Человеческое сознание в спектре возможных миров разумности

 

Итак, начиная с платоновской традиции проблема лжи упирается в существование удвоения и подобия, или в завесу «второй реальности», заслоняющей первую. В определенном смысле эту проблему можно сформулировать так: пространство речи как некая особенная среда, представляющая собой фундаментальное измерение сознания, имеет разные способы данности и модусы представленности. Речь, когда она прозрачна, существует в истине; замутненная же речь при всякой попытке визуализации ее контуров, проявляющей множество феноменов (и в них проявляющейся), порождает квазипространство лжи, отдельные слои которого инородны и внеположны друг другу. Поскольку ложь есть весьма сложная конструкция, то абстрактные определения лжи как несоответствия (например, слова и дела, смысла и денотата, контекста и текста), «ошибки» или заблуждения дают лишь точечное описание каких-то ее проявлений, участков визуализации, явленности, оставляя в стороне многомерность и рельефность всей конструкции лжи в целом.

Американский психиатр Р. Лэйнг писал: «Есть много убедительных причин, заставляющих говорить правду. По невладение самой возможностью солгать — далеко не лучшая из них».[42] Этот афоризм прошел клиническую проверку: неспособность ко лжи, т. е. к пониманию «хитрости», двойственности, или «условности», сказанного, выступает безошибочным клиническим критерием глубочайших нарушений психики, в частности является спутником олигофрении.

К любопытным выводам в интересующем нас вопросе пришел А. Н. Мещеряков, крупнейший советский специалист в области тифлосурдопедагогики. Имея дело со слепоглухонемыми детьми, которые владеют преимущественно опосредованной воздействием воспитателя информацией о мире, Мещеряков обнаружил у некоторых из них, попадающих в интернат в качестве воспитанников, синдром «нераспознавания лжи». Наличие этого синдрома означало абсолютную управляемость слепоглухонемого ребенка с помощью символического кода. Управляемость, которая в силу своей 100-процентной эффективности просто не оставляет места сознанию. Это явление в известном смысле уникально, поскольку при наличии здоровых органов чувств человек получает информацию о мире одновременно по нескольким конкурирующим, альтернативным каналам и, довольствуясь субъективной достоверностью, является существом сомневающимся («не верь глазам своим», «не верь ушам своим»). При этом человек и не пытается элиминировать разноголосицу, противоречивость информации о мире. Даже самые святые и истинные заповеди, если их оттиск в душе не уравновешен оттиском способности сомнения, — бессмысленны, ибо не освещены сознанием. Сознания еще нет без возможности усомниться, независимой от содержания и априорной ко всякому содержанию, иначе говоря — без детектора и генератора лжи.

Одна только возможность руководствоваться символическим кодом (речью, например) не служит еще гарантией сознания — это искусственно поддерживаемое (но не истинное в себе) состояние разумности, нечто производное от воли воспитателя, дрессировщика или психолога. Обратимся вновь к Мещерякову. Вот что он пишет о поступившем в интернат слепоглухонемом шестилетнем воспитаннике Володе Т., который уже владел символическим кодом благодаря родителям, обучившим его по заочной методике Соколянского — Мещерякова: «Он оказался неподготовленным к общению с детьми: не мог достаточно живо общаться с ними и вести разговор в вопросно-ответной форме, был излишне доверчивым и наивным. Общаясь только со взрослыми, он привык выполнять все их требования, так же беспрекословно он выполнял требования детей, а те, по-своему истолковав его наивность, потешались над ним, приказывали ему совершать нелепые поступки: лечь на пол, забраться в шкаф и т.д. Вскоре Володя стал бояться детей, чуждаться их...»

Строго говоря, человеческое сознание не может формироваться без одной из своих фундаментальных составляющих — без «параллели лжи». Лишь в безусловно уникальных условиях «переустройства» сенсорики (в данном случае — слепоглухонемоты) оказалось возможным сформировать интеллект, отличный от ratio human а — т. е. искусственный интеллект в полном смысле этого слова. Все существующие на сегодняшний день устройства типа «искусственный интеллект» (не только технические, но и закрепленные с помощью дрессуры образцы сверхмаловероятного поведения, в частности известные опыты Гарднеров с обезьяной Уошо) либо выходят из строя (саморазрушаются), либо, как щепки, увлекаются мощным потоком лжи за пределы разума (его только что так успешно удавалось имитировать) в неразумие непросветленного бытия, где перестают отличаться от других испорченных устройств-механизмов: вышедший из строя ткацкий станок и неисправный компьютер тождественны...

Исследования К. Лоренца и Н. Тинбергена пролили свет на, казалось бы, законченное в своей рациональности поведение животных. Так, действия чайки с яйцом были вполне целесообразны — периодика высиживания, водворение выпавшего яйца в гнездо и т.д. — до тех пор, пока человек не отнес яйцо слишком далеко от гнезда, куда оно не могло выпасть само; и хотя чайка видела это яйцо — в гнездо его уже не возвращала... Зато, если подменить в гнезде яйцо муляжом, даже весьма отличающимся от оригинала, чайка будет продолжать высиживание как ни в чем не бывало, с соблюдением ритмики отлучек и возвращений. Более того, чайка всегда предпочтет искусственное яйцо своему собственному: имитация и подделка в случае знания параметров дадут лучший эффект, чем естественный стимулятор...[43]

Мы видим, что в общении классов устройств (если позволить себе такую терминологию) высший класс (человек) имеет некое фундаментальное преимущество, сверхоружие, перед которым низший класс (животные) совершенно беззащитен, — ложь... Сознание воспитано как искусство удвоения и имитации. Ложь, стало быть, особый вид продукции, т. е. такая репродукция сущего, которая в «оболочку действительности» впрыскивает псевдосодержание — скажем, замысел, невидимый для всех «устройств» с меньшей, чем у сознания, разрешающей способностью. Характерны в этом отношении первые образцы техники или первоорудия — ловушка и «капкан».

Природа неизменно попадается в ловушку, заглатывая приманку или крутя лопасти ветряной мельницы, ибо расширенное воспроизводство лжи, подаваемое на вход естественных процессов, точно так же парализует, обессмысливает их деятельность, как подмена яйца обессмысливает гнездовую активность чайки; в образующемся пустом дезактивированном пространстве властвует человек — он заполняет его ноосферой.

Тогда в широко понимаемом феномене сознания можно провести чрезвычайно важную границу, вероятно наименее условную из всех. Это не «граница между умом и глупостью» и не какая-нибудь количественная шкала, позволяющая отделить гения от дурака или «уже человеческое» сознание от архаического, «вот-вот человеческого». Опираясь на размышления Лейбница и Канта о возможных мирах интеллигибельности, один из которых «устроен так» (главный лейтмотив Кантовой «Критики чистого разума»), можно высказать следующее соображение: критерием устойчивой разумности является не потенциал возможного мира всех решаемых задач, сколь угодно высокой технической сложности, а автономность в условиях неразумия, самодостаточность и неподатливость, иммунитет к любому инородному (трансцендентному) регулятору. Разум не управляет ничем, никаким началом, если оно предварительно не представлено в инстанции сознания — в стихии разумности. Ложь в этом смысле — уступка разуму перед жесткими требованиями допуска к инстанции актуальной воли, имитация «разумного».

Если теперь обратиться к иным «возможным мирам», то прежде всего бросится в глаза иная топика их пространства. Другими словами, несовпадение с координатами того единственного места, перекрестка бытия, которое занято субъектом, и есть топос сознания, окруженный силовым полем ноосферы. Некоторое отличное от «нашего сознания» устройство имел в виду Кант (в качестве идеи для сравнения и извлечения differentia specifica). Он писал: «Наше сознание таково, что непосредственно усматривает лишь связи пространства и времени. В самом деле, мы не можем судить о наглядных представлениях других мыслящих существ, подчинены ли они тем самым условиям, которые ограничивают наше наглядное представление...»[44] Отнюдь не случайно указание Канта на «иную наглядность», т. е. иное отношение между видимым и невидимым. Почему, скажем, именно пространственное, а не причинное соотношение доступно непосредственному усмотрению, чистому созерцанию, т. е. видимо сразу, а не полагаемо путем рефлексии «отсвета», дополнительной фокусировки, именуемой трансцендентальной логикой? Да просто так устроен субъект, обладающий сознанием, — так, что мышление есть опосредование, надстройка над чувственностью, вывод (из заблуждения или в заблуждение, бездорожье). И по Канту, мышление ниже созерцания. Он пишет: «... мышление не имеет объекта. Нельзя считать ноумены подобным объектом, поскольку ноумен является предметом для совершенно других созерцаний, чем наши, и для совершенно иного рассудка, чем наш, стало быть, для такого рассудка, который сам есть проблема».[45] «Иной рассудок, чем наш», в качестве контраста оказывает огромное влияние на ход мысли Канта и, возможно, является важнейшим методическим приемом для описания устройства трансцендентального субъекта, т. е. для той задачи, решением которой и занят Кант в «Критике чистого разума». Интеллекты более высокого ранга, чем «это сознание», конструируются как некое расширение непосредственного усмотрения — зоны видимости. Скажем, непосредственное усмотрение линий судьбы (в отличие от опосредованного предположения), т. е. прозрение сквозь толщу времени, которое для нас есть «туман», непрозрачная, мутная среда, образует дар пророчествования, или интеллект, способный к прорицанию (проницание сквозь время). Причинная цепь, начала и концы которой прослеживаются нами в своей последовательности, в случае иного устройства субъекта может быть усмотрена сразу. Так, сразу нам дается фигура в пространстве, тогда как на досознательном уровне существует лишь последовательное построение образа. Наконец, божественный интеллект «ноос» (νόος) вообще не знает раздвоения на образ и вещь, на слово и дело (акт) — в нем мысль о вещи и сама вещь непосредственно совпадают.

Верхние этажи иерархии возможной интеллигибельности, включая и божественный разум, понимаемый в перипатетическом смысле, обходясь без удвоений (подобий), имеют соответственно не четыре класса «поверхностей», а только два: атман и брахман, свет и тьму, творящую энтелехию и претворяющую ее материю. Причем материя видима ровно настолько, насколько она пронизана светом — настолько же она и претворена (оформлена, упорядочена, логизирована). Очевидно, вся разность творения обусловлена разной проницаемостью, если угодно, «сопротивлением среды», степенью упорствования божественному замыслу — мысль глубоко продуманная неоплатониками. В конечном счете луч (логос) проходит насквозь, до самого дна бытия, и все пронизанное лучом может быть связано по крайней мере глаголом «есть» (глагол-связка).

Но зеркальный эффект, т. е. отражение, рефлексия, неведомы такому типу интеллекта. Богу отсвет невидим — так можно интерпретировать утверждение томистов о том, что божественному разуму не присуще никакое познание, которое не было бы «вещим», вещественным, т. е. в то же время творением. Всякий же отсвет есть некое видение, мираж, морок — подобие, проецируемое за сферу творения. И как таковая сфера подобий есть косвенный результат пронизывания светом слоистой толщи материи, результат независимый, не управляемый божественным «Да будет!». Иными словами, туг возникает пространство (или квазипространство), невидимое божественному интеллекту и, соответственно, служащее прибежищем инфернальных сил — дьявольским началом. Неслучайно главный атрибут дьявольских сил может быть описан в соответствующих оптических терминах — наваждение, мираж, видение и привидение, соблазн (от слова «блазнится» - кажется, видится).

Бог не создает соблазны, поскольку этот эпифеномен прохождения света остается вообще вне ведения (знания) Бога, источник соблазна — в бликах, отбрасываемых, когда «свет истины» (логос) проходит сквозь анизотропный хаос материи. Поэтому присутствие соблазна (кажимости) можно при желании считать седьмым, оптическим, или софиосветным, доказательством бытия Божия, прямым свидетельством непрерывного действия «так устроенного ума» — предельного случая прямого усмотрения сути.

И тогда Библия есть прежде всего книга о том, как отличить просветление от наваждения, свет истины от рефлексивного отсвета, в котором возможны миражи, например цветущие оазисы посреди сухого песка...

Человеческая душа, которую Я. Беме назвал «Чувствилищем Бога», действительно напоминает своеобразный анализатор — датчик, контролирующий отсвет, причем опосредованно, через деяния. В этом случае свободная воля необходима для полноты контроля над оптической завесой, без нее «датчик» потерял бы смысл и превратился бы в простой ретранслятор, или усилитель, Благой вести.

Во всяком случае, если человеческое сознание, не усматривая непосредственно причинную зависимость, структурную взаимосвязь, аналогию или гомологию, вынуждено их доказывать (а доказывается то, что не оче-видно, — пока оно не станет очевидным), то и высшее интеллигибельное устройство необходимо опосредуется человекоразмерным сознанием для фиксации не оче-видного для него зеркального эффекта.

Оставим пока анализ любопытных коллизий, вытекающих из соотношений «нашего сознания» с иерархией предполагаемых сверхсознаний, с возможными мирами высшего уровня. Рассмотрим некоторые устройства несубъективного характера — квазисознания, доразумную психику, — т. е. структуры низшего и рядоположного уровня. Среди множества их принципиальных отличий крайне важно уловить основное, системообразующее. Что означает специфическая автономность, самодостаточность интеллекта, в отличие от его собственных порождений — имитаторов? Когда указывают на очевидное отличие компьютеров, состоящее в том, что их источник энергии, пускатель, вынесен вовне и подпитывается человеком, подобно тому как сам человек движим божественным духом (дуновением), вдохнутым в безвольную глину, то вопрос переводится в другую плоскость и теряет свою остроту — всегда отыщется трансцендентный, внеположный перводвигатель. Суть в ином — у компьютера нет своей разумной действительности, вся его функциональность зависит от разумности «входа», который априорно разумен, гак как является производным ноосферы. ЭВМ может решить предложенную, поданную на вход задачу или работать в поисковом режиме, но источник разумности этого двухкомпонентного отношения лежит не столько в обрабатывающем устройстве, сколько в самой задаче — кодирует разумность она, а не решатель. Продуцирование «состояний с ничтожной вероятностью» (а прогрессирующее увеличение и поддержание таких состояний — основное следствие пребывания разума в Мире) образует тот «вход», всякая имманентная приставка к которому разумна, если она функциональна. Слово разумна следовало бы, конечно, заключить в кавычки или употребить другой термин — осмысленна. Осмысленность «деятельности» искусственного интеллекта определяется топикой того «разумного» пространства, в которое запущен «решатель», «счетчик» или «датчик». Воспользуемся парадоксом — он всегда помогает пояснить, что имеется в виду, поскольку создается контраст для обнаружения невидимого, скрытого в своей прозрачности. Так вот, можно сказать, что всякое устройство бессмысленно и неразумно лишь до тех пор, пока ему не предложат разумный вход. Именно после этого его хаотическое поведение вписывается в ноосферу, осмысляется. Ведь осмысление, понимаемое как активный процесс привнесения смысла извне, устроения смысла, может быть и насильственным, неким порождением воли, заказа на осмысливание таких маловероятных, негэнтропийных состояний, при появлении которых целый класс устройств обретает смысл, — даже так: для всякой процессуальной активности, для всякого ее носителя можно подобрать такие условия, при которых носитель процесса окажется «процессором», иначе говоря, устройством, вдруг начинающим выполнять осмысленную, а то и интеллектуальную работу.

В лингвистике это положение было констатировано Э. Бенвенистом. Он утверждал, что нет такого словосочетания или текста, который при определенных условиях не мог бы оказаться носителем смысла.[46] Возьмем такое устройство, как кредитно-финансовая система: стоит отнять «разумный вход» — и круговорот купюр обессмыслится, в новых условиях его сложный и разветвленный механизм перестанет быть разумным, даже если энергетическая подпитка и вся инфраструктура сохранятся в состоянии «один к одному» (за примерами далеко ходить не надо).

Следовательно, если говорить об искусственном интеллекте, то придется признать по крайней мере три направления деятельности, на перекрестке которых возможны имитация и развитие устройств подобного типа.

1. Общая интеллектуализация универсума, увеличение в нем сети логических связей. В эту сеть «природа» входит только порционно, дозированно, после соответствующей «разметки». Это питательная среда, в которой могут жить, или «пастись», особые искусственные создания (подобно тому, как в очеловеченной природе обитают и естественные создания — ручные (домашние) животные — уже неспособные обитать ни в какой иной среде).

2. Расширение и «уплотнение» поля задач. Разметка универсума как универсума задач, или проблем. В мире начинает встречаться все больше «задач» и все меньше «чудес», соответственно и контингент обитателей мира меняется.

3. Наконец, собственно моделирование и конструирование устройств — имитаторов интеллекта, полностью «Нежизнеспособных» в отсутствие первых двух условий.

Выражение «нежизнеспособных» в данном случае можно понимать в смысле, близком к биологии — т. е. достаточно малейших изменений среды, чтобы экологическая ниша, запущенных человеком устройств оказалась разрушенной. Например, может иссякнуть или обмелеть информационный поток. Может стать слишком разреженным «поле задач» и т.д. В систему, имитирующую интеллект, может проникнуть «вирус», парализующий не только единичный компьютер, но и всю сферу коммуникации ЭВМ — «среду». По проблеме «вирусов» программ ЭВМ написано немало статей, прошла даже специальная международная конференция. Анализ сообщений позволяет сделать некоторые выводы о природе вируса, важнейший из которых будет звучать так: компьютерный вирус представляет собой адаптоген лжи, т. е. такое переустройство компьютера (точнее, сети компьютеров, соприкасавшихся с пораженным пакетом программ), которое делает возможным прохождение через иммунную систему порции лжи. В обычном, «здоровом», режиме, появление лжи на входе или на начале любого шага анализа ведет к блокированию и отключению системы, в случае же поражения вирусом функционирование системы не прекращается, но зато наступает процесс прогрессирующего обессмысливания результатов с быстрой утратой «подобия разумности». При этом заметим, что все механические, вернее, пространственные подсистемы функционируют бесперебойно. Более того, устройство в целом обретает все большую автономность, один за другим нейтрализуются блокираторы; если бы компьютер обладал самосознанием и идеологией, то соответствующее состояние было бы интерпретировано им как «обретение свободы». Можно извлечь еще много интересных следствий из констатации той роли, которую играет адаптоген лжи — способность к удвоению мира должна предполагать в качестве начала неразличение образа и прообраза, первого и удвоенного. Между порядком природы и порядком ума должен находиться беспорядок того и другого, или, если угодно, порядок безумия (Б. Ф. Поршневу принадлежит термин — «логика абсурда»[47]).

Но сейчас нас интересует следующий аспект вывода: на примере с компьютером хорошо видно, какая, сравнительно ничтожная, часть разумности обусловлена внутренней конструкцией устройства искусственною интеллекта. Явный приоритет принадлежит первым двум дорогам, образующим перекресток направлений деятельности но имитации интеллекта. Стоит появиться малейшим неровностям на трассе коммуникации ЭВМ, стоит появиться легким помехам в «разумной деятельности», и все операции ЭВМ утрачивают разумность, поскольку перестают считывать ее с обработанного проблемного поля, и, наоборот, начинают считывать неразумность. С той же легкостью (но в обратном направлении) разум человека способен обмануть, фальсифицировать инстинкт, обессмыслить всю «тысячелетнюю мудрость инстинкта», подсунув искусственное яйцо чайке. В отношении искусственного интеллекта стоит лишь «не подсунуть» вовремя «искусственное яйцо», и вся целесообразность пойдет насмарку.

Итак, похоже, что важнейшим признаком интеллектов низшего ранга или, иначе говоря, причиной неудач всех предшествующих (и сопутствующих) попыток интеллекта является их разрушаемость ложью и соответственно неспособность ко лжи. Для «интеллектов» же более высокого ранга, чем человеческий, характерно неразличение лжи — этим интеллектам невидимы призраки и отсветы (сфера рефлексии), поскольку для них нет ничего непроницаемого. То измерение Вселенной, тот призрачный фантомный мир, куда проецируются отсветы, мир удвоений (как ясных, так и искаженных), освоен и населен только обитателями, имеющими Л-сознание, «это сознание», — только людьми. Способность ко лжи и неразрушаемость ложью — вот пропуск в мир сей.

 

Глава 4

ОПЫТ РАСПОЗНАВАНИЯ ОБМАНА

 

1

 

Прибор, именуемый детектором лжи, известен всем хотя бы понаслышке, например по детективной литературе. Когда нашего знаменитого шпиона по кличке «Надежда» готовили к забросу во вражеский центр, инструкторы больше всего беспокоились, как он справится с коварным распознавателем обманов — с грозным детектором лжи. «Надежда» оправдал свою кличку, о чем повествуется в романе О. Шмелева и В. Востокова «Ошибка резидента». Детектор, наоборот, ожиданий не оправдал. Он был обманут человеком или, если посмотреть с другой стороны, механизированный, «воплощенный в металле» обман детектора был дезавуирован.

Для немногих специалистов, знающих, как в действительности обстоит дело с детектором лжи,[48] в этом нет ничего удивительного. Данный прибор, изобретенный в начале XX столетия и называемый тогда полиграф (polygraph), по первоначальному замыслу не столько изобретателей, сколько пользователей, должен был уметь отличать правдивые ответы от ложных. И долгое время считалось, что полиграф справляется с этой задачей, тем паче что сама задача понималась как некое частное техническое приложение то ли к логике, то ли к нейрофизиологии.

Устройство современного детектора лжи не слишком отличается от устройства первых его модификаций. В самых общих чертах детектор включает в себя: 1) датчики, 2) собственно «анализатор» и 3) шкалу, или «табло». Если в первых модификациях датчики детектора измеряли КГР (кожно-гальваническую реакцию), то теперь они замеряют целый комплекс показателей, в первую очередь ЭЭГ (электро-энцефалограмму). Но во всех случаях принцип действия детектора лжи основан на противоречащем житейскому опыту и здравому смыслу предположении, будто для человека говорить правду легко и естественно, тогда как лгать, напротив, трудно и неестественно. Для высказывания лжи требуются якобы некоторые усилия на физиологическом уровне. Прилагаемые усилия могут быть, таким образом, описаны как микростресс. Его-то, считается, и фиксирует детектор лжи изменением графика «синусоиды» КГР или ЭЭГ на своем «табло».

Тем не менее, показания детектора лжи еще совсем недавно принимались в официальных инстанциях США как доказательство искренности намерений. Проверка на детекторе требовалась для поступления во многие федеральные учреждения (в частности, в ЦРУ и ФБР), практиковалась (в некоторых штатах практикуется и по сей день) для опроса в судебных инстанциях. Подтверждение со стороны детектора лжи имеет тот же статус, что и слово, которое произносит свидетель, положа руку на Библию. Показательно, что именно Америка испытала максимальное искушение автоматическим распознаванием истины — нам еще предстоит выяснить, в чем заключается действительный смысл этого искушения, Не следует забывать, что в 40-50-х годах XIX в. американские фирмы, помещая в газетах объявления о работе, как правило, требовали от кандидатов представить данные их френологического обследования.[49] В роли экспертов профнепригодности выступали, таким образом, последователи биометриков Ч. Ломброзо и Ф. Гальтона, пристрастные к антропологическим параметрам человека. Однако эта роль вскоре была отвоевапа у них приверженцами более рафинированной психометрики, оснащенными многочисленными тестами, определяющими «коэффициент умственного развития» (IQ), и тем же полиграфом. Общечеловеческая навязчивая идея вечного двигателя отступила в тень (по крайней мере в Америке) перед навязчивой идеей автомата, выдающего «удостоверение честного человека».

 

2

 

Известно, что имманентный ряд истины моделируется цепочкой логического вывода, все шаги которого опосредованы правилом сохранения истинности. Данная модель вполне может допустить наивную мысль, что продуцирование истины есть нечто естественное и само собой разумеющееся, встроенное в процесс человеческого понимания — нечто вроде фиксированного не только в software, но и в hardware конструкции принципа ее работы (примерно так же, по Ч. Ломброзо, преступные наклонности человека связаны с соответствующей формой его лба). В такой модели целенаправленное отклонение от истины возможно только как недобросовестность — как энергозатратный обходной путь против течения. Вот краткая экспликация, лежащая в основе детектора лжи.

Понятно, что подобная наивность не могла бы продержаться в сфере практического разума. Ведь все человеческие установления — от юриспруденции до правил коммуникации — основаны как раз на противоположной презумпции — на том, что практика истины трудна и мучительна. Чуть ли не все эпитеты из сферы истинного представляют собой рабочие термины инквизиции. «Подлинное» — это, видимо, то, что добывается «под длинной» (плетью). Ясно также, откуда извлекается «вся подноготная». Практике добывания истины, извлечения ее из «сокровенного» на свет божий посвящены лучшие страницы М. Фуко.

Истина — это вовсе не то, что «само собой говорится», и поэтому может быть автоматизировано как фарватер всякого возможного дискурса. Истина требует всей полноты личностного присутствия, в отличие от деперсонализированного контекста «es gibt — es sagt», субъектом которого является das Man. Истина, таким образом, представляет собой островок или, точнее, небольшой архипелаг в океане стихийной импровизации мысли, того, что Гегель назвал Weltiauf — рутинным течением бытия. В стихии Weltlauf представлены все оттенки сокрытости и несокрытости, поскольку они не требуют от нас полноты присутствия, в том числе и пресловутая aleteia, относящаяся к самым высоким модусам фальсификации. Несокрытость может быть (и, как правило, бывает) точно рассчитанным шагом в рефлексивной игре, что прекрасно понимал Гегель. Так, он писал: «Самый откровенный поступок есть величайшая хитрость, а именно: благодаря своей открытости он заставляет другое обнаружить при свете дня, каково оно в себе и для себя, и именно этим уничтожить себя... Таким образом, хозяин по-настоящему лишь тот, кто достигает того, чтобы другое в своем делании вывернуло наизнанку самого себя».[50]

Несокрытость в той мере, в какой она обладает провоцирующим эффектом, воплощает линию господства в стратегии лжеца — она есть тонкая ложь, заставляющая явную ложь трепетать и сжиматься. Откровенность — это тончайшая имитация правды, если угодно, возбудитель истины, создающий повышенную температуру дискурса, дискомфорт подлинности.

Одно из открытий Юнга — метод словесных имитаций — целиком основано на замешательстве человека, возникающем из принуждения его обладателем Л-сознания к истине: неожиданное затруднение человека в свободном ряду его ассоциаций показывает, что обладатель Л-сознания уперся в подлинность. Таким образом, согласно Юнгу и в полном соответствии с устройством практического разума, с обстоятельствами Л-сознаиия, волнение и тревожность оказываются маркировкой момента истины, а не момента лжи, как в полиграфе.

Именно нарушение легкости и естественности речи можно интерпретировать как воздействие силового поля истины. Степенью сопротивления пациента Фрейд измерял «точность попадания» психоаналитика и был бы прав, если бы только говорил не о «точности», а о «высокой приблизительности» попадания.

Таким образом, отклонение синусоиды на табло детектора, для наивного пользователя означающее «испытуемый лжет», для более искушенного наблюдателя получает другой смысл: испытуемый наконец-то приближается к истине. Именно ложь есть то, что получается «само собой» как чистая манифестация человеческой природы. Это она легка, а трудна истина.

 

3

 

Проследим дальнейший ход наивной рефлексии. Из первого тезиса о том, что «ложь есть умышленный поступок», вытекает второй тезис: «человек решается на ложь и потому несет за нее ответственность». Феноменологическое рассмотрение опровергает оба тезиса, ибо оказывается, что производство лжи, предшествуя истине и своим собственным развитым модификациям, является простым «фоном работающего сознания», на котором возможны и более сложные узоры. Возможны — но не обязательны.

Серая суровая нить, из которой соткана канва «общения», не является исключительно нитью истины, но точно так же далека она от осмысленной стратегии обмана. Истина и ложь — все это уже вышивка по канве. Основным же наполнителем каналов общения (потока Weltlauf со всеми его разветвлениями) служит стихийная импровизация мысли, или безудержное производство версий. Продуцирование фоновой, непредумышленной лжи чаще всего неподконтрольно субъекту. Можно сказать, что контроль субъекта неизменно запаздывает — говорящий время от времени «спохватывается»: «Что же это я несу?». Но опять же в большинстве случаев ни собеседник, ни правила игры не призывают говорящего к ответу, дозволяя свободу дискурса, свободу говорить что вздумается. Это действительно стихия, и для ее обозначения можно было бы модифицировать применимый к другим стихиям речевой оборот. Англичане говорят о моросящем дожде: «It is raining» («дождит», «моросит»), аналогично немецкому «es regnet». It is talking («говорится») — следовало бы обозначать стихийную фоновую импровизацию. Пристальная феноменология лжи легко извлекает из фоновой коммуникации разного рода оговорки на уровне целых фраз, даваемые всуе обещания, обрывки автобиографических фантазий и другую подобную продукцию, заполняющую пространство дискурса, при отсутствии специальных ограничений, призванных нормировать разговор в соответствии с требованиями истины. Всякий разговор «о чем-то» окаймляется «разговором ни о чем», стихией it is talking, впадает в случайную импровизацию или осаждается из нее в виде кристалликов.

Одна из миниатюр М. Жванецкого может служить сюжетиком подобного разговора ни о чем, или «вообще разговора». Двое участников беседы (обозначим их Л-1 и Л-2) договариваются, к какому сроку нужно сделать чертежи. Имитируются все признаки предметной беседы: момент несогласия, попытка убедить и даже некоторая горячность.

Л-1: Сделаю к пятому числу.

Л-2: Надо к четвертому.

Л-1: К пятому!

Л-2: К четвертому!

Л-1: Ну ладно, к четвертому.

Л-2: Ну ладно, к пятому.

Л-1 (про себя): Ни черта я ему не сделаю.

Л-2 (про себя): А мне это и не надо.[51]

Иллюстрация хороша тем, что в ней выдержана максимальная общность ситуации — симметричность взаимного невостребования. На тысячу данных всуе обещаний приходится минимум столько же полученных всуе обещаний. При этом обмен обманом не замедляет своего круговорота, поскольку срабатывает правило «А мне это и не надо». Когда же некоторые обещания выборочно востребуются, то давший их «неожиданно», но неизменно (можно сказать, неожиданно-неизменно) оказывается захваченным врасплох. Он захвачен и пойман с помощью загадочного приема, представляющего собой высокоадаптивную стратегию в том мире, где доминирует коммуникация выдумками. Прием называется «ловлю на слове».

 

4

 

«Ловлю на слове» — это односторонний, разовый механизм повышения ранга беседы. Во время коммуникации выдумками, т. е. обычной пустой болтовни, когда собеседники мирно потчуют друг друга какими-либо химерами, имеющими форму факта, «вешают лапшу на уши» друг другу, один из собеседников вместо очередного «стряхивания с ушей» того или иного химерического продукта коммуникации, вдруг фиксирует его, произнося нередко и сам пароль: «Ловлю на слове», т.е. «Ловлю на лжи!». Торжествуя, что удалось «схватить за язык» собеседника, он восклицает: «Так Вы творите, у Вас есть знакомые в регистратуре (в институте, в отделе, в казенном доме и т. п.)? Если бы Вы знали, как мне это кстати! Я давно ищу человека, который мог бы мне помочь, так что Вас мне сам Бог послал». Или: «Ты не знаешь, как избавиться от этой тяжелой обязанности? Слушай, уступи ее мне — мне как раз нечем заняться».

Мы видим, как неуютно чувствует себя пойманный на слове собеседник. Но одновременно мы понимаем, что торжество в связи с обманом обманщика, попытка заставить его выполнить сказанное неуместны. Поэтому мы не отдаем своих симпатий ловкому разоблачителю лжи.

Дело в том, что разоблачитель, осуществляя стратегию ловли на слове, нарушает некие неписаные правила игры, провокационно вменяя в вину сознанию основы его собственного устройства. Сознание так устроено, что фоновый уровень его работы представляет собой непрерывное порождение химер и фальсификатов. Манифестацию фонового уровня можно сдерживать, повинуясь репрессивной практике истины. Можно сдерживать ее, прилагая усилия, здесь и сейчас, но невозможно репрессировать естественность стихийной импровизации мысли вообще.[52]

Практика ловли на слове содержит в себе элемент незаконности. Существует ведь и иной, вполне джентльменский, способ повышения ранга беседы, при котором собеседники отказываются от априорного преимущества. Это оповещение: «Мне нужно с Вами серьезно поговорить». Можно и проще: «Давай поговорим!». Такого рода оповещение будет верно воспринято как ограничение, накладываемое на стихийную импровизацию мысли. Забавно, что соответствующее оповещение: «Я давно хотел с тобой поговорить» — вполне может прозвучать и в середине разговора и даже в самом его конце, косвенно указывая тем самым на истинную цену предшествующего общения. Более того, обещание, данное уже после «официального уведомления о прекращении болтовни», имеет ничуть не больше шансов быть исполненным, чем провокационно пойманное обещание, но зато оно соответствует правилам fair play, т. е. высоких модусов фальсификации, и поэтому не идет в ущерб хорошим отношениям собеседников, тогда как ловля на слове есть лучший способ возбудить к себе неприязнь.

Собеседник, абстрагирующий из стихийного потока нужное ему состояние и представляющий его «на выходе», осуществляет, в отличие от полиграфа, действительную детекцию лжи. Это — факт чрезвычайной важности, имеющий далеко идущие последствия. Здесь, по сути дела, совершается первый шаг к истине.

Алгоритм «ловлю на слове», которым производится детектирование, может быть описан как путь воплощения химер, как специфический путь конституирования истины из лжи. Вероятно, немногие отдают себе отчет, сколько воплощений и объективаций родилось на свет благодаря ловцам на слове, благодаря осуществляемой ими фиксации какого-нибудь безответственного заявления, какого-либо фрагмента досужего разговора.

Слова влива<

⇐ Предыдущая1234567Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: