 |
Введение в Schizophrenie 9 страница
|
|
|
|
История болезни Лолы Фосс 261
лось до простого настоящего, простого бытия-в-чем-то. Экзистенциальная непрерывность, подлинное становление в смысле подлинной историчности, замещается поразительно внезапным прыжком из одной «сей-час-точки» в другую. Теперь нетрудно увидеть, что ношение одного и того же платья, внешняя мирская непрерывность, заменяет отсутствующую внутреннюю или экзистенциальную непрерывность и оберегает существование от полного разрушения.
То, что новому платью не позволяется быть красивым или дорогим, выдает аскетическую черту в существовании Лолы — искупающее качество, которое, однако, «проживается» не как искупление, а всего лишь как предосторожность, чтобы не спровоцировать силу, которую она боится, чем-нибудь бросающимся в глаза (Лола ни в коем случае не скряга по натуре). Но если бы она приняла платье — переносчик, в основном, Ужасного — из рук косоглазой и, следовательно, «зловещей» продавщицы, это также означало бы такое провоцирование. И если новое платье не должно быть красным, потому что прошлым летом платье было красным, тогда это тоже доказывает омирение ее существования; ибо хотя подлинная экзистенциальная непрерывность покоится именно на повторении", здесь мы имеем дело с мирской категорией повторения подобия. При этом Лола тоже содрогается. Разумеется, она предпочла бы, чтобы вообще не было изменений; но если ей приходится принять что-либо новое, тогда оно должно отличаться от старого. Мы должны помнить, что для Лолы «вещи» означают воспоминания, т. к. «воспоминания проникают в вещи». Следовательно, «ужасающее», «страшное» чувство «никогда не кончается, пока вещь где-то рядом». Вещи, следовательно, — не только носители воспоминаний, они и есть воспоминания. Мы, таким образом, видим самый заметный признак процесса омирения, трансформацию существования и подлинной судьбы в «мир» и «мирскую» участь. Но даже сами воспоминания и чувства больше не являются подвижными и управляемыми; через них больше нет пути в непрерывность, они застывшие, недоступные для воздействия, зафиксированные в простой ложной непрерывности, и подавляют существование. Воспоминания тоже становятся, в некотором смысле, одеждой, оболочками существования, переносчиками несчастья, но ни в коем случае не прошлым и повторяемым существованием. Следовательно, разрыв между существованием и такими «застывшими» воспоминаниями намного больше, чем разрыв между овеществленным воспоминанием и воспоминанием-вещью. Быть вынужденным сохранять или носить старое платье, которое не поражено ужасными воспоминаниями, значит быть вынужденным оставаться в состоянии уже-было, то есть в состоянии заброшенности. Покупать или быть вынужденным носить новое платье значит отважиться на немыслимый риск, шаг в будущее. Но быть вынужденным удалить «зараженное» платье или вещь значит, повторяю, отделаться от овеществленного воспоминания посредством удаления воспоминания-вещи. Дру-
|
|
|
См. Повторение Кьеркегора.
262 Избранные статьи Людвига Бинсвангера
гими словами, неспособность объединить воспоминания в непрерывность существования замещается установлением миро-пространственной дистанции между собой и воспоминанием-вещью.
Тайные действия врагов и Жуть Ужасного * / Нозологическая система психологии должна сохранять четкое разграничение, как описательно, так и субстантивно, между симптомом навязчивого суеверия и симптомом бреда преследования. Daseinsanalyse, с другой стороны, пытается раскрыть как раз то, что является основополагающим для обоих этизс описательных симптомов, и объяснить, как один развивается из другого.
|
|
|
Сама Лола использует в обоих состояниях своего существования одно и то же выражение:
Я все время вижу в знаках, что мне следует быть осторожной (т. к. я не знаю, что может случиться).
Я никогда не представляла себе ничего подобного, все вещи, которые, как я обнаружила, сделали эти люди — потому что они всегда подслушивают и планируют сделать злые вещи, вот почему я должна быть очень осторожной.
Осторожность, в первом утверждении, относится к прорыву Ужасного; во втором — к враждебности «тех людей». Жуть Ужасного превратилась в тайные действия тех людей: «внушение», любопытничанье (beneugieren), подслушивание, предательство, пренебрежительное отношение, убийство. Но тогда, с другой стороны, они сходны в том, что осторожность в отношении любого из них имеет смысл только в том случае, если человек имеет ключ к системе знаков и уделяет ей должное внимание.
В первом модусе существования все еще есть доверие к авторитету — «судьбе» — который предоставляет предупреждающие знаки, толкование которых дает существованию возможность защититься от вторжения Ужасного; во втором модусе бытия, однако, существованию не хватает защиты превосходящей силы, в которую оно все еще может верить. Будучи беззащитным, оно теперь отдано в руки врагов. Это находит крайнее выражение, когда Лола, в первом случае, говорит, что ей «следует быть осторожной», во втором — что она «должна быть осторожной». Здесь знаки — это уже не предупреждения о некой опасности, но выражение самой опасности вообще, чего-то, что присутствует. Последнего авторитета, в который существование еще могло поверить, его последней оставшейся опоры (какой бы тонкой, даже порванной, ни была сеть, в которую оно пыталось поймать Ужасное) больше нет. Только теперь существование полностью отказалось от самого себя и предалось в руки мира. На первой стадии Лола «читает» (толкует) приказания и запрещения судьбы с помощью суеверной сис-
[* Прим. Эрнеста Энджела: Игра слов, Heimlichkeit der Feinde — Unheimlichkeit des Fü rchterlichen, непереводима, но несущественна. Этот раздел касается тесной связи — с экзистенциальной точки зрения — между навязчивым суеверием и бредом преследования» и как последний развивается из первого. ]
|
|
|
История болезни Лолы Фосс 263
темы вербальных знаков, которую она все еще использует более или менее «самостоятельно», но во второй фазе она теперь чувствует, видит и слышит знаки врагов в воспринимаемых формах, которые приняли вид реальности *.
С точки зрения экзистенциального анализа, это означает не существенное различие, но только различие в отношении формы, в которой проявляются Непреодолимое и состояние «отданное™ ему». То же самое применимо к различию между двумя фазами (фазой безличного непреодолимого и фазой личного непреодолимого врага). Уже на первой стадии «судьба» была квази-богоподобной личностью, имеющей «намерения в отношении нас», которые можно было «читать»; более того, медсестра Эмми была — помимо того, что она была носительницей несчастья — уже «личным врагом», близость которого заставляла Лолу ожидать невыразимо Ужасного. Следовательно, сестра Эмми представляет собой связующее звено между Ужасным как роковой, жуткой силой и тайными действиями врагов. Единственное оставшееся различие состоит в том, что Эмми — это жуткий носитель и выразитель Ужасного, тогда как «преследователи» уже не являются выразителями намерений и носителями Ужасного, но сами являются ужасными людьми, Мы, таким образом, сталкиваемся с феноменом персонификации и, следовательно, с делением жуткой силы на несколько, мало того, на множество тайных преследователей. Это напоминает нам «технику колдовства», которая включает в себя «наделение странных людей и вещей тщательно разградуированными магическими силами (тапа)»**.
Фрейд посвятил очень поучительное исследование родству между Жутким и Скрытным, основанное на определении Жуткого, данном Шеллингом: «Все, что должно оставаться в тайне и неизвестности и стало явным, известно как жуткое».
Это, однако, не тот контекст, в котором следует обсуждать психоаналитические разработки Фрейда по поводу «масштаба факторов, которые превращают тревогу в страх Жуткого». Я предпочитаю вернуться к определению Шеллинга, добавив к нему, что то, что должно было оставаться в тайне и сокрытии, — это первоначальная экзистенциальная тревога, которая теперь «появилась». Чувство жути вызывает все, что является причиной появления тревоги, все, что способно выбить нас из наших близких отношений с «миром и жизнью», как (непривычное) повторение похожего, Двойник [Doppelgä nger], а также как и все символы нисходящей жизни: горбатая спина, косоглазие, сумасшествие и, наконец, смерть. Чем непреодолимее экзистенциальная тревога, тем слабее уверенность в мире и в жизни, тем шире пределы, в которых она может появиться. В случае Лолы, сеть мер предосторожности и защиты устанавливается между эк-
|
|
|
* Следует учесть, что эти знаки по-прежнему в значительной степени основаны на вербальных феноменах (сходстве слов).
** См. Freud, «Das Unheimliche», Sä mlt. Schriften, X, 393. Я хочу подчеркнуть, что я ни в коем случае не отождествляю это деление с магическими толкованиями «первобытных людей». Общим для обоих является просто нахождение во власти жуткой силы, которая распространяется на людей и вещи.
264 Избранные статьи Людвига Бинсвангера
зистенциальной тревогой и Жутким, причем первое вызывает появление последнего. Этот процесс, хотя и более драматичный, по существу такой же, как тот, который имел место в случаях Юрга Цюнда и Эллен Вест. С помощью защитных мер существование пытается защититься от появления Жуткого. С их помощью оно все еще находит некую точку опоры в «заботе» [Sorge], беспокойстве [Besorgen], ведении переговоров, осторожности, даже несмотря на то, что эта осторожность служит исключительно для того, чтобы отвратить Жуткое, и полностью растрачивает себя в услужении Жуткому. И тем не менее, это по-прежнему именно «я» защищается от «голого ужаса», от прорыва Ужасного в существовайие.
Но затем, во второй фазе, мы обнаруживаем нечто весьма странное. Здесь защитные меры оказались недостаточными, и Ужасное уже нельзя запретить с помощью вопросов к оракулу или «удалить» его посредством пространственной дистанции. В этот момент Ужасное уже не воспринимается как голый ужас, как «неопределенная» угроза существованию или даже как разрушитель существований; скорее, оно воспринимается как «определенная», конкретная угроза, проистекающая из мира. Теряя свой жуткий характер, Ужасное превращается в нечто, тайно угрожающее, и одновременно перед реальным «я» встает угроза полного уничтожения. Теперь «я» больше не стоит твердо обеими ногами на земле, либо на практике, либо в практической реальности, но капитулировало перед миром фантазии и находится полностью под его чарами. Здесь мы имеем дело с тем миром, который сам характеризуется скрытностью, неуловимостью, непонятностью, с миром других, с исторической «захваченностью-другими» и с образом репутации [Rufgestalt], создаваемым в процессе5.
|
|
|
Постоянное чувство, что тебя подслушивают и тебе угрожают, — это только особый случай неизбежного, жутко-скрытого состояния захваченное™, суда и осуждения, препятствования и нападения со стороны других («тех людей»). Так как намерения «других» никогда не бывают абсолютно прозрачными, всегда остается запас непредсказуемой скрытности. Те, кто «твердо стоит обеими ногами на земле», не беспокоятся об этом запасе и? \, аже пренебрегают, более или менее оправданно и спокойно, «образом репутации», который представляет их существование в глазах других. С \, ругой стороны, экзистенциальная тревога, однажды высвобожденная, ни-" де не может совершить прорыв с большей легкостью, чем в этой «облас-ги» нашего мира, которая, по своей сущности, непостижима, необозрима, *еисповедима и непредсказуема. Скрытность, различаемая в действиях «тех иодей», постижение их злых намерений через «знаки», навязчивое стрем-Lemie выводить намерения из этих знаков — все это указывает на тайное юявление жути мира окружающих людей. Все, что появляется вполне «от-: рыто», больше не является жутким".
* Конечно, это не контраргумент против моего утверждения, что в этом модусе суще-твования «намерения» «врагов» открыто предстают перед глазами и, таким образом, с ими можно бороться; ибо даже за «открыто появляющимися» намерениями «преследо-ателей» скрывается жуть «приводящей в замешательство» участи быть преследуемым
История болезни Лолы Фосс 265
Если в фазе суеверия «все выходы со сцены жизни» (если воспользоваться метафорой Эллен Вест) «были захвачены вооруженными людьми», теперь, в случае Лолы, эти люди фактически устремляются к ней со всех сторон. Сама «сцена жизни» изменилась. В первой фазе Лола все еще могла, каким-то образом, не подпускать к себе Угрожающее, которое «отяготило ее душу»; теперь она должна в любой момент ожидать, что ее могут убить. Если раньше на карту было поставлено спасение ее души, то теперь под угрозой жизнь. И это приводит к раздвоению не только Угрожающего, но и Подвергающегося угрозам. Преступления" происходят повсюду, и весь мир теперь состоит только из убийц и убитых. С одной стороны мы видим невинные жертвы, с другой — злодеев. Жуткий «мир» превратился в мир тайных преступлений, мир, в котором все имеет свое жуткие знамения [ Vorbedeutungen}, — в мир тайных значений [Bedeutungen].
Таким образом, сцена жизни стала местом развертывания драмы, даже трагедии. Сама Лола стала беспомощным орудием театрального действия, принуждаемая говорить то, что от нее хотят ее враги (чтобы «поставить» свои преступления). Она всего лишь аппарат [Erfolgsapparaf], который должен воспроизводить любые слова или мысли, которые в него закладывают. Она не только беспомощное, но также и невинное орудие. Экзистенциальная вина преобразуется в мирскую бытность-счи-тающимся-виноватым: «они» считают ее дурной.
На первом этапе жуть липла, в основном, к одежде. Следовательно, можно было бы ожидать, что одежда будет иметь важное значение и на втором этапе, что иногда наблюдается на поздних стадиях заболевания. (Мы вернемся к этому положению в нашем психопатологическом анализе. ) Возможно, то, что в истории болезни Лолы мы не находим об этом почти ничего, за исключением ее плана спастись бегством от своих врагов, переодевшись горничной, обусловлено пробелами в нашем материале. Или же тема одежды подверглась изменению: пространственный контакт с предметами одежды и людьми, одетыми в них, сменился «ложным» переодеванием врагов. Хотя их преступления очевидны, Лола не в состоянии «схватить» своих врагов благодаря их «маскировке» и тайным интригам. Прежде она могла избежать людей, которых она считала угрожающими, так как она знала их; теперь она бредет на ощупь в темноте. Прежде ужасающе Угрожающее было неосязаемым, но его носители были «осязаемы»; теперь Угрожающее (преследование) рядом, неподалеку, но его палачи
как таковой — участи несправедливого отношения, обвинений, причиненного вреда. Отсюда мучительные вопросы преследуемого: Почему только я должен так сильно страдать, Почему эта участь была уготована только мне, Почему я должен в одиночку сопротивляться врагам, Почему никто не верит моим сообщениям о моем страдании, и т. д. Все это — вопросы, поставленные перед судьбой, которые затем передаются, чтобы на них ответил объяснительный бред. Здесь имеет значение жуть иллюзорной судьбы, которую чувствует сам пациент, а не наблюдатель; для него источник жути находится в связи душевной болезни с «нисходящей жизнью».
[* Прим. Эрнеста Энджела: Krimen — снова неологизм. ]
266 Избранные статьи Людвига Бинсватера
неосязаемы. Такова странная диалектика Жуткого, о которой мы, психиатры, все еще знаем так мало".
Если на второй стадии Лола кажется еще «больнее», еще «безумнее», чем на первой, мы можем объяснить это, признав, что процесс омирения продвинулся дальше, что страх жутко Ужасного и суеверное выспрашивание судьбы (которое до некоторой степени разделяет большинство людей) сменились страхом исполнителей зла и борьбой с ними. С психопатологической точки зрения это может создать у нас впечатление огромного «качественного» различия; но с точки зрения экзистенциального анализа это только выражение прогрессирующего завоевания существования «миром», все того же истощения Dasein в смысле его отданности в руки мира, все того же процесса, который фон Гебзат-тель (von Gebsattel) называет «не-становление» [Ent-werden]. Это проявление очень сложной диалектики существования, которую в психопатологии мы просто называли аутизм и которую мы диагностируем с помощью клинических психопатологических симптомов.
«Переход» от суеверного модуса существования, от чувства угрозы со стороны Жуткого, к несомненному факту, очевидности угрозы со стороны мира окружающих людей можно разъяснить еще более ясно в обсуждении: а) вербального способа коммуникации; Ь) временной организации (историзации); с) пространственной организации обоих модусов существования.
Вербальная коммуникация. В вербальных коммуникациях Лолы — не непосредственно с Ужасным, но с коммуникативной инстанцией, организованной между ею и им, — она последовательно придерживается модуса «верить-ему-на-слово». Она верит судьбе на слово, что означает, что она общается с ней, как с человеком, человеком, не только отвечающим, но и ответственным, т. е. таким, на чей ответ можно положиться и с которым можно заключить устное соглашение **. В этих пределах все еще существует определенное отношение доверия; следовательно, отношение доверительной близости. «Веря-чему-нибудь-на-слово», мы знаем нечто о другом, за что мы можем уцепиться, что можно ухватить. В таком доверительном взаимоотношении, поэтому, тот, кто верит другому на слово, приобретает надежную точку опоры, «точку», где он может занять позицию в отношении к другому (в данном случае, в отношении к судьбе) и с которой он может регулировать свое
* Это не предлагается в качестве объяснения «бреда преследования» вообще. Мы даже не знаем до сих пор, как много существует возможностей. Мы удовлетворены, если нам удается понять диалектику одного случая, чтобы дать некоторые указания для других случаев, в особенности тех, в которых помешательство происходит так быстро, что его стадии едва ли можно заметить или отделить друг от друга.
** См. Binswanger, Grundformen und Erkenntnis menschlichen Daseins, S. 322 f., 361 ff. Все это — только особая разновидность диалектики запертости, или, согласно Кьерке-гору, Демонического: «Демоническое не запирается при помощи чего-либо, но запирает себя\ и в этом заключается тайна существования, факт, что несвобода делает узника именно из самой себя». (The Concept of Dread [Princeton, 1946], p. 110. )
История болезни Лолы Фосс 267
собственное поведение. Полагая, что она Может верить судьбе на слово, Лола, до известной степени, делает Жуткое близким себе и, насколько это возможно, сближается с ним.
Все это по-прежнему находится в «нормальных» пределах антропологического модуса верить-кому-нибудь-на-слово. Но становится очевидно, что этот модус нарушается, когда мы видим, что это Dasein заставляет судьбу говорить и что оно использует искусственную систему вербальных сообщений. То, что мы называем душевной болезнью, возникает, когда «я» больше не может отличить «внутри» и «снаружи», существование и мир, или, точнее, когда потребность существования воспринимается как нечто, действительно происходящее в мире. Несмотря на это или, скорее, благодаря этому, здесь мы все еще имеем дело с самоутверждением «я», каким бы истощенным и лишенным силы ни было это «я». Правда, «я» отказалось от своей силы по доброй воле и свободному решению, и, тем не менее, оно все еще сохраняет себя в своем подчинении авторитету, которым оно — само «я» — наделило судьбу, — ив своем повиновении приказам судьбы. Экзистенциальная тревога все еще канализирована; она еще не хлынула за пределы дамб, искусно сооруженных вокруг нее.
В «бреде преследования», однако, эти дамбы прорваны. Экзистенциальная тревога затапливает мир окружающих людей; Dasein'y угрожают отовсюду, оно — добыча для всех. Запугивание и угрозы только в исключительных случаях прерываются разрешениями. Все это сообщается посредством тайных знаков, то есть, главным образом, через вербальные проявления: Лола слышит нечто, что было сказано по «их» приказанию; «они» дали ей знать через слова медсестер, что миссис Вильсон была убита; «они» говорят о ней дурные вещи. Но даже ее собственные слова подслушиваются и используются для «злых» целей; вот почему она должна быть такой осторожной. И наконец, «другие» убивают других людей «с помощью слов, которые они вложили в мой рот», и «всем, что я сказала, что было сходным в словах». К сожалению, мы не владеем дополнительной информацией о связях между словами и действиями, и о характере и последствиях этого «сходства слов». Во всяком случае, здесь мы наблюдаем не только «магическое всемогущество мыслей», но также и слов. «Нехорошие последствия сходства слов», по-видимому, относятся к сходству между тем, что говорит Лола, и тем, что говорят другие, возможно, в отношении сети словесных сочетаний, которую она набрасывает на Жуткое.
Как бы то ни было, мы видим, что Лола использует любые возможные средства, чтобы заставить своих врагов заговорить, чтобы сделать заключение об их намерениях, так же как она ранее заставляла говорить судьбу. Но если судьба позволяла ей вырвать из нее определенное «да» или «нет» и, таким образом, ясно и недвусмысленно раскрыть ее намерения, то враги остаются, как правило, скрытыми или замаскированными. Только в исключительных случаях они выдают себя и, прямо или исподтишка, дают знать о своих намерениях. Их основная деятельность заключается в тайном подслушивании, завуалированном любопытстве,
268 Избранные статьи Людвига Бинсватера
скрытом преследовании. Реально существующий, осязаемый и устранимый предмет одежды заменила неосязаемая, больше не устранимая психическая личина. Мир окружающих людей теперь нападает на телесную сторону существования, с намерением физической угрозы, т. е. убийства. Место неопределимого, следовательно, невыразимого Ужасного (в ожиданиях и воспоминаниях) заняла определенная, ужасная угроза жизни. «Неприкрытый ужас», страх утраты существования, превратился в определенный страх утраты телесной жизни. Экзистенциальная тревога, страх полного уничтожения [Nicbiigung] теперь может проявиться только как страх земного разрушения. Словесные проявления больше не предостерегают: «Ты можешь делать это, ты должна избегать того» (чтобы избежать Ужасного); теперь они прямо заявляют: «Твоя участь решена, ты будешь предана смерти. » Таким образом, экзистенциальная тревога, которая, в суеверной фазе, была все еще подлинной тревогой, в фазе преследования превращается в страх чего-то определенного, страх быть убитой (viz. концепция Фрейда случая Шребера). Мы ни в коем случае не видим процесс излечения в метаморфозе неопределенного Ужасного в определенный страх (т. е. в бред).
В данном случае мы должны констатировать, что заболевание чрезвычайно прогрессировало. Хотя прежде «я» было все еще в состоянии сохранить себя в некоторой небольшой степени, теперь оно полностью отдано в руки превосходящей силы мира и парализовано ею [benommen]. То, к чему прежде, в какой-то мере, все еще можно было обращаться как к «я», больше не является автономным, свободным «я», но только зависимым Эго в том смысле, что это всего лишь игрушка «других». Угроза того, что существование скрывает от самого себя, что переживается как тревога, больше не воспринимается как власть «судьбы», но теперь маскируется как превосходящая сила врагов. Эта «маскировка» — форма Омирения, то есть, одевание мира в те «одежды», в которые существование одевалось само и, найдя их «несносными»", разорвало их и набросило их на мир окружающих людей. В фобии одежды Лолы сбрасывание одежды все еще выражалось реальной ликвидацией реальных предметов одежды (раздача, продажа, разрезание на куски) и избеганием людей, которые затем носили их. В ее бреде преследования одежда, так сказать, цепляется к «другим» или, точнее, Ужасное распространяется от отбрасываемых предметов одежды и тех, кто их носит, ко всем людям, ко всему человеческому.
Томас Карлейль (Thomas Carlyle), в глубоком труде Sartor Resartus, сделал «философию одежды» своей темой. Он пытается показать, что «все символы — в действительности одеяния», и он начинает «длительное и полное приключений путешествие от внешних общеизвестных, осязаемых шерстяных покровов человека через его удивительные покровы из плоти и его удивительные социальные одеяния к одеяниям его души глубоко внутри, ко Времени и Пространству». Можно было бы назвать
[* Прим. Эрнеста Энджела: В немецком языке «невыносимый» и «непригодный для носки» — это одно и то же слово. ]
История болезни Лолы Фосс 269
эту книгу попыткой создать «философию'символических форм», выходящую далеко за пределы вербальных, мифических и познавательных форм Кассирера. Подобно немецким идеалистам, Карлейль признает, что сущность или внутреннее и символ или покров взаимозависимы; он считает, что он может узнать сущность в символе и найти ключ к первому в последнем. Но, снова следуя примеру немецкого идеализма, он игнорирует диалектическое движение от одного к другому, которое соответствует экзистенциальному взаимоотношению между свободой и несвободой, несвободой и свободой. Следовательно, его книга, подобно всем философиям символических форм, хотя и полезна для экзистенциально-аналитического и жизненно-исторического пояснения, бесплодна в отношении самого этого диалектического движения. Но если мы хотим прийти к антропологическому пониманию одежды, необходимо иметь в виду теории Карлейля.
Наше обсуждение скрытности врагов привело нас к анализу вербальных мер предосторожности, а последний — к анализу мер предосторожности против одежды — потому что все эти темы опираются на общий знаменатель: заклинание Ужасного. С помощью своей сложной системы вербальных предсказаний Лола ловит Ужасное на слове — заклиная его — тогда как с помощью одежды и врагов она использует его слабое место. Посредством одежды и врагов Ужасное можно схватить с наименьшим риском, и таким образом с ним можно бороться. Но так как в лице Ужасного Лола вынуждена иметь дело не с другим человеком, а с жуткой, превосходящей, демонической силой, ловля-на-слове, также как и использование-слабого-места должна принять характер заклинания. Заклинание, однако, означает вечное взывание, мольбы, постоянная эмфаза, непрекращающееся повторение *. Заклинание — это выражение подчинения, которое сделало самого себя узником и теперь в отчаянии бьется о стены своей тюрьмы. То, с какого рода лишением свободы и тюрьмой мы вынуждены иметь дело, имеет второстепенное значение, если в предыдущих случаях мы сталкивались только с одним видом лишения свободы, в случае Лолы их два, лишение свободы судьбой и лишение свободы врагами. Поскольку то, что Кьеркегор называл «тайной существования» — то, что несвобода делает узника из самой себя — имеет силу для всего человеческого существования, шизофрения только представляет собой особенно глубокую и странным образом конституированную разновидность этого превращения свободы в несвободу, или, как мы это выражаем, существования — в мир.
Организация времени. Как утверждалось ранее, переход от суеверного модуса существования, от смутного «чувства» угрозы со стороны Ужасного, к несомненному факту угрозы со стороны окружающих лю-
* Заклинание — это Ahmung, как это слово использует Леопольд Циглер (ср. Ü berlieferung [Leipzig, 1936], S. 23 ff. ), хотя и не форме пантомимы, а в форме вербального оракула. В основе любого Ahmung лежит убеждение, что «природу» (или «судьбу») можно уговорить ответить на человеческие претензии, как требуется (S. 25).
270 Избранные статьи Людвига Бинсвангера
дей может быть разъяснен при обсуждении вербальных сообщений, организации времени (историзации) и организации пространства Dasein. Сейчас мы обратимся ко второй задаче.
Мы можем незамедлительно обратиться к заклинающему характеру общения с Ужасным. Там, где мы слышим о непрерывном взывании, неустанном заклинании и непрекращающемся повторении, мы имеем дело с временном модусом настоятельности (который мы так хорошо знаем из случая Юрга Цюнда) и, следовательно, с модусом ложной непрерывности Внезапного и простого неактуального настоящего. Это модус временной организации, которую мы также находим и в случае Лолы. Здесь существование тоже постоянно начеку на случай опасности, которая может внезапно ворваться, опасности, которая теперь больше грозит не просто со стороны Ужасного, а со стороны «людей». Смутная тревога об Ужасном превратилась в страх Преступников. Таким образом, существование еще дальше удалено от самого себя, еще больше приближено к миру [verweltlicht]. Правда, кажется, что Лола ближе к нам, чем на первой стадии, постольку поскольку она более «активна» и прошла стадию простой «активной пассивности» (Кьеркегор) суеверия. Когда она защищается от врагов и пытается избежать их ловушек, обнаружить их и «возбудить дело» против них, этот порядок действий не кажется сильно отличающимся от действий здорового человека. Более того, когда кажется, что она «стоит обеими ногами на земле», собирает наблюдения, делает планы «на будущее», ищет «выход», может возникнуть соблазн поверить, что здесь существование организует себя во времени [zeitigt sich] в манере, не отличающейся от той, которая требуется для обычной деятельности, для нормального «исполнения».
Но тогда особенно важно вспомнить, что на самом деле означает организация времени: организацию времени не следует путать с временем мира, которое является только производным модусом первой. Организация времени — это не просто один экзистенциальный феномен среди других; она и есть существование (Dasein). В данном случае Dasein уже приближено к миру до такой степени, что мы больше не можем говорить ни о подлинной экзистенциальной организации времени, ни об историзации, ни о «я» как «становлении». Но там, где мы больше не видим подлинного «я» за усердием, где существование стало «игрушкой» демонических сил, там оно больше не стоит обеими ногами на земле (что всегда подразумевает экзистенциал, или «само-стояние» [Selb s t st and]), но «висит в воздухе». Существование, как говорит Кьеркегор, отделилось от своих (историческо-пространственно-временных) «фундаментальных условий», которые, теперь, становятся его врагами.
|
|
|
