 |
Из очей источается сила, которая способна преображать [существо, на которое они взирают], и, если чувство обоюдно, то и преображает
|
|
|
|
Глава 11
Не просто ощущение продолжает жить, когда временно отсутствует или уже не существует того, кто ощущает, так что нет его больше, а даже набирает ощущение силу и иные вещи делает себе подобными. Доказывается это благодаря укусу апулийского паука и бешеной собаки. Раскрывается диковинное потаённое чудодейство, никому доселе не известное
Все эти явления прослеживаются совершенно очевидно и достоверно в укусах апулийских пауков[139] и бешеных собак. Рождаются такие пауки, которых сами жители Таранто [140] обыкновенно называют по месту происхождения тарантулами, под паляще‑ знойным летним небом. Размером они где‑ то с плод ореха – побольше или поменьше. Как и у других пауков, есть у них лапки, ножки и брюшко[141]. Окраса они бурого, зеленоватого, красноватого или чёрного. Встречаются пёстрые и разноцветные. Кусают они местных крестьян со страху, или если те на них вдруг наступят. Первое время болит [место укуса] немного, а потом ранка рубцуется, но неприятные ощущения доставляют покраснение и жжение. А потом укушенные чувствуют слабость [во всём теле], цепенеют и иногда без чувств падают в обморок и лежат неподвижно. А потом вот что: как безумные делают резкие движения, если увидят одежду или какой‑ то предмет такого же цвета, как паук, их укусивший, и упрямо идут следом за человеком или животным такой окраски. Радость им приносят музыкальные звуки. Одним – звуки лиры, другим – кифары, третьим – барбита, а кому‑ то – псалтерия[142]. Всякий своим звуком тешится, и танцуют[143], как при исполнении трипудия[144], но яростнее, хотя никому не причиняют зла. Звуки замирают, и они падают [больные] оземь, вконец обессиленные, но всё время охота берёт их под музыку танцевать. Совсем из сил выбиваются и опять падают. Выздоравливают после череды танцевальных потуг «в поте лица». Но вот даже когда поправляются они, если увидят, что другие, кого укусили, под музыку скачут, то и сами за старую безудержную забаву берутся – и с этими в совместный пляс. В течение нескольких лет после того, как были они укушены, время от времени возвращаются к страсти этой неудержимой, танцевать трипудий[145]. Крестьяне говорят ещё, что пока жив паук, укушенный каждый год снова «танцы» повторяет!
|
|
|
Говорят умники из местных, не больше тёмного народа разумеющие, что крестьян никто не кусает, а это они притворяются – дурят людей, а сами работать не хотят. Другие изрекают: [причина болезни их] – это сила потаённая и никому не известная. Ну не верю я, что горят желаньем малоимущие крестьяне год от года отстёгивать наличные за просто так гуслярам и кифаристам, [чтобы вылечить родных]. Ведь если даже неведома причина болезни, это не значит, что нужно сразу отметать подтверждаемое многовековым [опытом народа свойственное ей] сильное чувство, [страсть к танцу]. Так что я утверждаю: этот самый тарантул наделён мощнейшим пронзительно‑ жарким ядом, который может на нас оказывать сильнейшее отрицательное воздействие. Когда кусает паук, то для него самого небольшое, влажно‑ огненное тепло, оставляемое в ране, понемногу умножается, потому как оно жарче – в пределах ранки – нашего, и обращает оно наши внутренние соки в свои. И вот тогда силы нашего духа оказываются под мощнейшим и всеобъемлющим ударом – едва ли не все они обращаются во вражеский жар [146], ведь формируются из внутренних соков организма, ими питаются. Неотделимы силы нашего духа от этих внутренних соков и только усиливают их качества! По всему телу ползуче расходится это жаркое испарение, тарантуловой природы, и силы духа [нашего], забывая привычный свой ритм, принимают эту горячую страсть, уподобляясь духу тарантула. Мы ведь чуть выше говорили, что когда обуреваем дух тёмными испарениями, то мрачнеет и покрывается грязью, а потом находит на него страсть искать кладбища, трупы и выгребные ямы – подобное ведь стремится к подобному. Итак, привычный для духа ритм, оставленный в прошлом, обратился в совсем иной, и вот видит он цвет, подобный окраске тарантула, причины его нового состояния, и бежит к нему как к себе подобному, если порядок его бытия претерпел уже внутренний перелом, или необратимо изменился в тот, что принадлежит тарантулу. А если ещё не так радикально воздействие, то тоже бежит за этим цветом, но как за враждебным предметом. Смутно подозревает он – глубинная страсть подсказывает – что страдания его исходят от вещи, которая окрашена вот так же. Не рассуждает тут дух, действует природная смекалка, как мы сказали во второй книге трактата[147]. Вот поэтому укушенные и валяются без чувств – губительный жар тарантула уже одержал верх, а силы духа, побеждённые, теперь потеряли навык да и возможность управлять организмом как раньше. Ошарашены силы этим жаром, поглощённые столь сильной подоспевшей страстью, так что забывают себя и не ведают больше, чем были в прошлом, что и как делали. Но вот слыша звуки музыки, радуются, потому что любая вещь пылкая и стремительно‑ лёгкая самим ритмом их к себе зазывает, так пусть играет дальше! Получают удовольствие не все укушенные от одного и того звука, потому как тарантулов много разных, и различные страсти они вселяют, да и натура людей не одна и та же, страсти они притягивают к себе неодинаковые. А тешатся музыкой больные, то ли потому что самый яд – звуку собрат, так же стремительно‑ лёгок, то ли потому что резвая природа духа жадно ищет звук, с помощью которого от страсти пагубной унесётся к другой, более благостного и подходящего для духа свойства. Своими силами дух ведь не может справиться, тут на помощь идут манящие звуки музыки, и он проворно схватывает это спасительное средство.
|
|
|
А выздоравливают укушенные, потому как понемногу испаряется объятый вредной страстью дух. Ослабляется и уходит прочь рассеянный по организму жизненный сок, и тело и дух пагубой одинаково питающий. Он выдыхается или выходит с выпотом, и крепнущий организм очищается. Ну и к тому же принимаемая внутрь качественная пища, перевариваясь, даёт новый, лучшего качества жизненный сок, и под воздействием более раннего, [ядовитого] сока, не делается ему подобной. Последний же слабеет, благодаря выпоту его всё меньше, так что он не в силах пищу обратить в себя, раз испарилась уже и ушла прочь с потом львиная доля его жаркой силы. Так, пропотевая снова и снова, и освобождается [организм] понемногу от болезни и рождает силы духа и чище и мягче, менее причастные этой жуткой страсти, [растворённой в яде тарантула]. Вот такое же происходит и во время приступов лихорадки, то есть жара нашего духа, направленного против губительного влажного испарения, подобравшегося к «сосудам», [вместилищам дыхания], или уже проникнувшего в них. Дух наш изгоняет это испарение прочь через пот и выдыхаемый воздух, и тогда следующий приступ лихорадки уже слабее, либо же отступает она на время. А вот если во время первого «сражения» дух не «дожал», то влажное испарение набирается сил и вызывает дух на следующую битву попозже. Ещё более близкая аналогия есть между этим процессом и венерической болезнью, которая подобным же образом ослабляет силы организма. Пропотевая, надо её изгонять прочь вовне, способствуя внутри порождению здоровых жизненных соков, постоянно «умягчяя» тело, кости и внутренние органы, и очищаясь, пока не испарится вся мерзость, с потом не выйдет и не будет выведена из организма, и обновится телесная организация. После этого мы видим человека – с виду он уже другой, сильно пополнел, потому что тело снова как у малыша стало. Можно обнаружить, что на этом самом принципе основано и искусство омоложения. А орлы и олени, наевшись ядовитых змей, ими поискусанные, набегавшись долгое время и сильно пропотев, с ходу окунаются в тёплую воду, и уходит в воду яд из испарений тела[148]. «Умягчается», [избавляясь от резкости яда], плоть их и внутренние органы, и теперь они уже могут вернуться к пище, которую раньше принимали. Ядовитый жар ведь силу имеет всё, что твёрдо, крошить и измельчать. Магия такими же методами действует, изготовляя лекарства, особые очищающие организм слабительные для приёма внутрь и мази наружные.
|
|
|
|
|
|
Вернёмся к делу. Когда видят [выздоровевшие] спустя какое‑ то время, что кто‑ то из‑ за укуса охвачен [танцевальной] страстью, то просыпается в уснувших «ритмах» их души такая же страсть, и снова неистовствуют. Вот так же и мы, когда от морской болезни пострадали на водной глади, то как воду увидим и вспомним, так вот уже, кажется, сейчас вытошнит. Память – это ведь уснувший на время, но не ушедший навсегда ритм души, как бы заживший рубец, и душа его влияние испытывает всякий раз, когда предстаёт перед ней воочию этот ритм где‑ нибудь снова. Поэтому если видим, что кто‑ нибудь смеётся, то смеёмся, сами нередко не понимая отчего. Видим, что плачет – плачем, а погибшего друга вспоминаем сразу же, как видим чужую смерть. Всякая страсть оживляет память. Могут время и место оживить её, потому [перенёсшие укус тарантула], в одно и то же время года страдают[149]. То же с нами – если что‑ то очень плохое или приятное случилось в какой‑ то день или время года, то повторное наступление этого дня или сезона оживляет страсть, приносящую удовольствие или же страдание. Один знакомый мой, умиляясь страстям христовым, привык хлестать себя по спине бечёвками и палкой с заострённым железным наконечником на Страстную седмицу[150], и вот уж сколько лет, каждый год не терпится снова, мало ему громких слов, так что если себя не отхлещет, то заболеет. Природа тоже сохраняет эту память, потому как год от года в один и тот же сезон вновь дарует жизнь яблокам, вишне, винограду, дождям и ветрам. Природа нас и научила ежегодно повторять торжественные и траурные государственные мероприятия. Если обратил на такие явления внимание маг, то знает, когда его желание заимевает (а значит, должно заиметь снова) [чудо]действенную силу.
Может статься так, что пока жив тарантул, причина и источник пагубы, время от времени возвращается болезненная [танцевальная] страсть. Ведь раз в живых причина, даже если сейчас она далеко, то следствие – тем более! Такова уж природа, в воздухе это витает, благодаря согласию чувств в мироздании. Влияние, благоприятствующее причине, приносит пользу и последствию, а если погибнет причина, то и следствие летит в небытие или претерпевает большие беды. Если привходящее обстоятельство уничтожает причину, то и результату её оно враждебно – говорю о ситуации в общем. Знаю ведь, что в частных случаях это неверно. Когда умирает отец, не умирает же сын, потому что он здоровее отца – сил у него, [не отцовских], а своих собственных больше стало, возмужал. А я на опыте убедился, что всякий раз, когда один из друзей какое‑ то несчастье претерпел, то и другие друзья – тоже, даже если не рядом с ним. Я увидел, что общение между друзьями такое же и уже благодаря событиям хорошим. Дружба ведь возникает из близости [между людьми], а обстоятельства, имеющие касательство к какой‑ либо вещи, его имеют и к ей подобным.
|
|
|
Всякого убедит такой пример. Один полноправный гражданин Неаполя, у которого был ампутирован нос, отпустил на волю своего раба, даровав ему свободу в обмен на то, что он даст изготовить из своей руки нос для бывшего хозяина[151]. Магический способ изготовления его, согласно магическим приёмам, которые в ходу у тропейцев[152], за сорок дней выполнил свою задачу. Новый нос был на месте, а раб отпущен на свободу, но три года спустя он умер от какой‑ то обыкновенной болезни, и протез носовой стал портиться. Сгнил он, и пришёл ему конец, тогда же и так же, как умер раб. Спросишь меня, а вот протез носа жил в чьей душе – раба или его хозяина? Если в душе хозяина, то почему не стало его, если умер раб? А если в душе раба, то как же протез продолжал жить отдельно от него, [своего хозяина]? Ведь когда любой член тела отрезают, то он погибает! Так чего же не гибнет черенок, когда погибло дерево, от которого он отломан, и не умирает сын, когда нет уже в живых его отца, семенем которого сын является? Отвечаю: протез был частью души хозяина, Богом в него вложенной, он продолжал жить в единстве [его тела], которым управляла душа. И протез этот, подобно паразитам в кишечнике, не существовал отдельно от остального тела, он был с ним нераздельно слит. Проблемы с протезом у других живых существ нет – одно животное выкармливает другое, одарённое чувством.
Итак, мы говорим, что в устроении любой вещи принимает участие согласованное целостное единство всего сущего. Всё и вся течёт своим чередом, уйти от которого нельзя. Жизнь всем вещам определена Богом[153], в согласии и слаженности со всеми частными началами и с теми предметами, которые более всего благородной силы имеют и наиболее влиятельны. Поэтому нужно утверждать, что жизнь протеза определялась его начальным устроением, когда он жил [в теле раба], в его целостном единстве как стяжённой части единого мироздания. Но так как от «первого единства» нос был отделён, то по «корневой среде» принадлежал жизни раба, но питался и продолжал жить у хозяина его. Вот так же фитилёк в лампе, материал «тела» имеет от хлопчатника, но питается маслом и живёт и жизнью хлопчатника и жизнью лампы. Черенок яблони, привитый груше, живёт жизнью «корневой» яблони и питающей груши. Так что, если не будет чем его питать, то погибнет, но ведь и если будет нечего питать, то тоже[154]… Итак, когда небо и цельное единство всего сущего по божьему соизволению положили предел жизни раба, то также должна была погибнуть и частица, взятая от его тела, протез, потому как благоприятствующие или же враждебные судьбоносные обстоятельства были общи им обоим. Раз мёртв был «корневой» материал, то напрасно поступало питание [протезу от тела хозяина] – питать нечего уже было. В растениеводстве же дело происходит не сказать, чтобы очень похоже, потому что отломанный от дерева черенок может независимо от него жить и развиваться. Мы же видим, что веточки деревьев, помещённые в землю, прорастают и рождают новые деревья. Семя также становится животным, увеличиваясь в размерах благодаря тому, что получает дополнительное питание. Итак, семена не сохраняют своё «корневое» тело, но растут и, видоизменяясь во что‑ то иное, меняют среду вокруг. Носовой же протез не стал больше, чем был раньше, да и не предназначен был для этого от природы, мог он только получать откуда‑ либо питание, а значит, потеряв «корневое» тело из первого устроения, и сам должен был погибнуть. Не стал он чем‑ то иным, как семя или черенок, не обрёл он новую силу и новое бытие, не перешёл он в то, чего раньше не существовало и что могло продолжать жить само по себе. Носовой протез примыкал к тому, что не было им, сам он, в отличие от семени и растения, не был способен стать чем‑ то и во что‑ то развиться. Он погиб с тем целым, которому принадлежал – сам целым [и независимым] быть не мог и не в силах был стать. Жил он вне своего целого, потому как получал пригодное питание. Ядро же [целого] всегда совершенно неизменно – так и живёт яд, пока жив сам тарантул.
Кого укусит бешеная собака или кошка, те до сорокового дня почти не чувствуют неприятных ощущений[155]. По истечении этого срока они изнемогают, а затем рычат как собаки или кошки и других людей кусают так, как и сами были укушены. Глядеться не могут в чистую воду[156], бегут прочь и изрыгают звуки почти собачьи или кошачьи. В бешеной ярости погибают они, а из их половых органов отделяется семя, как у молодых кобелей и котов. В конце концов, превращаются они в собак, пусть и не обликом своим, и жалкой смертью гибнут, видя себя собаками. На основании этого становится совершенно ясно, что дуновение влажного жара, которое оставляет в ране собака, неограниченно распространяясь, одерживает верх над личностью [человека], подобно умеренному количеству молочной сыворотки, обращающей в себя большой объём молока[157]. Дух [больного] испытывает настолько сильное воздействие этого жара, что забывает о том, что человечий он и видит себя собачьим. Берут верх в нём страсти и душевные движения собачьи, и они необратимо внушают ему мысль, что и сила его – собачья. Так вот и какой‑ нибудь помешанный верит, что он – Папа Римский. Подобно небольшому по размеру семени злака, обращающему в себя большое количество земли, так и дух этот собачий благодаря жару своему делает так, что им становится слаженная система организма и чувство [заражённого бешенством]. Больной думает, что он собака. Собака и есть внутри, а не в наружности! Подобно тому, как в теле собаки еда и кровь обращаются в её дух, так и в теле нашем – до тех пор, пока это собачье «семя» сохраняет силу. Разум же, в нас вселённый Богом, изнывает от этой страстной непреклонной «веры». Сбился, запутался он, раз страдающий дух верит, что он и есть собака.
Если бы разум смог здесь сказать своё слово, то вернул бы дух на верную дорогу, и ты бы видел: не смог бы дух выдержать бессмертия разумного, не подчинившись, а эти страсти признали бы, что принадлежат лишь смертному духу. Избегает в воду больной смотреться, потому что видит там свой образ человеческий, а не собачий, как хотели бы. А может быть, и так дело обстоит: дух собачим ещё не стал, но думает, что видит в воде себя уже во враждебном обличье собаки, причине своего страдания, и бежит прочь[158]. Определить, в какой стадии процесс, можно по тому, с любовной устремлённостью или с ненавистью [больные] преследуют собак. Если они уже собаки, то к ним влекутся, а если ещё нет – то к собакам питают отвращение. Как сказано во второй книге трактата, нужно всего лишь подобие истины, секундная неуловимая схожесть, и вот, перед взором тех, кто переживает патологические видения, предстаёт воочию то, видят они в душе. Многие, внутренне обезображенные тяжёлым расстройством, думают, что они петухи или вазы. Я видел одного юношу. Совершенно здоров, но так на него летний зной плохо подействовал, что обливаясь потом, почти в бреду произнёс: «Вот как тыквы загнили…». Так сильно было это видение, что одержимый страстью, был он совершенно уверен, что он сам и есть загнившая тыква, прямо так и говорил. Происходит такое потому, что ослаб очень сильно выбивающийся из сил дух. Не может он привычным путём уяснить, чего же сильно хочет, постоянно вертя в мозгу эту страсть, как вдруг приходит ему в голову нечто ей подобное. Он об этой вещи когда‑ то узнал, и видит себя ею[159]. Чаще всего случается такое во сне, когда яички набухают и увеличиваются в размере и сообщают голове свой порыв. А дух думает – вот, на самом деле сношение. Он ведь лишён в это время чувств – зрения и слуха, чтобы видеть… И какой женский образ первым в духе объявится – пусть даже ответный порыв или просто проследовавшая мысль – ту, духу кажется, он и сношает. Нередко это мать, и дух говорит: это грех, потому в нём сразу же возникает мысль о грешной связи с матерью. Кажется духу, что принуждён он совершить преступное деяние, потому что не в силах «выправить» жар половых органов, не понимает, как с телом сладить, как объездить, чтоб скакать [покойно]. Он же привык, что половой акт только зримо происходит, разные сходные образы в нём попеременно возникают – так ему привычно. Человек, плохо себя чувствующий, тоже видит много вещей призрачных, которые ему кажутся настоящими, потому как не может истомившийся дух, одержимый и побеждённый страстью, которая сейчас им овладела, разобраться и выяснить, правдивые ли они. Лишь только обозначился в его сознании контур – и вот, вследствие утомления ему привидится на стене дракон. А бывает и наоборот: человек, очень уверенный в своих силах, не верит тому, что по правде видит. Твёрдо настроился уже, и решимость, укоренившуюся в душе, не оставит, так что тем, что вне его находится, [действительным положением вещей], её не возьмёшь. Кто сильнее, тот не допускает мысли о слабости, а вот наоборот бывает, [кажется слабому, что он силён]. Такие люди меняют своё мнение, только если до них ясно доходит, что имеют дело с превосходящей силой, твёрдый настрой играет решающую роль в их восприятии реальности. Больные же бешенством, как уже сказано, одержимые неистовым душевным движеньем, отчёта себе в происходящем не дают. Иногда они порождают щенков, потому как уже стал собачим их дух, так что из семени своего он собак производит[160], подобно семени человеческому, в матке образовывающему человека, так как в духе сохраняется образ родителя. Как дух питал, оживлял, чувствовал и действовал в родителе, так же и в матке орудует он, созидая того, кто подобен отцу. И дух собачий осуществляет именно то и так же, как в собаке, когда питал, порождал, лаял – всё согласно заложенному в него образу. Злак в земле, совершенно на него непохожей, её делает ему подобным злаком, так как, обретя энергию развития, делает то же, что и врождённая его сила, производя колос и семя. Вот так действует она в земле. Производящее начало, которое передаётся [по наследству], создаёт себе подобное. Куриное яйцо, если его поместить в навоз или под голубя, всё равно произведёт цыплёнка, чей образ там заложен. Так же и дух собачий то, что вне его делает собачим и порождает собак.
Женщина в положении горит желанием стать моложе и прикасается к своему лицу, и так на лице зародыша появляется подобие её молодости, потому как желание её обще им обоим[161]… Не отпечатывается на огрубевшей коже матери образ того, что желанно ей, но вот в нежненьком, не рождённом ещё малыше, жаждущий дух [её], пребывающий под воздействием этой страсти, так и делает. Дух воспроизводит этот образ на плоде [чрева её]!
Воспроизводить, ведь, значит распространять своё подобие. Нередко ослепительно красивые женщины рожают уродливых, жутких с виду невольников[162]. Здесь дело только в силе жаркого воображения. Тем паче бывает так, если в семени мужском есть изъян, или месячные идут слишком обильно, если кровь их заражена, или «строительный материал» [в её теле для будущего ребёнка] ущербный или медленно развивается. Зародыш получает вид отвратительного животного, особенно если звёзды благоприятствуют в нём вредному жару, как мы вскоре скажем[163].
Кошки и собаки, если бешенством не больны, то при укусе эти страсти не наводят, потому что равновесие человеческого [тела] сводит на нет влажную [слюну], которую они оставляют в ране.
Влага эта не столь «горяча», чтобы победить влажность нашего тела и её обратить в себя. Семя мужское тоже ведь порождает похожих на отца мальчиков, когда оно сильнее женского начала, а вот когда сильнее женское, то дети у неё выходят на неё похожие, даже если это мальчики. Зёрнышко в земле, сила которого обращена вовнутрь, и легко её внешнему пространству победить, порождает из себя сорную траву, потому что оно, умеряясь землёй, в неё превращается. Алкоголь одерживает верх над нашим духом, опьяняет и согревает, а вот вода им побеждается и сама становится теплее. Все согласны с подобными соображениями. Готов поверить даже, что шкура больной бешенством собаки и оболочка мёртвого тарантула, если их положить на раны, [животными] причинённые, могут на себя яд «вытягивать» в силу близкой «дружбы», потому как они яду – сородичи, а вот нам яд – враг. На основании этих явлений [можно предположить, что] те, кто сумеют из золота извлечь силу его жаркого духа[164], которая заключена в бешеной собаке, а не ту обыкновенную, которая есть в здоровой, могли бы, примешивая её к остальным металлам, их превратить в золото[165]. Сила такая в золоте может быть затаённой и застывшей (как это явственно зримо в магните или в кремне, где заключён огонь[166]), а с помощью огня она активизируется, укрепляется и наделяется жаром. Ведь активизирует же солнечный жар её в летний зной в собаке, а тарантула наделяет ею от природы! Но не знаю, может ли подобное осуществлять золото, лишённое возвышенного дуновения[167], не испаряясь и не видоизменяясь.
Глава 15
Из очей источается сила, которая способна преображать [существо, на которое они взирают], и, если чувство обоюдно, то и преображает
Много волшебного являет око. Нередко, когда встречаются двое лицом к лицу, глядя пристально прямо в глаза друг другу, то свет глаз одного из них, более яркий и живой, подавляет и отводит свет очей другого, так что не может второй выдержать взгляд этот, на него направленный. Часто также страсть, которая в нём есть, передаёт один взор другому, как любовники – страсть, разгневанные люди – ярость, а взволнованные – озабоченный вид. Но длятся [такие взаимные эмоции] недолго, ведь взаимный взгляд скоро отводится и не продолжительно чувство, ничем иным не подогреваемое. Говорят, что пристальным взглядом убивает василиск, потому как вырываются из него дуновения жгучие и ядовитые, которые мы и глазами впитываем и вдыхаем. Считается, что силой взгляда высиживают яйца животные, например, черепаха, я же полагаю, что она это делает жаром своего дыхания. Те, кто очень пристально, будучи объятыми сильнейшим чувством, смотрят на нежное деревце или ребёнка, их убивают. Кто взирает на какую‑ либо вещь, поднимая веки, чтобы [шире] открылись глаза, так чтобы вошла и сама эта вещь, может её познать и ею в угоду себе использовать. Раскрывая глаза, он отправляет вовне множество дуновений, ненасытно вожделеющих обладать этим предметом, на который он жадно глядит. Они немедленно передаются тончайшему [образу сей] вещи (tenellulae rei), окружающее пространство преисполняется чувством (affectus), и начинают эти дуновения словно бы расти и распространяться далее, точно так же, как ядовитая слюна бешеной собаки соки нашего организма пытается обратить в свои, а дух наш – в свой. Потому побеждённый и подавленный дух деревца или ребёнка не может больше производить необходимую для его жизни работу – итак, он погибает. Обнаруживают сие особенно женщины пожилые, у которых уже нет месячных очищений, потому в устах и глазах их полным‑ полно грязных испарений, так что, глядя в зеркало, его затемняют и марают. Прохладное и прозрачное зеркало вбирает в себя их тяжёлый пар, его сгущая ему противящейся свежестью, как мрамор – южные ветра, либо же, будучи прозрачным, окропляется ими внутри. Нить для пряжи, на которую плюют старухи, гниёт. Спать в одном помещении с пожилыми женщинами для детей вредно, жизнь их оттого становится и короче и труднее, а вот для пожилых такое соседство, наоборот, очень полезно. Спать рядом с детьми и беседовать с ними – значит душевные силы свои увеличивать, оживлять и получать вторую молодость. Сухая земля твоя их нежной влагой питается, потому для мужчин сухощавых и поджарых крайне полезно совокупление с женщинами полными и дородными, а для мужчин в теле – с женщинами стройными и худощавыми. Так получается лучшее потомство. Видя волка, теряешь голос, потому как тяжёлые испарения его, к нам устремлённые, забивают глотку, а страх помогает её напряжению [и немоте], ведь вошло оно в нашу плоть и кровь. Мы уже говорили о страхе, который внушает петух льву, мышь и свинья – слону. Происходит это или потому что пронзает их пискливый голос этих животных (нам ужас внушает звук пробкового дерева, которое рубят), или в силу того, что остриё духа зверей мелких более пригодно к тому, чтобы зверей крупных пронзить, чем тех, кто с ними сравним размерами [и ненамного меньше их].
|
|
|
