3. Наталья

2. Рай

 

Там, где заботливо природа,

Богов лелея год от года,

Им подарила дивный край,

Располагался, видно, рай.

Байрон. Гяур

 

Два дня спустя Сергей нанес визит в Михайловку. Он и без того рассчитывал оказаться в атмосфере своего рода пасторальной идиллии, однако то, что он здесь увидел, в немалой степени повергло его в изумление. Не знай Сергей совершенно точно, что Меневы были малороссами, он при иных обстоятельствах принял бы их за немцев, такой порядок и чистота царили во всем хозяйстве. Вот только в той простодушной радости, в том гостеприимстве, с какими они его приняли, не было и следа западноевропейской сдержанности. Когда отворились ворота, коляска гостя вкатила на посыпанный белым гравием двор. Все строения, замыкавшие его по периметру, возведены были из кирпича и покрыты красною черепицею, окна сверкали, стены светились белизной, куры, утки и голуби выглядели начищенными и вымытыми, словно все они по этому случаю нарядились в воскресное платье. Солнечные часы на доме показывали двенадцать. Заслышав во дворе скрип колес, на крыльце появился с чубуком в руке Степан Менев, мужчина лет пятидесяти пяти, и радушно приветствовал Сергея. Он родного сына не мог бы встретить сердечнее. Едва Сергей выбрался из коляски, старый барин подхватил его под руку и препроводил в большой сад, в котором ухоженные дорожки, газоны, цветочные клумбы, декоративный кустарник, оранжерея и небольшой фонтан содержались в такой же опрятности и чистоте, как и дом, и двор.

Менев оказался на несколько дюймов выше Сергея, его добродушное по-детски розовое лицо с темными глазами выглядывало из-под густой щетки коротко стриженных волос, усы льняными прядями свисали по обе стороны пухлых губ. Он отвел гостя в большую беседку из дикого винограда и предложил присесть. Они некоторое время потолковали, как принято, на общие темы, потом появилась Наталья, протянула Сергею руку и пригласила его пройти в дом. Там его встретили те же порядок и аккуратность, хотя, судя по обстановке в целом, с тех пор как господин и госпожа Меневы справили свадьбу, никаких кардинальных реформ здесь больше не предпринималось, а отдельные вещи бесспорно достались в наследство от дедовских времен. В гостиной стояла мебель, какой пользовались еще в конце сороковых годов — обтянутые синей в цветочек камчатой тканью кресла и горка, наполненная массивным столовым серебром — по стенам висели зеркала и картины, на одной из которых была изображена горделивого вида дама периода позднего рококо в отороченной мехом hongroise, [6] современница, вероятно, еще Марии-Антуанетты. На каминной полке высились большие часы. На круглом циферблате их можно было увидеть весело играющую в бадминтон группу кавалеров и дам в духе Saxe galante. [7] Позолоченный маятник был сделан в виде окруженного солнечными лучами лица с довольно угрюмым выражением.

— Эти часы, — объяснил Менев, — если можно так выразиться, — мой оракул. Вместо того чтобы просто отбивать время, они каждый час исполняют разные музыкальные фрагменты, они понимают все, что происходит в доме, и, когда требуется, сообщают об этом. Мне достаточно прислушаться к тому, какую именно мелодию они играют, и по ней я тотчас же узнаю, как обстоят дела.

В этот момент в гостиную вошла госпожа Аспазия Менева, дородная брюнетка среднего роста с обыкновенным лицом и постоянно удивляющимся чему-то взглядом. Ей было чуть больше сорока. Едва Сергей собрался представиться, как на пороге возникла ее сестра Лидия, незамужняя барышня тридцати шести лет, которая, однако, благодаря сдобному ослепительно белому телу и увенчанному пышными пепельно-русыми косами лицу производила впечатление скорее расцветающей женщины, нежели отцветшей девушки. Она с любопытством взглянула на гостя из-под полуопущенных век, неторопливо подошла ближе и с полновесной ленивостью опустилась напротив него в кресло. Вслед за ней просеменил откормленный мопс с бесстыжей физиономией и большим черным пятном на лбу. Недоуменно бросив на Сергея не очень любезный взгляд, он с ворчанием, более напоминающим мурлыканье кошки, улегся у ног хозяйки.

Вот дверь отворилась снова, и в сопровождении брата Натальи, Феофана, в комнату вплыла двоюродная бабушка, Ивана Менева.

Редко случается, чтобы брат и сестра были так не похожи друг на друга, как дети Меневых. Феофан смотрелся настоящим молодым цыганом. Ему едва только минуло восемнадцать лет, однако этот среднего роста стройный юноша обладал железной мускулатурой античного борца. Исключительно смуглое лицо его было наделено симпатичными и привлекательными чертами. Но хотя черные как смоль волосы длинными локонами ниспадали до самых плеч, над верхней губой у него легкой тенью пробивался лишь нежный, темный пушок. Феофан рассыпался в комплиментах перед гостем и договорился до того, что по сравнению с ним сам он-де всего лишь заурядный крестьянский парубок, за каковое высказывание удостоился весьма укоризненного взгляда со стороны исполненной достоинства двоюродной бабушки, Иваны Меневой.

Вышеозначенная особа, хотя ей перевалило уже за восемьдесят и она всю жизнь оставалась незамужней, сохраняла в своем облике загадочное очарование тех дам минувшего века, которые с помощью соблазнительных мушек и веера правили миром и при этом, не теряя грации, производили на свет и воспитывали по десять-двадцать детей. Она еще видела Наполеона, императора Франца[8] и царя Александра I и танцевала полонез с Понятовским. [9] Она была маленькой, и с каждым днем становилась все меньше. Тело этой почтенной свидетельницы былого великолепия, особенно шея, руки и окаймленное уже до снежной белизны поседевшими волосами лицо теперь были словно из коричневой помятой бумаги. Ее никогда не видели иначе как в верхней юбке из черного шелка, в белом чепце и в любезном расположении духа.

Едва устроившись в кресле рядом с Сергеем, она с доверительной сердечностью сразу взяла его руки в свои. И заговорила о его дедушке с бабушкой, об отце, о матери, а затем поведала о блестящей жизни в Варшаве незадолго до похода нового Цезаря на Москву. Она, очевидно, хотела показать этим, что тоже живала в большом свете. И, лишь вдоволь выговорившись, принялась расспрашивать гостя о Париже и Риме. Лондон ее не интересовал…

Сергей наконец попрощался, и все семейство Меневых в полном составе отправилось провожать его до коляски. Когда та сворачивала за угол, на него из-за живой изгороди обрушился целый ливень цветов, он с удивлением повернул голову, однако не смог никого обнаружить до тех пор, пока звонкий смех не выдал прелестную фею.

— Благодарю вас, сударыня, — крикнул он, однако Наталья не показалась ему на глаза и ничего не ответила.

С той поры Сергей стал часто бывать в Михайловке и всякий раз дивился все больше. Железная дорога и телеграф не существовали для этих людей, они жили в стороне от сегодняшней суеты в каком-то золотом веке. С соседями они общались мало или не общались вовсе, лишь изредка принимая у себя гостей; им, похоже, вполне хватало самих себя. Они были людьми простыми, добрыми, уживчивыми, невзыскательными и во всех отношениях умеренными и бережливыми. Ни в чем не ощущалось недостатка в Михайловке, однако и излишеств не наблюдалось. Дамы вполне обходились без дорогих парижских туалетов, здесь спокон веку не устраивалось званых пиров и балов, и ни один из Михайловских насельников, за исключением двоюродной бабушки, никогда не бывал в театре.

В этом доме не знали других игр, кроме домино, здесь никогда не звучала ложь или брань, никогда не говорилось худого слова о других; даже картины, которые здесь висели, и немногочисленные книги, которые здесь читались, были такого рода, что не могли оскорбить чувств и самого взыскательного моралиста.

В лучшем случае одна из дам иной раз садилась за фортепьяно, или господин Винтерлих, друг дома, исполнял что-нибудь на флейте. Изредка указанный господин соглашался еще и спеть песню. Кроме того, вчетвером перекидывались порой в марьяж, но это случалось только в ту пору, когда забивалась свинья и изготавливалась свежая колбаса.

Главное же достоинство Менева, как галицийского дворянина, заключалось в том, что он не делал долгов и даже не клал деньги в сберегательную кассу. Он был воплощением порядка. Его настольной книгой была старинная «Orbis pictus», [10] он перелистывал ее время от времени, рассматривая гравюры, и потом, как правило, в заключение говорил:

— По этой книге, если захотеть, можно бы даже латынь выучить.

Его евангелием была газета; впрочем, читал он ее только по воскресеньям, но тогда уж всю подборку номеров за неделю по очереди и от первой буквы до последней. Таковая манера чтения иногда приводила к конфузу: он сообщал навещавшим его людям важные новости, о которых те знали еще неделю назад. Впрочем, обстоятельство это, надо заметить, нисколько не отравляло Меневу жизни.

Аспазия была верной супругой, хорошей матерью и образцовой хозяйкой. Она вставала еще затемно и вечером была рада, когда могла, наконец, присесть. Вот уже двадцать лет она носила одну и ту же кацавейку.  Читала она только зимой, да и то лишь свою поваренную книгу, и ничего более. Наталья и Феофан искренне любили друг друга; в их отношениях не наблюдалось и следа зависти и ревности, какие обыкновенно возникают между сестрой и братом. Они никогда не ссорились. Феофан посещал гимназию в окружном городе, снимая там комнату у Винтерлиха, которого Менев, похоже, считал прирожденным наставником. Нынче юноша проводил каникулы дома, однако и здесь прилежно занимался науками, особенно психологией и логикой. Для него Господь не сотворил девушек. Он на них даже не глядел. Их перемигивания, их смех, их непоседливость и поминутные поцелуйчики между собой раздражали его. Он с презрением отвергал также любые спиртные напитки и испытывал отвращение ко всему, что хоть как-то напоминало споры. Любое чужое мнение встречало с его стороны вежливое внимание, а собственное он высказывал скромно и безо всяких претензий. Он ни разу не бывал в ресторане. На его взгляд, не существовало ничего, чем мог бы заниматься осознающий свое достоинство человек, кроме науки и поэзии. К родителям он питал глубокое почтение, ко всем остальным людям относился с любовью и предупредительностью. Он был столь учтив, что учтивость эта нередко ставила его в крайне затруднительное положение.

Прислуга в большинстве своем всю жизнь провела при доме и в чести дожила здесь до седых волос. Никого из слуг не представлялось повода упрекнуть в чем-либо предосудительном, они все как один были верны, честны, усердны и воздержанны, прекрасно ладили между собой и никогда не выказывали недовольства; солгать — такое любой из них почел бы смертным грехом. Все они без исключения одевались по-крестьянски. Закончив работу, они усаживались бок о бок в пекарне, рассказывали друг другу сказки и истории про святых угодников, пели думки  (малорусские народные песни), а в канун Рождества — колядки  (рождественские песни) перед освещенными свечами яслями. Каждую зиму ключница Квита однажды прочитывала вслух «Ринальдо Ринальдини», [11] что само по себе воспринималось как праздник.

В Михайловке Сергею всегда становилось благостно на душе, когда он листал там какую-нибудь старинную летопись или осматривал могильные плиты перед возведенной еще четыре столетия назад церковью, читая на них эпитафии. Минувшее по-прежнему продолжало жить здесь. Здешняя природа, как и сами люди, имела приветливый и умиротворяющий характер. Местоположение Михайловки было исключительно гармоничным и привлекательным. Этот пейзаж, радующий глаз, будто сошел с небольшого, законченного полотна Клода Лоррена. [12] В нем не было ничего от меланхолического уныния галицийских ландшафтов, все здесь было лучезарно и весело, солнце, казалось, никогда не заходило над этим дивным краем, а осень никогда не сбрасывала с деревьев лиственного убранства.

Естественно, что в сердце вернувшегося из долгого путешествия жизнелюба здесь пустило ростки и начало расцветать чистое, благородное чувство расположения, причем Сергей даже на мгновение не задумывался, что это чувство может не встретить взаимности. Ибо здесь не было места для боли и неутоленной тоски, здесь нужно было любить, и любить счастливо. Будь Сергей чуточку хитрее или не столь искренним, он первым делом пристальнее пригляделся бы к местечку и его обитателям, а прежде всего к девушке, которая так быстро полонила сердце его. Но у него даже мысли не возникало скрывать свои ощущения, помыслы и желания, и он поклонялся Наталье так, словно это было одновременно его обязанностью и его правом. Как ни странно, хотя все заметили, что он ухаживает за ней, сама она этого не замечала, поскольку в ней не было и следа тщеславия или жеманного кокетства. В своей веселой наивности, в глубокой правдивости своей детской души она совершенно не задумывалась о любви. Наталье даже в голову не приходило, что она чем-то особенно дорога ему, когда он бросал на нее нежные взгляды или с сердечностью брал ее за руку. И она лишь по чистоте помыслов, из простодушной радости жизни летела ему навстречу, когда он появлялся, лишь поэтому дразнила его бесчисленными озорными проделками, когда он бывал в Михайловке, и так настоятельно приглашала снова поскорее приехать, когда он откланивался. Только когда он оказывал ей маленькие знаки внимания, она смущалась, но смущалась от скромности, ибо была воплощением смирения и привыкла слушаться, прислуживать и работать.

Однажды вечером Сергей с ружьем на плече и с черным английским вассерхундом[13] Чернышом шел по саду, когда невдалеке вдруг быстро один за другим прогремели два выстрела. Следом в воздух с громкими криками взмыла стая сорок, и затем среди плодовых деревьев появилась смехотворная карикатура на сарматскую амазонку. Этой, будто с полотен Хогарта[14] сошедшей, фигурой оказалась уже знакомая нам Квита, ключница  (по-нашему, экономка), которая обычно проводила свободное вечернее время, расхаживая по саду со старым пистолетом и стреляя сорок, наносивших разнообразный вред урожаю. Высокорослая, поджарая и до невероятности безобразная, она вдобавок была усеяна бесчисленными веснушками и имела ярко-рыжие волосы, так что сейчас в своем зеленом платье она стояла на фоне огненно-золотого заката точно зажженная зеленая восковая свеча или цветок, который в народе называют «пылколюбом».

Навстречу Сергею вышла Наталья и со стыдливой улыбкой приветствовала его.

— Кто эта энергичная дама? — с легкой иронией спросил он.

— Живая сестра вон той, что стоит на гороховой грядке, — ответила Наталья и указала рукой на пугало в обличии крестьянской бабы, усердно размахивающей на ветру толстой палкой, — только с той разницей, что та отпугивает воробьев, а эта — сорок.

— А мне кажется, она скорее выставлена здесь для того, чтобы отпугивать мужчин.

— В этом нет никакой необходимости, — возразила Наталья со свойственной ей непосредственностью, — поскольку я не настолько красива, умна и богата, чтобы привлекать к себе эту породу пернатых хищников.

— Вам все время хочется слышать комплименты.

— Мне? Да что вы, это совершенно не так.

Сергей несколько сконфуженно взял книгу, которую Наталья держала в руке, и взглянул на заглавие. Это был «Айвенго» Вальтера Скотта.

— Ах! И в который раз вы этот роман перечитываете?

— Раз, вероятно, уже в двадцатый.

— Это, похоже, единственная книга, которую вы читали?

— Нет, позвольте, я читала еще «Дон Кихота».

Беседуя, они добрели до садовой беседки и теперь расположились в ней. Сергей заговорил о сокровищах мировой литературы, и ему удалось добиться того, что девушка наконец проявила любопытство.

— Знаете, я буду приносить вам книги, если вы позволите, — в заключение сказал он.

— Большое спасибо, — промолвила Наталья, проглаживая между пальцами лист дикого винограда, — но я не осмелюсь принять их, поскольку это наверняка будет неприятно родителям, а кроме того, у меня не так много времени остается для чтения.

В этот момент, поглядев на землю, Сергей увидел, что Черныш, вытянувшись, лежит перед девушкой, и она водрузила на него ноги.

— Вы так странно ведете себя со мной, — проговорил он, — ах, как я завидую сейчас Чернышу!

Наталья быстро сняла ноги с собаки.

— Не шутите, господин Ботушан, — ответила она, спокойно посмотрев ему в глаза. — В довершение ко всему вы еще надо мной насмехаетесь и заставляете думать всякое… Это несправедливо, в самом деле, несправедливо.

С этими словами она поднялась и потом весь вечер держалась от него на расстоянии. А когда он уходил, даже не пригласила его, как обычно, поскорее навестить их снова. Однако он все же пришел. По собственному почину.

 

3. Наталья

 

В расцвете юных зорь в тиши олив жила

Красавица…

Чьей главной добродетелью была

Та добродетель, что она от всех таила взоров.

Торквато Тассо. Освобожденный Иерусалим

 

Люди, которые поддерживали отношения с Меневыми и часто их навещали, имели с ними так много общих черт, что во всех них без исключения, казалось, прослеживалось определенное семейное сходство. Но на самом деле родственником Меневым приходился только господин Богданович, или дядюшка Карол, как имели обыкновение его называть. Он обладал таким же целомудренным, умеренным и миролюбивым характером, как все они, и умел жить так же экономно, не влезая в долги, как Менев. Причем из всех его достоинств миролюбие давалось ему всего легче, поскольку он был по натуре человеком исключительно боязливым да в придачу еще находился под властью гипертрофированной мнительности. Его поместье Хорпынь располагалось лишь в пятнадцати минутах ходьбы от Михайловки, однако он ни за что на свете не пошел бы ночью домой один. Несмотря на оставленные за плечами сорок пять лет земного существования, в этом славном кузене сохранилось что-то от безбородого юнца. Или, сказать точнее, у этого дородного мужчины среднего роста со светло-русыми волосами и усами, с по-мальчишески румяными щеками, была наружность откормленного белого кролика. Его кроличье сердце начинало учащенно биться, стоило летом подуть легкому ветерку, ибо тогда он сразу и самым серьезным образом начинал опасаться, что может разразиться гроза. Появившись первый раз в каком-нибудь доме, он внимательно присматривался, имеется ли на крыше громоотвод, а на окнах — решетки, ибо помимо грома и молнии панически боялся разбойников. Впрочем, собаки тоже внушали ему неприятное ощущение. Стоило маленькой дворняжке, играя, залаять на камень или на кошку, и дядюшка Карол тут же с тревогой спрашивал, своевременно и достаточно ли поят эту милую животинку, поскольку боялся, как бы его не укусила бешеная собака. Между тем мысль, что он может сломать руку или ногу, тоже постоянно преследовала его. И однажды поздно ночью в городе, в одиночестве возвращаясь с какого-то домашнего бала — а дело было зимой в гололед, — он предпочел опуститься на четвереньки и в такой позе добираться до расположенной неподалеку гостиницы, в которой остановился.

Подвигнуть дядюшку Карола к поездке по железной дороге и даже просто заставить его зайти на вокзал было совершенно бесперспективной затеей.

— Знаю я эти штучки, знаю, — обычно отвечал он в подобных случаях, — у них там постоянно то поезда сходят с рельсов, то случаются взрывы и столкновения. Нет-с, человек не должен искушать судьбу.

Он, впрочем, совершал путешествия в Вену, в Венгрию и один раз даже в Триест, однако делал это всегда как в добрые старые времена — в собственном тарантасе [15]  со спальным тюфяком позади и со слугой впереди, на козлах.

Как ни странно, но именно этот человек увлекался историей Древней Эллады и Рима, восторгался деяниями Леонида и Муция Сцеволы, с неистовой страстью коллекционировал все, что имеет хоть какое-то отношение к античному миру, — особенно гипсовые отливки, оружие и монеты. Его настольной книгой был старик Гораций, некоторые оды которого он знал наизусть.

Господин Винтерлих, в чьем доме — в окружном городе — квартировал Феофан, тоже был великим энтузиастом, однако совершенно иного свойства. Исполняя службу финансового смотрителя — наподобие того как, например, Гете когда-то нес на плечах бремя государственной деятельности, — Винтерлих, аналогично последнему, считал недостойным человека заниматься чем-то иным, кроме поэзии, музыки и театра. По-детски невзыскательный, он был напрочь лишен пороков и состоял исключительно из всех мыслимых добродетелей. Даже выпить бокал вина представлялось ему эксцессом. Всякий раз, когда по делам службы он оказывался где-то поблизости, Винтерлих непременно наведывался в Михайловку; часы, проведенные там, были для него самыми замечательными, поскольку он встречал полное понимание.

Михайловский священник, преподобный отец Михаил Черкавский, и его супруга Февадия были настоящей парой голубков: они нежно любили друг друга и своих чад и подавали общине возвышенный пример богобоязненного образа жизни. У батюшки была только одна слабость — он интересовался звездами; а бойкую, энергичную попадью можно было бы, в свою очередь, упрекнуть разве что в желании капельку покомандовать в сфере светской и духовной жизни Михайловки. Однако никому даже в голову не пришло бы утверждать, что кто-нибудь этим обижен. Сыновья их, Данила и Василий, вместе с Феофаном посещавшие гимназию в окружном городе, слыли добросовестными учениками и послушными детьми. Все в обществе их любили.

Фактор Менева, Камельян Сахаревич, представлял собой воплощение честности, только вот внешне наш герой до такой степени походил на Сократа, что его многочисленные достоинства и благородство его души совершенно не были по нему заметны. Низенький, упитанный человек с фатально уродливыми чертами лица, длинным ястребиным носом, огненно-рыжими волосами и бородой, он при первом знакомстве не внушал никакой симпатии и доверия — и тем не менее был порядочным человеком и в своих поступках руководствовался законами любви к ближнему как немногие из христиан.

Все эти скромные в запросах и ограниченные люди были смущены и взволнованы появлением Сергея в Михайловке, но не прислушались к осторожным намекам людей, его прежде знавших, ибо смысла этих намеков никто из них толком не понимал и они вследствие этого остались без последствий. Впрочем, эти намеки даже оказались излишними, поскольку своей легкой, светской манерой держать себя Сергей невольно сам сделал все для того, чтобы вызвать к себе в Михайловке недоверие. Строго говоря, ему нельзя было бросить серьезного упрека, ибо отягощавшие его совесть веселые проделки теперь относились к прошлому и поросли быльем. Однако здесь, в этом раю, среди этих идиллически настроенных людей оказалось достаточно уже его свободного поведения и столичной элегантности, чтобы вызвать чувство тревоги и смутного недовольства. Он, например, смотрел женщинам прямо в глаза, словно каждую из них тотчас же мог раскрыть и прочитать, будь она массивным фолиантом или миниатюрной изящной книжицей с золотым обрезом. Затем его лакированные сапоги скрипели так, будто под ним трещало адское пламя. Он иногда защемлял левым веком круглое стеклышко, и это особых вопросов не вызывало, но то обстоятельство, что он всегда носил только одну перчатку, да и ту натягивал лишь на четыре пальца, смущало душевный уют пожилых господ, тогда как дамам сей факт представлялся секретом великосветского шика. Всё сокрушеннее и сокрушеннее качали в Михайловке головами — все, кроме Натальи. До сей поры весело и беззаботно взиравшая на мир вокруг себя, она, казалось, стала задумчивей, погрузилась в мечты, и сердце ее потеряло покой, хотя она и не осознавала этого. Она видела только, что с ней Сергей держит себя иначе, чем со всеми другими, что он смотрит на нее такими глазами… Впрочем, какими, собственно говоря, глазами он на нее смотрел? Она полагала: благосклонными и вопрошающими. Но тогда о чем же он вопрошал ее? И должна ли она была отвечать ему? И что именно отвечать? Почему ее рука начинала чуть заметно дрожать от его прикосновения, почему он иногда так болезненно, тяжело вздыхал, как будто чувствовал себя очень несчастным? Что он искал у них? Как следовало ей понимать то, что порой глаза Сергея лучились добротой, а потом вдруг в них опять появлялось что-то такое, для определения чего она не могла подобрать верного слова, что-то зловещее и пугающее. Иной раз ее бросало в дрожь от его взгляда, как будто он был демоном, расставляющим вокруг нее незримые западни. Она бессознательно искала встречи с ним и так же без конкретной причины избегала его.

Однажды поздним вечером она снова вышла в сад, в тот уголок его, за которым сразу начинались поля, и полностью погрузилась в очарование знойной летней ночи. Положив руки на плетень, она стояла здесь, смутно ожидая чего-то, в чем не могла дать себе отчета, как вдруг рядом с ней выросла фигура Сергея. Оба молчали и не смотрели друг на друга. Перед ними куполом поднималось темно-синее небо, на котором были видны пока только первые звезды, немногочисленные облачка влеклись по нему утлыми челнами, и полумесяц плыл в тишине эфирной реки подобно серебристой гондоле. Окрест на лугах и в зарослях кустарника горели бусинки светлячков — рассыпанное ожерелье феи. Золотые колосья пшеницы тяжело клонились к земле, как будто на стеблях их созрели дукаты. А на бахчах, стараясь перещеголять друг друга, переливчатым блеском мерцали кукурузные початки и дыни, невдалеке стояли два дерева, которые время от времени перешептывались в сладкой истоме, тогда как цветы и травы, казалось, чуть слышно дышали.

Здесь в какой-то момент Сергей наклонился и, не касаясь руки Натальи, легко поцеловал ее пальцы. И девушка, вздрогнув от внезапного ужаса, посмотрела на него с такой невыразимой мольбою и укоризной, что он предпочел бы сейчас броситься перед ней на колени и просить у нее прощения за допущенную фривольность.

Однако в конечном итоге его беззаботному поведению не могли воспрепятствовать ни взгляд Натальи, ни назидания Онисима — преданный старик в самом деле надоедал ему бесконечными увещеваниями и прекращать их, кажется, не собирался.

— Похоже, вам эта барышня нравится, — вздыхая, заговаривал он при всяком удобном случае, — ну хорошо, это правильно, мне она тоже нравится, однако как вы собираетесь завоевать ее сердце и получить благословение родителей? Ах, Боже мой, вы уж тогда, барин, хотя бы одевайтесь посолиднее, впрочем, не мое дело указывать, как вам одеваться. И потом, беспрестанные проделки, которые вы себе позволяете, людям, скажу вам, не по душе. Всякое судачат про ваши прошлые похождения, так покажите же, не откладывая, что нынче у вас вполне честные и искренние намерения, в противном случае из этой партии ничего не получится и мы проиграем ее самым плачевным образом.

Между тем четыре советчика у Меневых сошлись в одном мнении.

— И почему только вы, сударыня, — обращался к Аспазии господин Винтерлих, — позволяете этому господину являться к вам в дом! Вас и ваших близких, слава Богу, хорошо знают, но рано или поздно люди заговорят о подобных вещах, начнут выражать сомнения и высказывать свои суждения вслух. Ведь репутация у него, мягко сказать, не из лучших, до чего это может, спрашивается, довести?

— У него уже было так много историй с дамами, — уверяла Февадия обеих тетушек, — что о них можно бы десять томов написать. Настоящий герой романа этот господин Ботушан — интересный, безусловно, однако опасный, крайне опасный мужчина. Ах, бедная Наталья, сладкая голубка, он отравит ей сердце, он принесет ей несчастье, она ведь для него только забава.

— Глубокочтимый, дорогой господин Менев, — елейным тоном говорил батюшка Михаил Черкавский, — не могу поверить, что вы собираетесь принять в зятья этого безбожного человека. Сверх того, он весь в долгах как в шелках, в Ростоках ему не принадлежит больше ни единого стебелька, теперь там хозяйничают евреи. Да к тому ж он игрок, и кроме всего, выпивоха, мне достоверно известно, что однажды в окружном городе Кракове он нализался до чертиков и на рыночной площади отплясывал с какой-то крестьянкой.

— Невозможно даже представить, — высказывался в семейном кругу дядюшка Карол, — что за книги имеет у себя, в Ростоках, сей господин, и какого рода картины развешены там по стенам. Он предпочитает читать самые пагубные романы, и, когда заходишь к нему в спальню, глаза поднять страшно. К тому же он забияка. Он затевает ссору с первым попавшимся невинным человеком по всякому пустяку — из-за выеденного ореха, из-за крылышка мухи — и незамедлительно посылает своих секундантов, если кто-то отважится ему перечить. У него все тело, должно быть, изрублено и прострелено, в стольких дуэлях уже участвовал этот Дон Жуан.

Наталья спокойно выслушивала все эти аргументы, равно как и предостережения, которые ей давали. Она еще больше чем прежде береглась Сергея, однако теперь наблюдала за ним с заинтересованностью, которую безуспешно старалась заглушить, с романтическим любопытством пыталась проникнуть в тайну его существа.

Сергей же вопреки всему пребывал в прекрасном расположении духа и когда от своего фактора, который в создавшейся ситуации выступал в роли рупора фактора из Михайловки, случайно узнал, в каких лестных выражениях охарактеризовал его дядюшка Карол, его хорошее настроение усилилось до задорного, и он просто не смог удержаться от шалости. Веселому случаю было угодно, чтобы однажды по дороге в Михайловку Сергею повстречался крестьянский хлопчик, который нес в плетеной корзинке лисенка. Он предложил молодому барину купить зверька за полгульдена.

— Сам я не могу взять его у тебя, — ответил Сергей, — но я знаю одного человека, которому такой зверек нужен. Отправляйся сейчас же в Хорпынь к господину Каролу Богдановичу.

Ибо Сергей наверняка знал, что последний в настоящий момент находится в окружном городе.

— Ты там ничего другого не говори, — продолжал он, — кроме того, что барин просил тебя принести этого лисенка. Он-де, впрочем, дешевый, стоит всего лишь два гульдена, ты меня понимаешь?

Хлопчик утвердительно кивнул и стремглав бросился в Хорпынь. Встретив во дворе казака, он без лишних слов вручил тому маленькую Лису Патрикеевну.

— Здесь у меня заказанный барином лисенок, он стоит два гульдена.

Казак расплатился, и хлопец поспешил унести ноги.

Вечером дядюшка Карол воротился обратно.

— Он уже внизу, — доложил, выйдя навстречу ему, казак.

— Кто?

— Лисенок.

— Иисус, Мария, святые угодники, — воскликнул помещик, — я никакой лошади не заказывал.

— Да это не лошадь, барин, а всего лишь молодой лис, которого вы изволили заказать, и обошелся он вам всего-то в два гульдена.

Вызнав, кто сыграл с ним злую шутку, возмущенный дядюшка Карол тут же поспешил в Михайловку и своим сообщением вызвал там сходное негодование.

В этот день Сергей встретил холодный прием. Когда он ненадолго остался наедине с Натальей, та долго молча смотрела на него, ее прекрасные черные глаза блестели от слез или от сдерживаемого гнева, а возможно, от того и другого вместе.

— Стало быть, правду о вас рассказывают, — промолвила она наконец, — что нет у вас ни чувства, ни совести?

— Боже мой! Чем же я так провинился?

— А добрый дядюшка Карол — нехорошо шутить с ним таким образом.

— Ах! Если вы имеете в виду историю с лисенком, так о таком пустяке не стоит и говорить.

— Нет, господин Ботушан, стоит, ибо проделка ваша показывает, что вы со всеми нами играете.

В этот момент в гостиную вошла госпожа Менева.

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: