 |
Яблоки. Девушки поют
|
|
|
|
Яблоки
Не знаю, люблю ли я яблоки, но когда я надкусываю их, то чувствую на своих губах вкус детства. Слаще, печальней и ароматней этого вкуса нет на свете.
В то лето я колесил по чужим краям и до поздней осени не видал яблок. По правде говоря, я и не замечал их отсутствия: другие вкусы и другие чувства наполняли тогда мою жизнь.
Покинул я родной дом и свою комсомольскую ячейку ранней весной двадцатого года. Меня послали на западный фронт, где мы тогда сражались с Петлюрой и польскими легионами. В конце марта под селом Прудки в коротком, но горячем бою налетел я на вражескую пулю. Отлеживался после раны в городе Полтаве u уже хотел было проситься домой на две недели, как вошла в город 30‑ я уральская дивизия. Нас, пятерых выздоравливающих, определили к сибирякам. Дивизия шла в походном порядке на врангелевский фронт. Врангель в то время добрался уже до Синельникова и лез дальше.
А в селе Перещепино – Маруся Никифорова. Черная Маруся напала на мирно отдыхающий штаб одного из наших полков и вырезала всех командиров.
Героическая 30‑ я уральская дивизия видала виды на фронте Колчака! Состояла она сплошь из красных партизан, боец к бойцу. Ох, и рассердились наши ребята! Пока мы пехотным маршем шли от Полтавы до Пологов, немало махновцев оплакивало победу Черной Маруси.
Я был комиссаром роты во втором полку. Это было как раз в то время, когда товарища Фрунзе назначили командующим Южным фронтом. Красные армии готовились к контрнаступлению. Собирались дивизии, пополнялись полки. Красный полководец скрещивал свою шпагу с последним белым генералом. Почувствовал Махно крепкую руку Фрунзе и попросился в наши ряды, изменчивый бандит.
|
|
|
Когда мы достигли линии фронта, врангелевцы уже повернулись спиной к северу, смазали пятки. Мы преследовали, настигали маршем и огнем. Был приказ:
«По пятам, но пятам, без остановки».
По, надо сказать правду, крепко знали белые военное дело. Укусят нас – уходят, укусят – уходят, а от решительных схваток ускользают. И когда им понадобилось, в нужный момент оторвались от нас, исчезли как дым. Два дня бешеным маршем мчались мы за ними, пока опять не очутились лицом к лицу. Но это было уже у Чонгарского моста. А между нами гнало свои грязные волны Сивашское море. Мы рыскали в поисках брода, переходов и мостов через Сиваш. Переходы были только в трех местах: справа от нас – Перекопский перешеек, слева – длинная и узкая Арабатская стрелка, а посредине – маленький Чонгарский мост и бетонная дамба. Вот что связывало Крым с материком.
Маленький Чонгарский мостик белые сожгли дотла, одни головешки торчали из беспокойной воды. Длинную Арабатскую стрелку, по которой ринулись бесстрашные полки буденновцев, сделал непроходимой губительный огонь врангелевских азовских мониторов. А Перекопский перешеек белые сделали совершенно неприступным, начинив старый турецкий вал бетоном и огнем и применив нею современную военную технику.
Моя рота попала на участок голой бетонной дамбы, по ту сторону которой на туманном берегу Крыма маячило село Таганаш. Четвертый день сражались мы под Чонгаром с холодной водой и горячей смертью. Малейшее наше движение неприятель отбивал шквалом огня.
Белым удалось улизнуть в Крым, где они стали стеной на заранее приготовленных превосходных позициях. И сыпали почем зря гранатами, шрапнелью, пулями. В снарядах у них недостатка не было: щедрые союзники слали транспорт за транспортом.
Осенний ветер волновал мутные воды Сиваша. Было начало ноября, приближался третий Октябрь революции.
|
|
|
Холодные ноябрьские ветры разносили искры наших костров. Поднимался тот исторический зюйд‑ вест, который к ночи угнал воды Сиваша за Арабат. Мы мерзли, дрожали и кусали локти от досады. А пушки беспощадно утюжили наш берег. В тылу буденовцы держали коней под седлом, ожидая сигнала атаки. Около сожженного моста, восстанавливая его, батальон пехоты, превратившийся в саперов, вступил в единоборство с меткими гранатами противника. Вода закипала от разрывов.
А мы стояли у дамбы. Она тянулась, лоснясь своим бетонным боком, как гигантский удав. Посредине – мост, конечно минированный, а по ту сторону – Крым.
С громыханием мчится вперед наш бронепоезд, навстречу ему бронепоезд белых, и начинается дуэль. Моя рота, перепрыгивая через мокрые камни волнореза у подошвы дамбы, пробивается к мосту. Гранаты, шипя, вонзаются в воду, фонтанами взлетают ил и гравий, перемешанные с горячими осколками снарядов. Лихорадочно трещат далекие пулеметы, и с жужжанием расплескиваются накаленные пули на бетонном боку дамбы. Наш бронепоезд подается назад. Моя рота тоже пятится. Бешеные волны бьются о камни. Мы промокли до костей. Случайная пулеметная очередь хлестнула по нашим рядам, и сразу четверых уносят ненасытные волны.
Я стою по пояс в воде, нагибаюсь, пряча голову за камни. Смотрю на идущую прямо на меня волну. «Вот где моя могила», – думаю я, и сердце сжимает печаль.
Не о своей участи печалился я, но грустно было думать, что вот‑ вот кончится гражданская война, а многие из нас не вернутся домой.
И вдруг волна, разбившаяся о подошву дамбы, выплеснула яблоко. Я жадно схватил его и вытер о рукав шинели. Было оно незнакомой мне удлиненной формы, с бледным румянцем, как на щеке смущенной девушки. Я вспомнил нежный винный вкус каширской грушовки, аромат тульской антоновки. И вот в этот казавшийся мне последним миг, среди жадного моря и урагана огня, захотелось мне почувствовать на своих губах забытый аромат моего детства. Закрыв глаза, я вонзил зубы в яблоко… Терпкий, заплесневелый, соленый сок стянул мой рот. Я с отвращением выплюнул и швырнул яблоко в море.
Яблоко исчезло в воде, и в эту секунду мне передали приказ:
«Сильный зюйд‑ вест обнажил дно моря между Строгановской и Литовским полуостровом. Туда ринулись, презирая смерть, героическая огневая бригада и 15‑ я инзенская дивизия. Они уже взяли приступом Литовский полуостров и, направляя удар на Армянский Базар, обходят левый фланг неприятеля. Перекоп будет нашим в ближайшие часы. 30‑ я дивизия не должна отставать. Герои‑ буденовцы требуют дороги для своих коней. Дамба и мост должны быть сегодня же в наших руках».
|
|
|
Этот приказ оказался сильнее морской пучины и ревущих гранат. По доскам восстановленного моста вскоре загремели подковы буденовских коней.
Наш бронепоезд вынырнул из утренней мглы, и паровоз, как гигантская граната в намеченную цель, вонзился в пасть моста.
Не знаю, откуда взялась у нас удивительная ловкость, с которой мы брали приступом лоснящуюся скользкую дамбу. Мы очутились на мосту и помчались вслед за бронепоездом. Утром Чонгар стал нашим.
На южном участке Таганаша мы с песнями шли в штыковую атаку на отчаянно сопротивляющихся белых. В степи за Таганашем сверкали клинки сабель буденовцев.
Я кричал до хрипоты, собирая остатки своей роты, когда из калитки беленького домика вышла сморщенная старушка, вся в черном, и направилась ко мне. Она улыбалась, и я видел в ее улыбке давно угасшую девичью застенчивость. Старушка вынула из‑ под фартука три яблока и протянула мне. Яблоки были нежно‑ розовые, такой же формы, как и то, которое на рассвете принесло мне море. С нескрываемым смущением взял я их в руки, но старушка ласково сказала:
– Попробуй, сынок, освежись.
Предчувствуя разочарование, но желая соблюсти вежливость солдата, я надкусил яблоко. Во рту моем разлился незнакомый, нежный, живительный аромат освежающего сока. Улыбнувшись, я благодарно кивнул старушке.
Я почувствовал на своих губах вкус победы.
Девушки поют
Мы вышли в поле, не дождавшись вечера, хотя излюбленной нашей тактикой было наступать в сумерках, чтобы казаться многочисленней.
В непрерывных боях ряды наши сильно поредели. Из щупленьких взводов, похудевших батальонов состоял наш курсантский полк к началу осени.
|
|
|
И сегодня целый день мы с неприятелем щупали друг друга.
Мы наступали. Неприятель хотел нас укусить, глубоко вонзить свои хищные зубы в наши ряды перед тем, как покинуть край. Но это ему не удалось. Мы стремительно ударили и ловко увернулись от укуса. Неприятель сгинул.
Значит, ночь проведем под крышами. Это кстати: наши отслужившие свои срок шинельки не очень‑ то защищали от холода сентябрьских ночей.
Мы рвались к югу. За слипами нашими осталось уходящее лето, а впереди закрытый огнем неприятеля, но сулящий победу, тепло маячил Крым. Гражданская война шла к концу. Мы трепали Врангеля.
Уже вечерело, когда мы подошли к селу. Подравняли немного ряды, чтобы придать себе более военный вид, но усталость рассыпала колонну.
Слева, рядом со мной волочился Федька Меркулов, справа – Давидка Грип. У Федьки из растоптанной бутсы вылезал большой палец, вчера еще бутсы не были в таком плачевном состоянии. Давидка уже две недели тому назад потерял свою фуражку во время одного из махновских налетов.
Я слыл старым воякой, это было основой моего авторитета. И подумать только: мне было тогда всего девятнадцать лет, а я уже насчитывал два года фронтовой службы.
Я устал. Шел, еле волоча ноги. Целый день провел в разведке. Мы прятались в кукурузе, ползали по канавам около бахчей, отдыхали в зарослях подсолнухов и, удерживая бешено стучащие сердца, вслушивались в тишину глубоких балок, заросших кустами и казавшихся нам коварными засадами. Мы ходили в разведку втроем. Я был старшим, и мне казалось, что я устал больше других.
Вошли в село, как входят крестьяне, возвращающиеся с полей после изнурительного трудового дня.
В селе полным ходом шла молотьба. В нескольких местах гудели молотилки, тяжело стонали под обилием снопов барабаны. Мягкий сентябрьский закат окрашивал золотом смешанную с соломой пыль дорог.
Дома смотрели на нас чуждо и неприветливо. Жителей мы почти не видели. То тут, то там с крылечка вглядывались в нас старухи. Неприязнь и отчужденность сверкали из‑ под прикрытых ладонью глаз.
С одного из дворов к нам доносились хорошо знакомые звуки молотьбы. Клекотали зубчатые колеса конной молотилки. Сидящий на дышле мальчик‑ погонщик молодцевато покрикивал на лошадей:
– Эх вы‑ ы‑ ы! Лени‑ и‑ вые! Заду‑ умались!
Слышно было щелканье кнута. Урчал барабан, шлепали ремни, дребезжали колеса. Я ощущал в носу свежую пыль соломы, на ресницы садилась ее щекочущая пудра. Запахи детства веяли вокруг меня. Неудержимо потянуло к работе, и так печально, печально стало мне в этом чужом, далеком селе.
|
|
|
Взглянул я на своих товарищей, вижу – тоже скрутила их тоска. Давидка Грин, черноглазый полтавский портной, высоко нес на длинной шее свою круглую голову, обросшую проволокой волос. Федька Меркулов на каждом шагу вытряхивал пыль из бутсы. Мы молчали. И в эту секунду как будто радуга прорезала пасмурное дождливое небо: весело и дружно, зажигая радостью души, зазвенел девичий хор.
Скирды кладут. Только во время скирдования можно так хорошо петь.
Радостно встрепенулся я навстречу звукам, и не только я один. Даже комиссар нашей роты Василий Васильевич вытянулся и остановился, и вся рота сразу вросла в землю. Прошло несколько минут, пока идущие за нами реденькие взводы почувствовали остановку.
– А ну, чего стали? – послышались крики сзади. Мы двинулись. Песня отстала. Мы шли к церковной площади сквозь строй домов, прятавшихся за акациями. Песня звучала все тише, но еще звучала, и я вдруг остро почувствовал, как далеко ушел от своего дома.
Я поправил на плече отяжелевшую винтовку и сплюнул в пыль, что было у меня всегда признаком неудовольствия. Давидка повернулся ко мне и удивленно спросил:
– Скажи, пожалуйста, будет ли когда‑ нибудь конец этому дню?
Я ответил не сразу. В моем сердце бушевало невыразимое, непонятное мне волнение.
– Бьешься целый день, за них бьешься, за этот чертов народ несознательный, а они тут молотьбу затеяли, скирдуют, как будто кругом все спокойно.
Федька поднял голову.
– Верно. Обидно ведь.
– И поют тут еще, – продолжал я ворчать, распаляя себя, как распаляешься в атаке.
– А хорошо поют, – сказал неожиданно Василий Васильевич. – Девчата, видать, дружные.
Я прислушался. Василий Васильевич – старая лиса, слова зря не проронит.
– Как будто не за них деремся, – бросил я и сердито поправил ремень винтовки.
– Второй взвод, направо по трем дворам! Третий взвод, налево по четырем дворам! Пулеметчики, в школу!
Батальон растекся по улице. Калитки неохотно скрипели, хриплые собаки рвались с привязей. За медленно открывающейся дверью нас встречал испытующий женский взгляд.
– Может, мы не вовремя пришли? – спросил я хозяйку, вышедшую к запертой на замок калитке.
– Заходите, воины, – заговорил с крыльца седой дед.
Мы вошли во двор втроем. В печке пылал огонь. Грудь мою сжимала боль, как от наспех проглоченного куска.
Стемнело. Пришел домой хозяин. Нас угощали за столом, потом постлали на крыльце солому.
Давидка повествовал деду, украшая рассказ подробностями, о своих четырехмесячных фронтовых приключениях. Федька вышел за ворота и закурил, а я, как старый вояка, стал изучать топографию двора, чем вверг в смятение хозяйку, трепетавшую за своих цыплят.
На церковной площади заливалась гармонь. По ходу руки и широким вздохам гармони я узнал баяниста: играл Василий Васильевич, комиссар нашей роты. В первый раз я рассердился на Василия Васильевича.
С крыльца послышался голос звавшего меня Давидки. Но в это время вошел посыльный от старшины. Меня назначили в наряд к штабу батальона. Только ночного дежурства и недоставало!
Федька пошел проводить меня до обоза, где хотел выхлопотать новые бутсы, но около церкви вдруг оставил меня и исчез в хороводе.
Штаб стоял за церковью. Торчал я на часах до одиннадцати. Слушал чужие песни и проклинал свою жизнь, мучил себя весь вечер, как влюбленный.
А девушки все пели, бередя сердце. Пели они то печально, то весело, и слаженно и дружно звучал их стройный хор.
…Ночью, часов так около трех, со стороны кладбища ворвался в село исчезнувший вчера, как дым, неприятель. Ночной бой прогрохотал над селом, как пушечные колеса по мосту. Выбили мы беляков еще затемно. Тревога прошла обычным порядком, бдительность и спокойствие сыграли свою роль.
Настало утро, проснулось село, и тогда только мы подсчитали свои потери.
Федя лежал на крыльце, на плетеной койке деда. Давидка с подвязанной рукой трясся на санитарной повозке.
Я пришел домой после смены караула. Хозяйка встретила меня в слезах, дед молчал, только с досадой махнул рукой. Рука у него была большая и узловатая, как корнеплод.
– С пятью белогвардейцами схватился. Бедный хлопчик! Двоих уложил на месте. Если бы Давидка не швырнул бомбу, то и ему бы был конец.
Во дворе собрался народ. Девушки рядами стояли у крыльца и с немым ужасом смотрели на заострившееся лицо Феди. Черноглазая стройная девушка повернулась к подругам.
– Пойдем, девушки, нарвем ему цветов.
Хозяйка угостила меня горячей лепешкой, а хозяин подарил барашковую шапку. Масло на лепешке застыло, шапку я забыл на подоконнике.
Дед строгал гроб. Девушки принесли красные цветы и положили у изголовья Феди.
У калитки остановился наш комиссар товарищ Ярчук и крикнул:
– Эй, живо там, стройся! Выходим.
Хозяйка сунула в мой карман несколько лепешек, а черноглазая девушка высыпала мне на ладонь горсть слив. Дед надел на себя гроб, как тулуп, и перенес на крыльцо. Девушки подняли Федю, подостлали цветистое рядно и уложили в гроб.
– Вчера еще вечером танцевал с нами, – вздохнула одна из них.
Батальон строился. В версте от села шел бой. Черноглазая девушка взглянула на подруг и движением бровей заставила их смолкнуть. Как челнок, уходящий от берега, поплыла тихая песня:
Ой, не вейся, черный ворон.
Над солдатской головой.
Я вышел на улицу. По моим щекам катились слезы, сливы выскользнули из дрожащих рук и рассыпались в пыли. Но сердце мое сразу стало легким и дома показались родными и близкими.
|
|
|
