Общая архитектоника практического разума

Рассматривая разные типы причинения, Канг выделил сферу чистого практического разума как сферу особой причинности, где законодательствует свобода. Основанием такого подразделения послужило то, что принадлежащие к сфере чистого практического разума поступки и интенции человека, проявляющиеся в этом мире, идут не от мира сего. Их причина расположена не за ними, как в случае солнечного затмения или сезонного перелета птиц, а перед ними, в некоей воображаемой геометрии долженствования. Воображаемые точки (в духе современности их можно назвать аттракторами), не обладая даже достоинством наличного бытия, как бы отсутствуя в ряду фактичности, способны создавать силовые линии, искривляющие пространство человеческих поступков или, вернее, «пространство поведения» в нечто человеческое.

Позднее, в неокантианстве, эта область иного причинения была названа сферой ценностей. Мы будем использовать термин «идеальное», понимая его прежде всего топологически, как неминуемую территориальность в архитектонике «этого сознания» (разумности человеческого типа).

Идеальное трансцендентно в том смысле, что любая цепь физической причинности обрывается, не достигая «той стороны»; в свою очередь, причинение свыше не может имманентно перейти в физическое действие — даже для того чтобы поднять камень, требуется мобилизация законодательства природы, правящего связью явлений. Мы не станем касаться четырех причин Аристотеля или подробных дистинкций Фомы и Суареса о ближайшей и отдаленной причине, а просто отметим, что любое действие, происходящее в физическом мире, т. е., по Канту, имеющее характер явления, как бы окружено коконом «ближайшей причинности», и любая другая обусловленность все равно воздействует на этот кокон. Если проследить многочисленные линии «потому что», ведущие от простейшего действия (крика, поднятия камня) к некоторому субъекту, то можно выделить участок траектории, где происходит «инициирование кокона» и, стало быть, прорыв имманентного ряда воли, желания или какой-нибудь другой интенции. Допустим, человек поднимает камень, чтобы защитить от врага слабого (явное причинение свыше), но как бы ни были незначительны собственно физические его усилия, человек вынужден мобилизовать их, ибо камень не поддается его красивой интенции непосредственно.

«Может ли Бог создать камень, который сам не сможет поднять?» — гласит известный риторический вопрос. Мы оставим его, разумеется, без ответа. Заметим лишь, что все камни мироздания на всякий случай подстрахованы от воздействия человеческой воли как единственной необходимой и достаточной причины — есть основания полагать, что без этой страховки от мироздания уже давно не осталось бы камня на камне.

Единство человеческого складывается из сопряжения взаимно трансцендентных сфер и поэтому никогда не может быть представлено в виде плоскости или непрерывного ряда (неважно чего — причин или заклинаний). Между тем среди интенции человеческого духа далеко не последнее место занимает как раз интенция свести все воедино, объяснить мир из единого основания. Ее, пожалуй, можно назвать сильнейшим «философским драйвом». В частности, упорядочение мира его логическим объяснением встроено a priori в структуру чистого теоретического разума и является требованием идеального. Уже Гегель назвал логику моралью мысли; с тех пор данный афоризм претерпел множество вариаций и успел стать общим местом. Кант, однако, воздержался от этого напрашивающегося сравнения — быть может, благодаря редчайшему чутью, позволившему ему не нарушать границ и автономий. Дело в том, что в пространстве идеального логика составляет особое «подпространство», где сверхъестественное законодательство (императив) велит имитировать закон явлений. Гегель назвал бы эту форму логического законодательствования «отрицанием отрицания», мы же назовем ее суверенитетом разума, проявляющего бесстрашие второго порядка. Бесстрашие первого порядка лучше всего иллюстрируют декреты о восходе Солнца и прекращении дождя, издаваемые средневековым китайским императором Лянь Ю. Таким образом, идеальное несмотря ни на что утверждает автономность своего законодательства, и без этой первой стадии никакие последующие обособления в толике идеального были бы невозможны.[54]

Образец бесстрашия второго порядка состоит в допущении того, что сама мораль подчиняется закону явлений, например, закону экономии и т. п. В этом смысле, такой позитивист, как И. Бентам может быть назван китайским императором наоборот. И сейчас еще продолжается его правление, которое М. Хайдеггер назвал царством Gesteller. Иными словами, логика есть довольно позднее приобретение духа, результат успешного сепаратизма теоретического разума в империи идеального.

Но в архитектонике практического разума существует и более фундаментальная оппозиция идеальному, особая теневая сфера, без которой человеческому существу просто не хватает мерности, чтобы быть. Назовем эту сферу — сферой маргинального и определим ее но контрасту со сферой идеального следующим образом.

Идеальное есть то, что присутствует, несмотря на отсутствие в имманентности хода вещей; оно есть «видимое, несмотря ни на что» (ср. хайдеггеровский анализ «идеи» Платона как «вида», «зримости»). Напротив, маргинальное — это «невидимое несмотря ни на что», то, что полагается отсутствующим, как бы несуществующим, не имеющим имени вопреки своей включенности в причинный ряд и в феноменологический срез повседневности. Маргинальное присутствует как лишенное видимости — «тайное», «порочное», «греховное» — некий мощный источник причинения, мотивы которого необходимо перепричинить — идеализировать, удержать вне сферы рефлексивного самоотчета, в иновидимости.

Такого рода элементарную архитектонику практического разума мы и называем видеологической раскладкой этого сознания: отметим, что сферы идеального и маргинального имеют общую видимость, но разную невидимость; причем маргинальное представлено либо в иновидимости (это дозволенный, принятый для него способ репрезентации), либо в эксцессе — в некоем акте видеологического взрыва, представляющего собой смену полярности.

Типы коллизий

Каждый из полюсов сознания, как идеальное, так и маргинальное, автономны в пределах сферы своего законодательства. Регистраторами двух автономий можно, при желании, назвать Канта и Фрейда. Нас интересуют коллизии, неизбежно возникающие в случае экспансии суверенных, равно необходимых начал на сопредельную территорию. Речь пойдет именно о видео логической стороне коллизий, имеющих еще множество других параметров — экзистенциальных, социальных, социально-психологических. Уже простое нарушение соотношения видимого и невидимого в раскладке практического разума влечет за собой фундаментальные перемены и, как правило, ставит под угрозу условия человеческого существования.

Что, казалось бы, плохого может содержать в себе «настойчивое утверждение идеала»? Существует колоссальный слой штатных и внештатных моралистов (абсолютно преобладающий в педагогике, в клерикальных кругах, но пронизывающий и все остальные страты общества), специализирующийся на морализаторстве, на обличениях лжи и т. п. Оставляя в стороне несбыточность подобных проповедей (Господь не зря отделил желание сдвинуть камень от самого камня), можно указать на результаты давно уже проделанного философского анализа. По Канту, нравственное законодательство есть сфера свободы и поэтому принуждение к нравственности является даже не то что безнравственным, а попросту саморазрушительным актом.[55] В гегелевской «Феноменологии духа» есть несколько прекрасных страниц, посвященных анализу превратности благих намерений и, в частности проблеме добродетели. Так, Гегель пишет: «Общий ход вещей... для добродетели неуязвим... не может иметь места ни принесение в жертву своего, ни нанесение ущерба чужому. Добродетель уподобляется не только тому воину, для которого в борьбе все дело в том, чтобы содержать свой меч во всем его блеске, но она и в борьбу вступает только затем, чтобы сохранить оружие врага и оберегать его от себя самой, ибо все оружие составляет благородную сторону добра, за которую добродетель вступила в борьбу».[56]

В сущности, язвительные замечания Ницше уже мало что добавляют к гегелевскому анализу, ибо и в самом деле получается, что «не смеют даже командиры («рыцари Добра») чужие изорвать мундиры о «Добродетели» штыки».[57] Устранение разности между должным и сущим приводит к смещению видеологической перспективы, к «помутнению» сознания — это и есть превратность.

Как поется в одной из баллад Высоцкого, «чистая правда, конечно же, восторжествует, если проделает то же, что грязная ложь». Восторжествовать-то восторжествует, но потеряет свое имя, ибо, овладевая бастионами лжи, становясь там хозяином, приходится хочешь не хочешь принимать в придачу и имя побежденного. Так аристократы средневековой Европы присоединяли к своему титулу название завоеванной местности. Вытеснение зла посредством экспансии неизбежно связано с присвоением его топики, каким бы ни было новое самоназвание: «полиция свободы», «министерство мира» и т. п.

Все попытки прямой трансплантации должного в царство сущего, в повседневность практического разума, приводят либо к извращению (превратности) и уподоблению злу в случае вооруженной высадки, либо к бессильному морализаторству-резонерству, когда высокие слова всуе сотрясают воздух.

Но не следует забывать и о противоположной коллизии — ведь еще более чудовищной оказывается обратная трансплантация, когда общий ход вещей («как оно есть»), а тем более структуры маргинального, требуют и получают санкцию в должном («как следует быть»).

Если нравственный закон начинают теснить с его собственной территории, то голос его проповедников уже более не называется морализаторством, дешевым заклинанием банальности. Ему подобает другое имя — гражданское мужество. Когда подполье и свет божий меняются местами, распадается привычный ход вещей, тогда агонизирует даже сама социальность слишком человеческого. Маргинальность, провозглашающая себя действительной нравственностью или даже просто провозглашающая себя вслух, есть абсолютно разрушительная сила, подрывающая устои, т. е. расклад видимого и невидимого, видеологическую перспективу сознания.

В таких ситуациях гарантом спасения оказываются люди, не замечающие превратность добра при его воплощении — люди со своеобразным слепым пятном в поле зрения, со слегка смещенной видеологической перспективой сознания. Голос этих «белых ворон» (типа правозащитников Павла Когоута, Анатолия Марченко) невозможно распознать в хоре специализирующихся на проповедовании добродетели. Между тем их проповедь не прекращается даже тогда, когда смолкают все остальные. И вот именно эта маниакальная стойкость[58] в понимании вечных истин как личных проблем служит главной опорой добродетели, она есть не оружие, а то, что обезоруживает.

Вообще есть два вида обличителей: обличители греха и обличители пошлости. Человечество прислушивается к ним попеременно и, к счастью, не слишком внимательно — срабатывает тот же общий охранительный закон мгновенного забывания, который опосредует и повседневную коммуникацию. Иногда, заслушавшись каким-нибудь особенно красноречивым говоруном (все равно из какого лагеря — Савонаролой или Марксом), человечество, вернее его значительная часть, попадается и совершает эксцесс, оказываясь на некоторое время в изнаночном мире с перепутанной юрисдикцией идеального и маргинального. Можно сказать, что человечество несет наказание за отставание техники безопасности укрытия лжи (техника безопасности всегда отстает) при решении важнейшей экзистенциальной задачи практического разума, задачи совмещения идеального в едином плане Weltlauf (хода вещей, по Гегелю).

Роль обличителей пошлости и обличителей греха видеологически асимметрична. Исчезновение обличителей пошлости (типа Маркса или Ницше) приводит к затуплению острия фальсификации, т. е. сдерживает динамику развития-к-прогрессу, динамику совершенствования оружия, тогда как исчезновение обличителей греха (им гораздо реже удается оставить свое имя в культуре) приводит к перенасыщению социума продуктами всеобщей аферистики и вызывает в конечном счете, говоря словами библейского пророка, мерзость запустения...