупацион­ных прав союзников, а поддержка Америки в силу истинности ее точки зрения о на­личии угрозы глобальному равновесию сил.

После Суэца Франция и Великобритания сделали диаметрально противоположные выводы из перенесенного ими унижения со стороны Америки. Франция ускорила обретение независимости; Великобритания выбрала укрепление партнерских отношений с Америкой. Раздумья о возможности англо-американского партнерства, по правде говоря, относятся еще к периоду, предшествовавшему второй мировой войне, и с тех пор находили благодатную почву. Еще в 1935 году премьер-министр Стэнли Болдуин обрисовал их следующим образом, выступая в Альберт-холле:

«Я всегда полагал, что наибольшая безопасность в случае войны в любой части света, будь то в Европе, на Востоке или где-либо еще, обеспечивалась бы тесным сотрудни­чеством Британской империи и Соединенных Штатов Америки... Пока не будет достиг­нута желанная цель, может пройти сотня лет; а может быть, все это так и останется чем-то недостижимым. Но иногда мы предаемся своим мечтам. Я вглядываюсь в будущее и вижу, как возникает союз сил мира и справедливости, и я не могу не думать, что в один прекрасный день, пусть даже сегодня подобное еще нельзя пропагандировать открыто, настанет время, когда те, кто будут жить после нас, возможно, увидят это... »

Для того, чтобы мечта Стэнли Болдуина стала былью, сотни лет не понадобилось. Начиная со второй мировой войны Великобритания и Соединенные Штаты были связаны общей нуждой, даже если эта нужда прошла через фильтры различного исто­рического опыта.

Важнейшим фактором, позволившим выковать столь прочную связь между двумя нациями, была исключительная способность Великобритании приспосабливаться к меняющимся обстоятельствам. Быть может, как подчеркивал Дин Ачесон, Великобри­тания слишком долго цеплялась за имперскую иллюзию и не могла определить для себя соответствующей времени роли внутри Европы³. С другой стороны, в своих вза­имоотношениях с Вашингтоном Великобритания демонстрировала практически по­вседневно, что, какой бы старой страной она ни была, по поводу фундаментальных проблем она не обманывалась. Трезво рассчитав, что она не может более надеяться формировать американскую политику традиционными методами уравновешивания выгод и рисков, британские лидеры предпочли — особенно после Суэца — вымостить иной путь к расширению собственного влияния. Британские лидеры, принадлежащие к обеим партиям, сумели сделать себя до такой степени незаменимыми как элемент процесса принятия Америкой решений, что президенты и их окружение стали рас­сматривать консультации с Лондоном не как особое снисхождение по отношению к более слабому союзнику, а как жизненно важный компонент осуществления ими функций управления.

Это, однако, вовсе не означало, что Великобритания соглашалась с американскими философскими воззрениями по поводу международных отношений. Британцы ни­когда не разделяли американской точки зрения на человека как на совершенное тво­рение и вовсе не предавались пропаганде моральных абсолютов. С философской точки зрения, британские лидеры, как правило, придерживались взглядов Гоббса. Ожидая от человека худшего, они редко бывали разочарованы. В международной по­литике Великобритания все время имела тенденцию применять на практике удобную для себя форму этического эгоизма: что хорошо для Великобритании, считалось хо­рошим и для всего остального мира.

Для того чтобы проводить в жизнь подобную концепцию, нужна была значитель­ная доля самоуверенности, не говоря уже о врожденном чувстве превосходства. Когда в XIX веке один французский дипломат заявил британскому премьер-министру Пальмерстону. что тот в последний момент дипломатической игры вынимает карту из ру­кава, отважный англичанин ответил: «Карты туда положил Господь». И все же Вели­кобритания претворяла национальный эгоизм в жизнь с таким интуитивным чувством умеренности, что часто возникало ощущение, будто она и впрямь является носителем всеобщего добра.

Именно при Макмиллане завершился переход Великобритании от могущества к влиянию. Он решил ввести британскую политику в русло американской политики и расширить для Великобритании рамки выбора, умело строя отношения с Вашингто­ном. Макмиллан никогда не спорил по философским или концептуальным вопросам и редко бросал открытый вызов ключевым направлениям американской политики. Он с готовностью уступал Вашингтону центральное место на сцене, но зато стремился влиять на ход драмы из-за кулис. Де Голль часто вел себя довольно вызывающе, и иг­норировать его становилось весьма болезненно; Макмиллан же сделал для Соединен­ных Штатов процесс выяснения мнений Великобритании столь легким, что игнори­ровать его было бы просто неприличным.

Тактика Макмиллана в период Берлинского кризиса включала в себя и этот под­ход. Доступ в Берлин не стоил для него ядерной катастрофы. С другой стороны, риск потери связей с Америкой оказался бы еще большим проклятием. Он встал бы пле­чом к плечу с Америкой даже в случае ядерного противостояния, чего большинство союзников явно не могли бы гарантировать. Однако прежде чем пришлось бы сделать окончательный выбор, Макмиллан был преисполнен решимости выявить все имею­щиеся в наличии альтернативы. Претворив необходимость в достоинство, он принял на себя роль главного на Западе глашатая мира, стал сдерживать чересчур поспешные американские действия, демонстрируя британской публике, что «ее лидеры не пожа­лели усилий, чтобы достигнуть взаимопонимания и договоренности».

Средство превратилось в самоцель. Макмиллан был в достаточной степени уверен в собственной ловкости и попытался вырвать жало у советского вызова путем вовле­чения предъявившей требования стороны в умело организованные переговоры. Образ мыслей Макмиллана подсказывал ему, что сам по себе дипломатический процесс мо­жет послужить обезвреживанию содержащихся в хрущевском ультиматуме угроз по­средством смены одной серии не приведших к окончательному итогу встреч после­дующей их серией, позволяющей отодвинуть любые крайние сроки, назначенные нетерпеливым советским лидером.

К крайнему неудовольствию Аденауэра, Макмиллан предпринял одиннадцати­дневную поездку в Советский Союз в феврале — марте 1959 года, даже несмотря на то, чток этому моменту Хрущев уже отодвигал несколько раз крайний срок своего ультиматума. Макмиллан не добился ничего существенного, зато Хрущев воспользо­вался его приездом, чтобы повторить изначальные угрозы. Тем не менее премьер-министр неутомимо и целенаправленно добивался установления графика проведения сериисовещаний в качестве наиболее практичного средства обхода установленных Хрущевым крайних сроков. Он вспоминает в своих мемуарах:

«Я стремился претворить в жизнь концепцию серии встреч, последовательно пере­ходящих от рассмотрения одного пункта  к рассмотрению другого пункта, чтобы „мирное сосуществование" (пользуясь жаргоном того времени) — если не мир как та­ковой — безраздельно царствовало в мире».

Однако когда переговоры становятся самоцелью, то отдаются на милость той сто­роны, которая в наибольшей степени готова их прервать, а точнее, той стороны, ко­торая способна создать подобное впечатление. Именно таким образом Хрущев ока­зался в состоянии определять, что конкретно может «быть предметом переговоров». Желая не прекращать диалога, Макмиллан проявлял чудеса изобретательности, умело выискивая в советской повестке дня темы, которыми можно было бы относительно безопасно заниматься. На следующий день после получения официальной хру­щевской ноты по Берлину от 27 ноября 1958 года Макмиллан писал своему министру иностранных дел Селвину Ллойду: «Мы не сумеем избежать переговоров. Как их сле­дует вести? Обязательно ли они сосредоточатся на вопросах будущего объединенной Германии и, быть может, „плане разъединения"? »

Общей чертой различных планов разъединения было установление зон ограниче­ния вооружений в Центральной Европе, куда по определению входили Германия, Польша и Чехословакия, и вывод из этих стран ядерного оружия. Для Макмиллана и в меньшей степени для американских руководителей размещение такого оружия но­сило в первую очередь символический характер. Поскольку в основе ядерной страте­гии лежало положение об использовании американского ядерного арсенала (подавляющая часть которого располагалась вне Европейского континента), обсужде­ние плана разъединения сил с Советами представлялось для Макмиллана относитель­но безобидным способом выигрыша времени.

Аденауэр выступал против любой из этих схем, поскольку стоило вывести ядерное оружие из Германии, как оно вернулось бы в Америку, и тем самым разрывалось бы, по мнению Аденауэра, критически важное политическое звено ядерной обороны между Европой и Америкой. Его доводы — или, по крайней мере, доводы его экспер­тов по вопросам обороны — сводились к тому, что, пока ядерное оружие размещено на немецкой земле, Советский Союз не рискнет напасть на Центральную Европу; ведь для этого потребуется ядерная атака, на которую американский ответный удар последовал бы автоматически.

А вот если бы американское ядерное оружие было вывезено в Америку, это откры­вало бы возможность нападения на Германию при помощи классического оружия. И Аденауэр не был уверен, ответят ли американские руководители в таком случае ядер­ной войной в свете возможных опустошений в собственной стране. И проверка пере­говорных возможностей становилась применительно к Берлину суррогатом непрекра­щающихся дебатов относительно военной стратегии Атлантического союза.

Стоило как Макмиллану, так и Эйзенхауэру единолично предпринять какую-либо политическую инициативу, как реакция партнера часто становилась наглядной иллю­страцией того, что государственным деятелям тщеславие никогда не было чуждо. Хотя они оба были настоящими друзьями, но в начале 1959 года Эйзенхауэр был раздражен вылазкой Макмиллана в Москву; а осенью того же года Макмиллан точно с цепи сорвался, когда узнал, что Эйзенхауэр пригласил Хрущева в Кемп-Дэвид:

«Президент, ранее связавший себе руки доктриной „никакой встречи на высшем уровне, если не будет прогресса на встрече министров иностранных дел", теперь, похоже, хочет от этой доктрины отделаться. И придумал для этого единственный спо­соб: заменить дискуссии приятным времяпровождением. А потому пригласил Хрущева побыть с ним в Америке, пообещав в ответ прокатиться к нему в Россию. Все это с точки зрения дипломатии выглядит довольно странно»⁷.

Не столько странно, сколько неизбежно. Ибо как только Хрущев понял, что Вели­кобритания неотделима от Америки, он сконцентрировал все свое внимание на Эй­зенхауэре. С точки зрения Хрущева, Макмиллан сыграл свою роль, побудив Вашинг­тон вести переговоры. Ибо окончательный анализ показывал, что единственным собеседником, способным дать то, чего жаждал Хрущев, являлся американский пре­зидент. И потому главными и существенными оказались дискуссии между Хрущевым и Эйзенхауэром в Кемп-Дэвиде и между Хрущевым и Кеннеди в Вене. И все же чем больше Америка и Советский Союз монополизировали международный диалог, тем инициативнее члены НАТО пытались обеспечить себе определенную свободу маневра. Поскольку советская угроза Западной Европе становилась все слабее по мере исчез­новения всеобщего страха перед Москвой, разногласия внутри Атлантического союза стали таить в себе меньший риск, а де Голль попытался использовать сложившееся положение вещей для проведения более независимой европейской политики.

Но для Великобритании выбор ведущего не представлял проблемы. Поскольку Макмиллан предпочитал подчинение Америке подчинению Европе, у него не было побудительных мотивов поощрять замыслы де Голля, и он никогда не поддерживал шаги, направленные на отделение Европы от Америки, не важно, под каким предло­гом. Тем не менее, защищая жизненно важные британские интересы, Макмиллан был до мозга костей столь же стоек и упорен, как и де Голль. Это стало очевидным во время так называемого «дела со „Скайболтом».

Чтобы продлить жизнь своему устаревающему бомбардировочному флоту, Велико­британия решила закупить «Скайболт» — американскую ракету дальнего радиуса дей­ствия, запускаемую в воздухе, которая тогда находилась в стадии разработки. Осенью 1962 года без предварительного предупреждения администрация Кеннеди прекратила работу над «Скайболтом» якобы по техническим соображениям, на самом же деле чтобы уменьшить зависимость от авиации, которую тогда полагали более уязвимой, чем ракеты, и почти наверняка для того, чтобы не способствовать развитию автоном­ных ядерных возможностей Великобритании. Одностороннее американское решение, принятое без предварительных консультаций с Великобританией, обрекало британ­скую бомбардировочную авиацию на быстрое моральное старение. Похоже, сбывались французские предупреждения относительно зависимости от Вашингтона.

Однако последующая фаза «дела со „Скайболтом» продемонстрировала выгоды наличия «особых отношений» с Америкой. Макмиллан бросил на игорное поле при­обретенные им за время пестования связей с Америкой фишки и не особенно при этом церемонился:

«Если трудности, возникшие при разработке „Скайболта", используются или пред­ставляются используемыми как метод принуждения Британии отказаться от развития собственных независимых ядерных возможностей, результаты будут весьма и весьма серьезными. Они будут встречены с неодобрением как теми у нас, кто благожелатель­но относится к наличию независимых ядерных возможностей, так и теми, кто выступает против. Это будет воспринято как удар по чувству национальной гордости, и этому будут сопротивляться всеми имеющимися у нас в наличии средствами».

Кеннеди и Макмиллан встретились в Нассау, и там 21 декабря они договорились усовершенствовать англо-американское ядерное партнерство. Америка взялась ком­пенсировать Великобритании отсутствие ракет «Скайболт» путем продажи пяти под­водных лодок «Поларис» с комплектом ракет, для которых Великобритания разрабо­тает собственные боеголовки. А чтобы пойти навстречу озабоченности Америки по поводу сохранения централизованного контроля над ядерной стратегией, Великобри­тания дала согласие «передать» эти подводные лодки НАТО, исключая, однако, слу­чаи, когда «на карту ставятся высшие национальные интересы».

Интеграция британских сил в составе НАТО оказалась в основном чисто символи­ческой. Поскольку Великобритания была вольна пользоваться подводными лодками, коль скоро речь шла о «высших национальных интересах», и поскольку, по сути дела, о применении ядерного оружия речь могла пойти только в том случае, когда дей­ствительно ставились на карту высшие национальные интересы, Нассауское соглаше­ние на деле передало Великобритании посредством консультаций те же самые права на свободу действий, какие Франция пыталась выторговать путем конфронтации. Раз­личие в отношении Великобритании и Франции к ядерному оружию заключалось в том, что Великобритания была готова пожертвовать формой ради сущности, в то вре­мя как де Голль, стремясь вновь подчеркнуть самостоятельность Франции, ставил между формой и содержанием знак равенства.

Франция, конечно, была в совершенно иной ситуации, ибо не имела ни малейших перспектив обретения такого же влияния на американские решения, каким обладала Великобритания. Поэтому под руководством де Голля Франция поднимала философ­ский вопрос относительно характера атлантического сотрудничества таким образом, который превращал все это в соперничество за лидерство в Европе, а для Америки — в повторное знакомство с историческим стилем европейской дипломатии.

Соединенные Штаты с конца второй мировой войны фактически правили миром таким способом, который прежде не был доступен ни одной из наций: они произво­дили почти треть мирового количества товаров и объема услуг. Опираясь на огромный прорыв в области ядерной технологии, Америка сохраняла подавляющее превосход­ство над любым мыслимым соперником или комбинацией соперников.

На протяжении нескольких десятилетий сочетание благоприятных обстоятельств побуждало американских руководителей не вспоминать о том, насколько отличается поведение опустошенной, временно бессильной, а потому склонной к уступкам Евро­пы от Европы тех времен, когда она в продолжение двух столетий играла домини­рующую роль в мировых делах. Они не вспоминали о европейском динамизме, позво­лившем дать толчок промышленной революции, о политической философии, породившей понятие суверенитета отдельной нации; или о дипломатии европейского стиля, на протяжении почти трех столетий позволявшей дирижировать сложнейшей системой равновесия сил. По мере возрождения Европы — при неоценимой помощи Америки — некоторые из традиционных моделей дипломатии обязательно должны были возродиться, особенно во Франции, где при Ришелье и возникло современное представление о внешней и внутренней государственной политике.

Никто не ощущал этой потребности более остро, чем Шарль де Голль. В 60-е го­ды, в период наибольшего обострения противоречий с Соединенными Штатами, сти­ло модным обвинять французского президента в мании величия. На самом деле сто­явшая перед ним проблема была прямо противоположного характера: как восстановить ощущение собственной значимости у страны, охваченной чувством проигрыша и уязвимости. В отличие от Америки Франция не обладала всеподавляюшей мощью; в отличие от Великобритании она не рассматривала вторую мировую войну как опыт национального сплочения, и даже как опыт поучительного характера. Мало какая страна оказывалась в столь же трудном положении, как Франция, поте­рявшая значительную часть молодежи во время первой мировой войны. Пере­жившие катастрофу осознавали, что Франция второго такого испытания не перенесет. И в этом смысле вторая мировая война стала овеществленным кошмаром, превратив крушение Франции в 1940 году в несчастье не только военного, но и психологическо­го характера. И хотя формально Франция вышла из войны в качестве одного из побе­дителей, французские руководители слишком хорошо знали, что в основном страна оказалась спасена благодаря усилиям других.

Мир не стал передышкой. Четвертая республика характеризовалась точно такой же нестабильностью правительств, как и Третья, и в довершение к этому ей надо было пройти иссушающий душу путь деколонизации. После унижений 1940 года француз­ская армия едва-едва была воссоздана, и тут же ей пришлось в течение двух десятиле­тий вести безнадежные колониальные войны, вначале в Индокитае, а затем в Алжире. Обе закончились поражением. Благодаря наличию стабильного правительства и бла­гословенной уверенности в себе, подкрепленной победой тотального характера, Сое­диненные Штаты могли безоглядно предаваться выполнению любой задачи, продик­тованной их ценностями. Управляя страной, на протяжении целого поколения разрываемой конфликтами и пережившей десятилетия унижения, де Голль избирал образ действий, руководствуясь не столько прагматическими критериями, сколько тем, можно ли будет подобным образом способствовать восстановлению у Франции самоуважения.

Возникший в результате этого конфликт между Францией и Соединенными Шта­тами наполнился еще большей горечью от того, что при наличии глубочайшего вза­имного непонимания обе стороны, казалось, никогда не говорили на одну и ту же тему. Хотя как личности американские руководители обычно не были людьми с пре­тензиями, они страдали избытком самоуверенности в отношении практических ре­цептов. Де Голль, поскольку народ его страны стал скептиком после стольких разби­тых вдребезги надежд и стольких мечтаний, рассеявшихся словно дым, счел необходимым компенсировать глубоко укоренившееся в обществе чувство непроч­ности и неуверенности высокомерно-властным поведением. Взаимодействие между личной скромностью американских руководителей и их историческим высокомери­ем, с одной стороны, и личным высокомерием и исторической скромностью де Гол-ля, с другой, стало определяющим фактором возникновения барьера между Амери­кой и Францией.

Поскольку Вашингтон считал не вызывающей сомнений предпосылкой членства в Атлантическом союзе полное совпадение интересов входящих в него стран, то рассматривал консультации как панацею при любых разногласиях. С точки зрения Аме­рики, союз представлялся как нечто подобное корпорации на паях; влияние внутри нее определялось долей имущественного владения, которой обладала каждая из сто­рон-участниц, и оно должно было рассчитываться в прямой пропорции к материаль­ному взносу каждой из стран на общее дело.

Многовековая французская традиция дипломатической деятельности никоим обра­зом не могла привести к подобному выводу. Еще со времен Ришелье Франция всегда основывала собственные инициативы на сопоставлении выгод и риска. Будучи по­рождением традиции, де Голль в наименьшей степени интересовался механизмом консультаций, а в наибольшей — обретением возможностей выбора на случай воз­никновения разногласий. Де Голль был уверен, что наличие такого рода возможно­стей укрепляет переговорные позиции. Для де Голля здоровые отношения между на­циями зависели от расчета взаимных интересов, а не от формальных процедур урегулирования споров. Он не считал гармонию естественным состоянием, но чем-то выкристаллизовывающимся из столкновения интересов:

«Человек, „ограниченный по своей природе", одновременно „безграничен в своих желаниях". Мир, таким образом, раздираем противостоящими друг другу силами. Ко­нечно, человеческая мудрость часто не позволяет подобному соперничеству дегради­ровать в чреватые убийством конфликты. Но столкновение усилий является условием жизни... Итоговый анализ, как всегда, показывает, что лишь равновесие в этом мире обеспечивает мир».

В период своего краткого знакомства с де Голлем я имел возможность в весьма решительной форме приобщиться к его принципам. Наша первая встреча состоялась во время визита Никсона в Париж в марте 1969 года. В Енисейском дворце, где де Голль устроил большой прием, его помощник специально разыскал меня в толпе и сказал, что французский президент желает со мной поговорить. Несколько потрясен­ный, я приблизился к возвышающейся над всеми фигуре. Завидев меня, он отошел от собравшейся вокруг него группы и, не поздоровавшись и не обменявшись со мной какими бы то ни было общепринятыми приветствиями, встретил меня вопросом: «Почему вы не уходите из Вьетнама? » Я ответил не вполне уверенно, что односторон­ний уход подорвет доверие к Америке. На де Голля это не произвело впечатления, и он спросил, в какой именно области может произойти утрата доверия. А когда я назвал Ближний и Средний Восток, недоверие сменилось меланхолией, и он заметил: «Как странно! А я-то думал, что как раз на Ближнем и Среднем Востоке проблема до­верия возникла именно у ваших врагов».

На следующий день после встречи с французским президентом Никсон позвал ме­ня к себе, чтобы обсудить со мной заявление де Голля относительно видения им Европы как целого, состоящего из национальных государств, — знаменитой «Европы из отдельных стран». Во время очередной встречи я спросил сдуру — ибо де Голль не снисходил до споров с помощниками или, в данном конкретном случае, до споров в присутствии помощников, — как Франция намеревается предотвратить господство Германии в Европе его мечты. Де Голль явно счел этот вопрос не заслуживающим де­льного ответа. «Par la guerre» («Путем войны») — коротко ответил он. И это через Какие-то шесть лет после подписания им договора о вечной дружбе с Аденауэром.

Прямолинейная преданность национальным интересам Франции окрашивала от­чужденно-бескомпромиссный стиль дипломатии де Голля. В то время как американ­ские руководители подчеркивали принцип партнерства, де Голль делал упор на обя­занности государств самостоятельно обеспечивать собственную безопасность. В то время как Вашингтон хотел бы разложить на всех членов союза выполнение этой за­дачи общего характера, де Голль был убежден в том, что подобное разделение низве­дет Францию до роли подчиненного и разрушит чувство самоуважения.

«Для великого государства нетерпимо оставлять собственную судьбу на усмотрение иного государства, принимающего решения и осуществляющего действия, каким бы дружественным оно ни было... Интегрированная страна теряет интерес к националь­ной обороне, поскольку она не несет за нее ответственность».

Этим объясняется почти стереотипная для де Голля дипломатическая процедура выдвижения предложений при минимуме объяснений. Если они отвергались, Фран­ция стремилась реализовать их в одностороннем порядке. Для де Голля ничто не представляло из себя большей значимости, чем возможность для французов видеть себя своими глазами и глазами других как совершающих любое действие исключи­тельно по собственной воле. Де Голль воспринимал унижение 1940 года как времен­ное отступление, которому подведет черту суровое и бескомпромиссное руководство. Согласно его принципам мышления, Франция никогда не согласится ни с малейшим намеком на подчиненность, пусть даже столь уважаемому американскому союзнику, наводящему на всех страх:

«В отношении Соединенных Штатов — богатых, деятельных и могущественных — Франция оказалась в положении подчинения. Франции постоянно требовалось их со­действие, чтобы избежать краха собственной валюты. Именно из Америки она полу­чила вооружение для своих солдат. Безопасность Франции целиком и полностью за­висела от их защиты... Мероприятия такого рода под маской интеграции автоматически превращали авторитет Америки в аксиому. Это относится и к проекту создания так называемой наднациональной Европы, в которой бы Франция как тако­вая исчезла... Возникла бы Европа без политической реальности, без экономических стимулов, без способности обороняться и, следовательно, обреченная перед лицом советского блока на неизбежное подчинение великой западной державе, имеющей и собственную политику, и собственную экономику, и собственную систему оборо­ны, — Соединенным Штатам Америки».

Де Голль не был антиамериканцем в принципе. Он был готов к сотрудничеству в любой момент, когда, как ему казалось, французские и американские интересы сов­падают на самом деле. Так, во время Кубинского ракетного кризиса американские официальные лица были потрясены безоговорочностью поддержки де Голля — самой неограниченной по сравнению с остальными западными лидерами союзных стран. Он также решительно выступал против любого из планов разграничения в Центральной Европе, в первую очередь потому, что в результате американские вооруженные силы оказывались далеко, а советские вооруженные силы — очень близко:

«... Этот „вывод войск" или „разграничение" как таковые для нас бессмысленны, ибо не несут в себе ничего ценного. Ибо если разоружение не распространяется на зону, столь же близкую к Уралу, как и к Атлантике, как может Франция считать себя в безопасности? Что же тогда в случае конфликта остановит агрессора от прыжка или перелета через незащищенную германскую нейтральную полосу? »

Настойчивая приверженность де Голля идее независимости оставалась бы теорети­ческой, если бы он ее не связывал с рядом предложений, практическим последствием которых было бы ослабление роли Америки в Европе. Первым из них было утвержде­ние, что нельзя положиться на вечное американское присутствие в Европе. Европа обязана готовить себя — под французским руководством — к самостоятельному взгляду на будущее. Де Голль не утверждал, что такой выход предпочтительнее, и, ка­залось, оставался равнодушен к трактовке подобного предсказания, носящего харак­тер автоматически действующего пророчества.

Во время визита в Париж в 1959 году президент Эйзенхауэр взял быка за рога, спросив французского руководителя: «Почему вы сомневаетесь в том, что Америка свяжет свою судьбу с Европой? » В свете поведения Эйзенхауэра во время Суэцкого кризиса этот вопрос звучал довольно странно и чересчур самоуверенно. Де Голль вежливо ответил, напомнив Эйзенхауэру о более отдаленных уроках истории. Америка пришла на помощь Франции во время первой мировой войны только по истечении трех лет смертельной опасности для страны, а во время второй мировой войны — только тогда, когда Франция была уже оккупирована. В ядерный век такого рода вмешательство выглядело бы безнадежно запоздалым.

Де Голль не упускал ни единой возможности лишний раз показать, что по кон­кретным вопросам суждения Америки были менее европейскими, чем Франции, и он безжалостно эксплуатировал берлинский ультиматум Хрущева. Де Голль хотел, чтобы Бонн воспринимал его как более надежного союзника, чем Америка, и по­степенно признал французское, а не американское лидерство. А когда вследствие

⇐ Предыдущая20212223242526272829Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: