 |
Эрих Мария Ремарк из Порто‑Ронко, Парижа, Антиба или Беверли‑Хиллз (после сентября 1937 г.)
|
|
|
|
Эрих Мария Ремарк из Порто‑ Ронко, Парижа, Антиба или Беверли‑ Хиллз (после сентября 1937 г. )
Марлен Дитрих
MDC 2d
Давай пойдем домой – к тебе и ко мне. Мы всегда жили в отелях…
Эрих Мария Ремарк из Парижа (23. 11. 1938)
Марлен Дитрих на теплоход «Нормандия»
[Телеграмма] MDC 189
Альфред[32] еще в постели первый приступ ишиаса погода омерзительная тчк Веселясь по этой причине купил от отчаяния Домье для нашей коллекции тчк Счастлив что у тебя хорошее настроение это надолго у тебя много сил и энергии про запас как в начале пути их больше чем ты догадываешься тчк Ты Твой Да Тебя Тебе Единственный
Эрих Мария Ремарк из Парижа (24–26. 11. 1938)
Марлен Дитрих в Нью‑ Йорк, отель «Уолдорф Астория»
[Штамп на бумаге: «Отель „Пренс де Галль“»] MDC 486–488
Нежная и любимая, ты говорила по телефону, и сквозь шум океана твой голос иногда доносился совершенно отчетливо, подобно ударам колокола – колокола с другого края Земли…
Неужели твой контракт действительно будет подписан в середине февраля? Тогда мне только и оставалось бы, что приехать за тобой в Америку. Или ты в начале февраля лишь начнешь сниматься? Я спросил Руди, не говоря ему, что ты звонила. Он считает, что ты, очевидно, начнешь сниматься в начале марта, а до этого, скорее всего, будешь занята в другом фильме. Как насчет того, чтобы ты сообщила мне, когда будешь знать о сроках поточнее?
Я приеду по возможности быстро; здесь все равно все мертво и бесплодно. Однако если ты вернешься уже в феврале, не стоит ли мне сесть и на скорую руку написать какую‑ нибудь книгу, поджидая тебя? Мне кажется, что до твоего приезда пройдет больше времени. Я просто не в силах выдержать столько. Мне осталось уладить некоторые дела с этими проклятущими учреждениями – насчет налогов, визы о пребывании в стране и тому подобное, да еще насчет немецкого издания книги[33], – надо от всего этого отделаться, чтобы пробыть у тебя подольше.
|
|
|
Мне снятся жуткие вещи. Иногда я чувствую себя совершенно помешанным, – в сущности, почти всегда. Временами я стою в оцепенении перед зеркалом и донельзя удивляюсь: «Это тебя – тебя они до этого, довели? », – а иногда я просыпаюсь и думаю: ведь у меня же есть ты.
Нежная утренняя звезда над расстрелянными снарядами лесами – я страшно нетерпелив и временами не владею своими нервами, а от того, что меня окружает, нет никакой радости. Но вдруг набегает волна, волна запахов сена и сухих трав, словно с широких летних полей с их бабочками, мотыльками, кузнечиками и бумажными драконами у горизонта; и эта мягкая волна неожиданно оказывается исполненной вестей о тебе, и тогда нет больше никакого несчастья, потому что ты здесь, и нет больше горестного существования и никакого дурацкого одиночества, потому что я ведь увижу тебя, и все остальное всего лишь сладкая боль, счастливая меланхолия, грустная мелодия, – ведь ты думаешь обо мне, и я способен ощутить это.
Только смерть и погибель – несчастье. А ты – это жизнь, зеленый прибой, бьющийся об утес, как возле того судна в Венеции, что всегда покачивалось у Лидо, а вечерами выходило в море, в его золотисто‑ синее свечение, поближе к горизонту, где уже покачивалось множество других, подобно стаям перламутровых фламинго, поджидающих теплого вечернего ветра…
Ты… радость моя…
Эрих Мария Ремарк из Парижа (28. 11. 1938)
Марлен Дитрих в Нью‑ Йорк, отель «Уолдорф Астория»
[Штамп на бумаге: «Отель „Пренс де Галль“»] MDC 584–586
Дни короткие, а ночи длинные в ноябре, любимая; днем можно чем‑ то заняться и бегать по городу, и что‑ то делать, но когда первый сильный порыв ветра приносит из‑ за Триумфальной арки сумерки и над Елисейскими полями зажигаются первые огни рекламы – тогда сердце мое потеряно, ему не на чем больше задержаться, и оно бежит вперед за своими мечтами…
|
|
|
Бежит с тобой к Мэгги Руфф и Книце, к Фуке, в Шартр, на персидскую выставку и в Лувр, к Коро и Домье, к Форестеру и Кольпе[34], к кинофильмам, и – я не против – к Монтелю тоже, бежит, бежит…
Любимейшее создание, скоротечное и вечное, как одно сердцебиение, небо над небольшим обозом по‑ цыгански кочующих чувств – небо, как на картине Ван‑ Го‑ га в Лувре, – любимая, с тобой было замечательно! Это целое лето, полное света, и моря, и планов, и молодости! Мы заряжали молодостью друг друга, нежная, молодостью и живостью чувств, и будущее снова превращалось в узду, натянутую в наших руках, в светлый и долгий путь цугом в неизвестность и будущее. Было чудесно видеть тебя молодеющей, любимая, видеть, как беззаботно и невозмутимо расцветает твое озорство, которое Ницше называл сверх‑ смелостью и на которое обращал особое внимание. Ты ушла, как судно беззвучно отчаливает от берега – нагруженное ценным грузом и получившее за долгие летние месяцы в доке бережный уход заботливых рук, теперь оно бежит на раздутых добрым ветром парусах…
Но сейчас ты далеко, и в этом все дело. Обманывать себя мне почти что нечем, днем – ладно, еще куда ни шло, – ах, вообще‑ то и днем не получается. Собственно говоря, лишено всякого смысла и оправдания то, что мы не вместе… вечер поднимается над крышами домов и заглядывает красными глазами в окно, – и возникает вопрос всех вопросов, единственный вопрос, вопрос вечера и ночи, глупый вопрос: где ты, скоро ли опять я обрету тебя и любишь ли ты меня? Когда ты уезжала в последний раз, я подумал, что люблю тебя, – теперь я знаю, что то была еще не полная любовь, – не думаю, что я способен любить тебя сильнее, чем теперь, – лишь теперь я люблю тебя, и ничего вовне не осталось: все заключено в тебе.
Адье, я сейчас же уезжаю на «Серой пуме»[35] в Женеву…
Адье, адье, любимая, единственная…
|
|
|
