 |
КАК БЫ ИСПОВЕДЬ.. (Амедео Модильяни)
|
|
|
|
Несколько фраз, необходимых постановщику.
О красоте можно говорить только красотой. Язык изобразительного искусства (как любой язык искусства) непереводим ни на какой другой.
Но «проба на сращивание» (Г. Козинцев) языка живописи, музыки и поэзии очевидна. И тогда появляются совершенно новые представления. Новое — всегда странное, необычное. И здесь первоначально сопротивление стереотипов. Наши штампы восприятия настолько прочно отстаивают свое прошлое, что пробиться другому очень трудно. Чужое первоначально оглушает, раздражает, обескураживает, вызывает насмешки. Да, как тяжелы мы на подъем, как инертны.
Но пронзительность любви Модильяни заставляет всмотреться, чтобы увидеть такую красоту и изящество человека, что требуется пересмотреть все свое наработанное видение. Он остается с тобой сразу же и надолго. Для кого — как откровение. Для кого — как раздражение. Но — это Модильяни.
Художник одинок. Но это одиночество творца. Какое это мужество — быть непохожим! И жизнь прожить так, как может прожить художник — сжигая себя творчеством, счастьем, любовью.
Главное в спектакле — слайды, на которых репродукции Модильяни. Слайды — это анахронизм видеотехники сегодняшнего дня. Но именно они должны восстановить эпоху движущихся картинок. И вся стена становится холстом — необычным, завораживающим и нереальным. Репродукций много — они выстроены сюжетно, как разворачиваемая жизнь. Постепенно создается реальность бытия мира художника, где есть место его затаенной тоске, смирившейся скорби, трепетности, искренности и поэтичности. И как рефрен проходят портреты Жанны Эбютерн, которую, в конце концов, он обрел, «не захотевшей пережить разлуку с ним».
|
|
|
Тексты — не иллюстрации и не комментарии к изображению. Они ищут отклика у зрителя, как внутренний голос художника. Для этого мне понадобились письма Модильяни, воспоминания А. Ахматовой, И. Эренбурга, стихи его любимого Ш. Бодлера, Г. Аполлинера,
монография В. Виленкина, исповедь Августина Аврелия и другие материалы.
И еще — должно звучать много музыки. Много хорошей музыки. Это может быть Мишель Жарр.
Ты сидел на низенькой лестнице,
Модильяни.
Крики твои — буревестника,
Улыбки — обезьяньи.
А масляный свет приспущенной лампы,
А жарких волос синева!..
И вдруг я услышал страшного Данта —
загудели, расплескались темные слова.
Ты бросил книгу,
Ты падал и прыгал,
Ты прыгал по зале,
И летящие свечи тебя пеленали.
О безумец без имени!
Ты кричал: «Я могу! Я могу! »
И четкие черные пинии
Вырастали в горящем мозгу.
Великая тварь —
Ты вышел, заплакал и лег под фонарь.
Ночью такие звезды!
Любимые, покинутые, счастливые, разлюбившие
На синей площади руками ловят воздух,
Шарят в комнате, на подушке теплой ищут.
Кого? Его ль? Себя? Или только второго человека?
Так ищут! Так плачут! Так просят!
И от стоустого жаркого ветра
Колышутся звездные рощи.
Звезды опустились, под рукой зашелестели
И вновь цветут — не здесь, а там!.. Прости!
Не мучай!
Звезд у бога много — целый светлый рай, а ты на свете, обожди, не умирай! А когда умрешь все же и станешь звездой в раю, ты так скажи господу: «Боже, исполни просьбу мою! »
Он исполнит, и ты вернешься ко мне назад в рубашке длинной, длиной до пят. Я буду в твоей комнате тогда и, глядя в небо, скажу: «Упала звезда!.. »
Если кто-нибудь после смерти моей пожелает
Написать мою биографию — это будет весьма несложно.
Имеется две основные даты — рождения моего и смерти.
Между этими датами — все дела мои и все дни мои остальные.
Описать меня — дело простое.
|
|
|
Мир разглядывал пристально — как одержимый.
Все сущее любил любовью отнюдь не сентиментальной.
Не имел желаний, которые не осуществимы —
не обольщался.
«Слышать» было для меня всегда дополнением
к «видеть».
Я понял, что все на свете реально
И все вещи друг с другом не схожи:
Я не разумом это понял — понял глазами,
А иначе я бы не видел различий меж ними.
Однажды мне захотелось спать — как ребенку.
Я закрыл глаза и уснул спокойно.
Кроме того, я был поэтом Природы,
Единственным в своем роде.
До чего же не просто оставаться самим собой
И видеть лишь то, что видно, ~ не более того!
Несомненно, есть любящие бесконечность,
Несомненно, есть желающие невозможного,
Несомненно, есть ничего не желающие, —
Три типа идеалистов, я к ним не принадлежу,
Потому что бесконечно люблю конечное,
Потому что до невозможности желаю возможного,
Потому что хочу всего и еще немножко,
Если так бывает и даже если так не бывает...
Милый друг; пишу Тебе, чтобы передохнуть и чтобы оправдаться перед самим собой.
Приступы напряженнейшей энергии охватывают меня целиком, но потом проходят.
А мне бы хотелось, чтобы жизнь моя растекалась по земле бурным радостным потоком.
Тебе ведь можно сказать все: что-то плодоносное зарождается во мне и требует от меня усилий.
Я в смятении, но это смятение, которое предшествует радости и за которым последует головокружительная непрерывная духовная деятельность.
Сейчас, когда я пишу Тебе, я уже убежден в том, что это смятение необходимо. Я выйду из него с новыми силами, с еще неизведанной ясностью цели — и в бой, в сражение, в опасность.
Скажу тебе, каким оружием я собираюсь защищаться в бою. Сегодня меня обидел один мещанин: он сказал, что я ленив, что у меня ленивые мозги. Это мне полезно. Мне бы каждое утро, просыпаясь, получать такие предостережения. Но нас эти мещане никогда не поймут, они не могут понять жизнь.
А там, где ясно все, вам все б казалось тошным,
Повсюду тень тоски в стране, где нет теней.
Покой и был, и есть, и будет благом ложным,
Бог милостив: мечты в пути тревожном
Достичь вам не дано — мы лишь стремимся к ней.
Мир, где царит мечта, — загадочен и зыбок,
К великим истинам ведет тропа ошибок.
|
|
|
В глубинах времени и ясности в обход
Душа свое богатство создает
И миру чистоту любовью возвращает.
Невидимый огонь вам сердце согревает,
Безмолвие — родник, откуда слово бьет.
Нагое тело — срам? С нагота души?
Кто вам ее простит? Поэт, запомни это:
Чтоб душу скрыть от глаз — все тряпки хороши,
Была бы лишь ничья стыдливость не задета.
Не умею ни лгать, ни приспосабливаться.
Человек, не способный усилием воли высвобождать новые индивидуальности в себе, для постоянного самоутверждения, не способный разрушать старое, прогнившее — не достоин называться человеком. Это мещанин!
Временами хандра заедает матросов,
И они ради праздной забавы тогда
Ловят птиц Океана, больших альбатросов,
Провожающих в бурной дороге суда.
Грубо кинут на палубу, жертва насилья,
Опозоренный царь высоты голубой,
Опустив исполинские белые крылья,
Он, как весла, их тяжко влачит за собой.
Лишь недавно прекрасный, взвивавшийся к тучам,
Стал таким он бессильным, нелепым, смешным!
Тот дымит ему в клюв табачищем вонючим,
Тот, глумясь, ковыляет вприпрыжку за ним.
Так, Поэт, ты паришь под грозой, в урагане,
Недоступный для стрел, непокорный судьбе,
Но ходить по земле среди свиста и брани
Исполинские крылья мешают тебе.
Жизнь человека — это путь-дорога:
Все идет,
Вдаль идет...
А куда?
Жизнь человека — это сои всего лишь:
Промелькнет,
А догнать
Не догонишь!
Пустяк.
Пока силен,
Надо жить.
Буду жить!
Пустяк.
Пока силен,
То бреду,
То бегу,
Не Сдаюсь!
И ведь не иначе, — подумаем, — не иначе, а так же, столь незаметно, неуловимо, неощутимо проходит вся жизнь. Никому не увидеть той ниточки, вьющейся и скрепляющей, сваривающей, сковывающей воедино все — темнеющие и светлеющие — точки, всех встреченных людей, все места, все минуты, все поступки: малые, махонькие и большие. Хотя бы и очень стараться, очень прилежно, очень усердно. Не увидеть. Но можно догадываться, что она есть, эта ниточка. Догадываться, или чувствовать, или понять инстинктивно. И что она, ниточка эта, такова, какова жизнь. Извилистая, если жизнь извилистая, прямая, если жизнь прямая, правильная, если жизнь правильная, пьяная, если жизнь пьяная, вшивая, если жизнь вшивая, скотская, если жизнь скотская, изломанная, если жизнь изломанная, незыблемая, если незыблема судьба.
|
|
|
Жизнь человека — это путь-дорога:
То он там,
То он тут...
Беды гнут!
Жизнь человека словно тучка реет:
Выше чуть,
Ниже чуть...
Пустяк.
Сохрани меня, память грядущих людей!
Век, в который я жил, был концом королей.
Умирали в молчанье печальном они,
И величье венчало их скорбные дни.
Но с тех пор я узнал вкус и запах вселенной.
Я пьян, потому что вселенную выпил
На набережной, где я бродил и смотрел
На бегущие волны и спящие барки.
Слушай голос мой, слушай!
Я глотка Парижа.
Завтра буду опять я вселенную пить.
Мою песнь опьяненья вселенского слушай!
И сентябрьская ночь подходила к концу.
Гасли в Сене огни, освещавшие мост.
День рождался среди умирающих звезд.
Под мостом Мирабо тихо Сена течет
и уносит нашу любовь...
Я должен помнить: печаль пройдет
и снова радость придет.
Будем стоять здесь рука в руке,
и под мостом наших рук
Утомленной от вечных взглядов реке
плыть и мерцать вдалеке.
Проходят сутки, недели, года...
они не вернутся назад.
И любовь не вернется...
Течет вода
Под мостом Мирабо всегда.
Дорогой мой друг!
Моя мысль со всею нежностью обращается к Вам в канун этого Нового года; мне хотелось бы, чтобы он стал годом нашего морального примирения. Я отбрасываю в сторону всякую сентиментальность и хочу только одного, это — примирение, которое позволит мне от времени до времени видеть Вас. Я Вас слишком любила и я так страдаю, что умоляю Вас об этом, как о последней милости.
Я так больше не могу. Мне просто хотелось бы немножко меньше ненависти с Вашей стороны. Умоляю Вас, взгляните на меня по-доброму. Утешьте меня хоть чуть-чуть, я слишком несчастна, и мне нужна только частица привязанности, которая бы мне так помогла. Я сохраню к Вам всю ту нежность, которая у меня и должна быть к Вам.
Мы влюбляемся отнюдь не в какое-то определенное существо, волею случая оказавшееся перед нами в момент, когда мы испытывали эту необъяснимую потребность во встрече. Любовь наша блуждает в поисках существа, на котором сможет остановиться. Комедия уже готова в нас полностью; не хватает лишь актрисы, которая сыграет в ней главную роль. Она непременно появится, при этом облик ее сможет меняться. Как в театре, где роль, исполняемую сначала основным актером, могут впоследствии играть и дублеры, в жизни мужчины (или женщины) бывает так, что в роли любимого существа выступают один за другим неравноценные исполнители.
|
|
|
Женщина, чье лицо мы видим перед собой еще более постоянно, нежели свет, — ибо и с закрытыми глазами мы ни на миг не перестаем любоваться ее прекрасными глазами, ее прекрасным носом, делать все возможное, чтобы представить их, — мы хорошо знаем, что женщиной этой, такою же для нас единственной, могла бы оказаться другая, находись мы не в том городе, где встретили ее, прогуливайся мы в другом квартале. И, однако, перед нашими любящими глазами она остается цельной, неразрушимой и долго еще ее не сможет заменить никакая другая.
Увидеть — значит понять, оценить, преобразить, вообразить, забыть или забыться, жить или исчезнуть.
Женщинам, которых я не любил, я сказал, что они существуют постольку, поскольку есть ты.
Я упрямо мешаю свой вымысел с реальностью. Я закрываю глаза, чтобы вызвать условные краски и формы, и они мне позволяют тебя обрести. Мы решили с тобой не пускать к себе зрителей, ибо не было зрелища. Вспомни, одно одиночество было, и сцена пустая, без декорации, без актеров, без музыкантов. «Мы с тобой», не обмолвился я, ибо на всех рубежах наших долгих дорог, пройденных врозь и поодиночке, мы поистине были вдвоем теперь, я в этом уверен, мы поистине были мы. Ни ты и ни я не умели прибавить то время, которое нас разделяло, к тому времени, когда мы были вдвоем, ни ты и ни я не умели вычесть его.
Когда мы встречаемся, а встречаемся мы всякий раз навсегда, твой голос опять до краев наполняет глаза твои, точно эхо, когда до краев оно заливает вечернее небо.
Я никогда не считала себя одинокой, я сновидений не знала с той самой поры, как тебя увидела.
Я ж сделал тебя линией своею, чтоб навсегда с тобой в реальность обратиться. Не лица я вытягиваю — души, нарушив все ж стремлюсь к ассиметрии, а шеи женские все — руки балерин — я их не удлиняю — вижу так. Вокруг меня людей не счесть, но лица у них похожи на тарелки — пустые иль немытые тарелки, как будто это сборище какое нелепых белых масок, что давно забыли свои черты — на них покой и пошлость.
Рисунок мой был молчаливым разговором. Был диалог между моей судьбой, моей недолгой линией и Вашей, всех тех, кому я дорог, кто изнутри меня узнает. Хотя Вы никогда не видели моих моделей. Поймите их тоску, мечту, страдания, боли, затаенную надежду, или презренье, или гордость, или вызов, или покорность. Обычно так уже никто ни с кем и не знакомит: уж очень как-то сразу и очень уж интимно. Но... даже в зеркале легко найти нам друга, который хоть не может говорить, не может потянуться и прикоснуться к тебе, но который может смотреть тебе в глаза и видеть такой же одинокий взгляд.
Часы б текли, и лишь глаза смотрели бы в глаза, а это так чудесно.
Один.
В самой мрачной глуби ночей — один.
Вокруг него корчатся в горестном танце
серые обгорелые бабочки.
Один.
Глазами без зрачков напрасно он ищет
смысл, тень смысла,
чтобы выразить единственное в своем роде
присутствие самого себя.
В самой мрачной глуби ночей —
один.
Вытянул руку, а в нее не упала
даже нежная капля дождя, который бы мог
убаюкать бессонную душу.
Один.
Повернул лицо к ветру —
а это мутный поток наплывающей грязи,
нечто в беззвучном ожидании смерти,
натекающее
на иссушенные цветы его глаз.
Поздно полюбил я Тебя, Красота, такая древняя и такая юная, поздно полюбил я Тебя! Вот Ты был во мне, а я — был во внешнем и там искал Тебя, в этот благообразный мир, Тобой созданный, вламывался я, безобразный! Со мной был Ты, с Тобой я не был. Вдали от Тебя держал меня мир, которого бы не было, не будь он в Тебе. Ты позвал, крикнул и прорвал глухоту мою; Ты сверкнул, засиял и прогнал слепоту мою; Ты разлил благоухание свое, я вдохнул и задыхаюсь без Тебя. Я отведал Тебя и Тебя алчу и жажду; Ты коснулся меня, и я загорелся о мире Твоем.
Нас травмирует не то, что с нами случается, а наши мысли об этом.
Эпиктет
|
|
|
