ПЕРЕВОД (переводчик) –йиллэтыльын

П

ПЕРЕВОД (переводчик) –йиллэтыльын

дословно – языкастый, умелый в пере воде с одного языка на другой Полиглот в чукотском обществе пользовался большим уважением и даже почетом. Особенно тот, который мог общаться на тангитанских языках – на английском и русском. Наши уэленцы в большинстве своем могли общаться с эскимосами соседнего Наукана, а уж сами науканцы почти в обязательном порядке знали чукот ский язык. Наверное, этому было какое‑ то разумное объяснение: науканцам чукотский язык был нужнее, чтобы общаться на охоте, вести обменные и торговые дела с кочующими чукчами, чтобы получать от них оленьи шкуры, камусы, жилы для ниток, нежное и вкуснейшее оленье мясо, которое употреблялось для жертвоприношений Морским Богам. Эскимосский язык, в отличие от чукотского, разделен на множество диалектов и говоров, иногда так сильно разнящихся между собой, что житель Сиреников, этнический эскимос, был в большом затруднении, когда пытался объясниться с эскимосом с острова Большой Диомид. Из чукотского в эскимосский на протяжении многовекового общения перешло множество слов, даже союзов. Многие эскимосы азиатского побережья носили чукотские имена. В свою очередь, чукчи заимствовали у соседей почти всю морскую терминологию. Кстати, чукотские имена встречаются и среди аборигенов Аляски, особенно тех, чьи предки жили на острове Сивукак, или Святого Лаврентия. И все же настоящий интерес к чужеземным языкам появился с той поры, когда в тундре и на ледовом побережье появились «волосоротые» казаки с чудной, непонятной речью. Кстати, чукчи оказались весьма способны к чужим наречиям, быстро осваивали русский разговор, охотно вступали в беседы, старались понять далекого гостя. Первым иностранным языком на Чукотке, несомненно, был русский язык и уже потом зазвучал американский английский, быстро распространяясь по прибрежным стойбищам, проникая в глубь оленной тундры. Разумеется, главным предметом общения поначалу были самые простые сведения – дорога, маршрут, реки, озера, очертания побережья, погода, господствующие ветра, животные, предметы обмена – мясо, шкуры, чуть позднее – товары, которые можно увезти как добычу: пушнина, моржовые бивни, теплая меховая одежда. Гораздо реже – орудия труда самих аборигенов. Зато инструменты тангитан пользовались неслыханным спросом, и луоравэтлан или айваналин был готов отдать самое лучшее, что у него есть, за простой железный топор, за металлический котел, медный чайник, стальной нож, а женщины были готовы на все за горсть разноцветных бус и граненые иголки, которыми так легко сшивались толстые кожи морских зверей. Позднее в торговом обмене тангитан и чукчей появилось огнестрельное оружие, а затем и гарпунные пушки для охоты на китов, подвесные моторы и даже небольшие морские промысловые суда, которые покупались в основном за китовый ус. Прослойка переводчиков начала обладать довольно значительным влиянием среди аборигенов. Но наибольший спрос на знатоков тангитанской речи появился с организацией властных структур нового советского государства. Надо было разъяснять новые законы, правила новой жизни, политические лозунги, разного рода инструкции, учебники для школ. Иные из моих земляков в этом деле достигали таких успехов, что ухитрялись даже «переводить вперед», то есть даже раньше, чем оратор открывал рот. А дело было в том, что все эти политические речи и заявления отличались удивительным примитивизмом и шаблонностью. Эти, с позволения сказать, переводчики иногда делали на этом карьеру, достигали высоких чинов совет ской политической иерархии. Иные даже осмеливались критиковать содержание политических речей, произвольно сокращали, снабжали собственными комментариями, подгоняли под конкретную сиюминутную обстановку. Иногда увлеченные ораторским экстазом переводчики привлекали примеры из фольклора, цитировали наизусть старинные предания и сказания. Но политическая цензура была начеку. Помню случай с песней о Сталине. К одному из революционных праздников было решено приготовить концерт, в котором должна была быть исполнена национальная песня о Сталине. Поручено это было сразу нескольким наиболее выдающимся певцам‑ поэтам Уэлена. Но то ли позабыли земляки о почетном поручении, то ли понадеялись один на другого, но в общем оказалось, что к назначенному сроку торжественная песня отсутствует. Но тут изобретательный Рыппэль вдруг хлопнул себя по лбу и заявил, что песня такая есть и существует с древнейших времен, вот только мало кто догадывался об истинном значении ее. Это была торжественная песня о Вороне‑ Создателе. В день торжественного исполнения певцы, как всегда, заняли свои места на длинной скамье, выставив вперед большие круги бубнов‑ яраров. В чукотских танцевальных песнях мало слов. Их надо исполнять с большими интервалами. Переводчиком на этом важном и торжественном концерте был назначен молодой Гоном, хороший знаток русского языка. Правда, у него был один существенный недостаток: он любил перемежать русские выражения матерными словами и считал это вполне допустимым. Поначалу все было хорошо. Сталин‑ Ворон с наклеенными усами для большего сходства с великим вождем взлетал над темным и безмолвным Пустым Пространством, готовясь к созидательным подвигам. В оригинале они состояли в том, что Сталин‑ Ворон обильно испражнялся и мочился. Из больших кусков его выделений образовались горы, целые материки, а из мочи – моря, океаны, реки. Вся песня‑ танец иллюстрировалась телодвижениями знаменитого танцора Атыка, и он вполне натурально изображал, как Сталин‑ Ворон тужился в созидательном напряжении, то приседал, то взлетал, а Гоном переводил это приблизительно так: Великий Сталин, наш Вождь и учитель! Он срал и ссал с высоты, делая горы, моря… Мы славим его труды, его мудрость, Его силу и щедрость! Зрители, уэленцы, с восторгом воспринимали новейший, современнейший танец‑ песню, и многие даже стали подпевать и топать мягкими торбазами в такт ударам бубнов. Секретарь местного парткома Локкэ, одновременно служащий торговой конторы, вдруг вскочил на край сцены и замахал руками: – Немедленно прекратить! Немедленно прекратить клевету! Певцы опустили бубны, танцор, лишенный ритмической поддержки, вдруг как‑ то завял. – Это черт знает что! – бушевал Локкэ. – В таком виде изображать нашего великого вождя! Срущим и ссущим! Теперь было видно, что Локкэ перед началом праздника, как человек приближенный к торговым кругам тангитанов, приложился к бутылке и от этого стал весьма бдительным и понимающим. Такого рода «клевета» часто звучала с трибун разного рода собраний, которыми изобиловала советская общественная жизнь. Но еще больше «клеветы» проникало на страницы политической литературы, которую полагалось переводить на чукотский язык. Часто переводчик использовал первое попавшее слово, не задумываясь о многозначительности смысла, о двояком его толковании. Однажды мне попалась брошюра о Кубе, о том, как тамошний «сорвавшийся с цепи» народ, вдохновленный примером великого Советского Союза, строит социализм. Почему «сорвавшийся с цепи» народ? Очевидно, в оригинале было «свободный» либо «освободившийся» народ. Но дело в том, что в чукотском языке нет абстрактного понятия «свободы». Что‑ то совершенно конкретное должно быть свободно от конкретной зависимости. Видимо, малоопытному переводчику первое слово, значащее «свободный», пришло на ум от созерцания свободно разгуливающих по улицам собак, и он воткнул это первое попавшееся слово в текст перевода, обозначив вольнолюбивых кубинцев «сорвавшимися с цепи». Самому мне пришлось довольно долго работать в переводе. На чукотский язык я переложил несколько стихотворений Пушкина, его сказки, рассказы Чехова, Горького, произведения советских писателей, от Шолохова до Михалкова и Семушкина. Работа эта была для меня настоящей литературной школой и в какой‑ то мере заменила мне литературный институт.