 |
Генерал. Мария Сабо
|
|
|
|
Генерал
Дело было в середине августа 1920 года.
Алеша Кудряшов только что встал после тифа. Бледный, с ввалившимися глазами, едва держась на ногах, он натянул на худую веснушчатую грудь полосатую тельняшку, надвинул на бритый затылок матросскую бескозырку и, прицепив к поясу «верный» наган, направился в политотдел.
– Хватит! Нанюхался госпитальной дряни. Весь польский поход провалялся. Не укуси меня эта дурацкая пуля под Иркутском да не приласкай самарская вошь, я бы уже побывал под Варшавой… Ну да ладно, Врангель еще в Крыму. Даешь!
Напрасно отговаривали его товарищи. Кудряшов был непреклонен. Три дня спустя он уже сидел в поезде, оставив за спиной Самару. В документе, лежащем у него в кармане, значилось: «Направляется через Москву в Харьков в распоряжение штаба Южного фронта по собственному желанию как выздоравливающий».
На черном поле его матросского бушлата был привинчен революционный орден.
Кудряшов спешил. Остался только один генерал, дерзнувший скрестить оружие с революцией. И Кудряшов хотел быть участником этой дуэли.
В его жизни уже были отмечены этапы славного революционного пути: флотская служба, кружок и партия с четырнадцатого года, участие в организации Красной гвардии, бои под Гатчиной с Красновым и на фронте против оккупантов; потом Волжская флотилия, борьба с эсерами; бронепоезд «Петроградский пролетарий», чехи, колчакия…
Славный путь комиссара бронепоезда прервала шальная пуля под Иркутском. Кудряшов уже выздоравливал в самарском госпитале, когда подкрался к нему тиф. Он прошел ледяные высоты и горячие бездны сыпняка, в бреду он пролетал через мрачные обрывы скал, блуждал по никогда не виданным горным тропам, где из‑ за каждого камня на него ощеривались стаи волков в погонах.
|
|
|
Едва придя в себя, Кудряшов попросил дать ему газеты. Революция шла на запад. Красные крестины Европы должны были совершиться под Варшавой… А он в постели…
Дважды потрясенный организм с трудом восстанавливал силы. Но Кудряшов должен был поправиться – его ждал фронт, и он поправился.
Столица показалась Кудряшову вымершей. Только около вокзалов теснилась голодная, обтрепанная толпа. В ней преобладал серый шинельный цвет.
На Курском вокзале Кудряшов встретил приятеля. Тот тоже пробирался на юг. На следующий день им удалось устроиться в штабном вагоне какого‑ то сборного поезда. К вечеру они тронулись в путь.
Дорога от Москвы до Харькова длилась шесть дней. Для того времени ехали быстро.
Харьков поразил друзей. Это был настоящий рай. Смуглолицые украинки нанесли к поезду столько продуктов, что Кудряшов, которому в то время ржавая селедка казалась самым завидным лакомством, совершенно растерялся.
– Сто карбованцев!
– Двести карбованцев! – нараспев зазывали торговки.
В полевой сумке Кудряшова нетронутым лежало восьмимесячное жалованье – в желтых тысячерублевках.
Расположившись на каменных ступеньках вокзала, они с товарищем, не сходя с места, уничтожили по три порции жареного барашка и, чтобы достойно завершить пир, разрезали красномясый арбуз. Как говорится: «Ели, пили и морду мыли».
– Ну, погоди, Врангель! – сказал Кудряшов, поднимаясь и оправляя на боку наган. – Погоди ж!
С вокзала приятели прямиком направились в штаб Южного фронта, чтобы получить назначение на передовые линии.
Кудряшов приехал в Харьков как раз в ту пору, когда Фрунзе, герой Уфы, вступил в командование врангелевским фронтом.
В штабе был порядок, как в аптеке. Алеша очень удивился, когда ему дали две длинные анкеты, каждая в тридцать четыре вопроса. Без заполнения этих анкет даже по стали смотреть его документов.
|
|
|
Сдав анкеты и документы, он пошел разыскивать товарища. Тот уже получил назначение. Его часть находилась в вагонах на путях, недалеко от вокзала.
Он предложил Алеше заночевать у него.
Вечером в городском красноармейском клубе перед ком – и политсоставом гарнизона должен был выступить командующий фронтом с большим докладом о значении врангелевского фронта и необходимости его ликвидации.
Выйдя из штаба, Кудряшов отправился осматривать город. К восьми часам он уже был на Рымарской улице у входа в театр. Молча показав дежурному красную обложку своего партийного билета, он одним из первых вошел в зал.
Вместо занавеса во всю ширину висела гигантская карта РСФСР. Москва на ней была обозначена красной звездой, Харьков – многоцветными кругами с красным флажком посредине.
Усевшись в середине первого ряда, Кудряшов впился в карту.
Крым мертвенно‑ белым пятном простирался от прореза Сиваша, и только у самого перешейка трехцветными царскими флажками были отмечены укрепления белых. В Севастополе пестрели французские и английские боевые флажки, указывая на присутствие иностранных судов. От Крыма на север, далеко в глубь Екатеринославщины и Донбасса, простирались границы фронта Врангеля.
«Ишь ты, куда полез! – подумал Алеша. – Всю Таврию, Екатеринославщину до Синельникова отхватил, с другой стороны Мариуполь при Азове, и к Донбассу подбирается. Это не шутка, черт подери! »
Зал быстро наполнялся. Углубившись в изучение карты. Кудряшов не заметил появления Фрунзе. Его привел в себя гром аплодисментов, приветствовавших командующего. Михаил Васильевич стоял на авансцене. Он несколько раз провел ладонью по усам, потом поднял руку и, неловко улыбаясь, сказал:
– Ну, будет, товарищи дорогие. Давайте к делу.
Фрунзе был в красноармейской форме защитного цвета. Сбоку висел револьвер. Его мужественная фигура выделялась на фоне карты.
Аплодисменты стихли. Фрунзе положил на столик несколько тетрадей. Из‑ за боковой кулисы протянулась чья‑ то рука с длинным шестом. Фрунзе взял его и без предисловия начал доклад.
У командующего был высокий приятный голос. Вначале он звучал приглушенно и замедленно, но чем дальше, тем звук становился сильнее и глубже, захватывая слушателей.
|
|
|
Кудряшов сам был неплохим оратором и оценил всю силу обаяния речи комфронта.
Фрунзе изложил причины возникновения врангелевского фронта, покритиковал наше командование, не придавшее должного значения Крыму. Зимой, при отступлении деникинской армии, маленький Крым можно было легко очистить от врага. Но это дело почему‑ то отложили до весны, что дало белым возможность собрать свои разрозненные силы и создать новый фронт.
Фрунзе обрисовал важнейшие этапы фронта с весны до ранней осени, объяснил причины относительного успеха Врангеля с военной и экономической точек зрения и раскрыл стоящие перед вновь образованным штабом Южного фронта задачи. Он подчеркнул, что его выдвинула на пост командующего партия и лично товарищ Ленин, дав задание ликвидировать во что бы то ни стало Врангеля: до наступления холодов.
– Нельзя допустить еще одной зимней кампании. Измученная, доведенная до изнеможения страна не перенесет ее. Врангель – та Архимедова точка, от которой внутренняя и заграничная контрреволюция еще раз попытается вывести из равновесия страну пролетарской диктатуры. Это должен понять каждый коммунар, каждый командир и каждый красноармеец. Поэтому командование Южного фронта сегодня объявляет быстрый и решительный поход против последнего из генералов и его союзников, – так закончил Фрунзе свою речь.
– Уничтожить вконец баронское отродье! – выкрикнул комиссар, стоя и вместе со всем залом аплодируя командующему.
В Кудряшове все клокотало.
«Ну, покажем же мы тебе, Врангель! На фронт! Завтра же на фронт! »
У вокзала еще толпились торговки. Повсюду сновали военные. Кудряшов разыскал свой вагон и лег спать. Завтра с утра он пойдет в штаб за назначением. С севера должны прийти новые пополнения, и, может быть, сформируется какой‑ нибудь бронепоезд.
«Если бы у меня сейчас была моя братва восемнадцатого года!.. Показал бы я этому Врангелю с его танками, что такое матросская атака. Это, доложу я вам, номер! »
|
|
|
С этими мыслями Кудряшов погрузился в сон.
На следующее утро, захватив с собой вещевой мешок и распрощавшись с товарищем, Кудряшов вышел из вагона. На вокзальной площади его окружили торговки. На этот раз он купил жаркое у бойкой старушки с живыми веселыми глазами. Жаркое оказалось еще вкуснее вчерашнего. Кудряшов ел стоя. Старушка заметила:
– Смотри, сынок, подавишься.
– Тороплюсь, мать, у меня спешное дело.
– Ужли так рано утром и уже спешное?
– Спешное, я тебе говорю. Мне надо Врангелю сегодня же всыпать горячих. Если не поспешу, могу опоздать.
– Когда же это кончится, батюшка мой? Когда вы людей убивать перестанете?
– Разве они люди? – спросил Кудряшов серьезно.
– А то кто же?
– Белогвардейцы! – рявкнул матрос и скорчил такую страшную рожу, что старушка присела, закрывая лицо поделом юбки.
В штабе Кудряшов разыскал вчерашнего сотрудника и спросил, как обстоит дело с его назначением.
– Агитационный отдел, второй этаж, двадцать первая комната, – ответил тот коротко.
Кудряшов бросился наверх, шагая через три ступеньки. По вдруг остановился и прижал руку к бешено бьющемуся сердцу.
– У, паршивое, – вздохнул он сердито. – Как ослабело. А ну‑ ка, подтянись, ведь мы на фронт едем. – И уже медленно стал подниматься на второй этаж.
В двадцать первой комнате было большое оживление. Вот и нужный стол. Сотрудник, пожилой человек в потертой кожанке, переспросил:
– Кудряшовв Алексей Никитич?.. Вот ваши документы.
– А назначение?!
– Тут указано, – и, подняв на лоб очки, посмотрел на матроса. – Задание очень важное, требует большой осмотрительности. Мы тут о тебе долго рядили и назначили тебя, дорогой товарищ Кудряшов, комиссаром одной из отправляющихся на фронт актерских трупп, иначе говоря – театра. Задачка, я тебе скажу, не легкая. Культуры требует. Под твоим началом будет почти одна интеллигенция. Так‑ то.
Кудряшов не верил своим ушам. У него пересохло в горле. Товарищ, вероятно, шутит? Труппа, театр… и он – комиссар? Как же это так?
Но старик не улыбался, а наоборот, серьезно, даже азартно пустился в пространные объяснения: труппа – это очень большое культурное дело. Кудряшова ждет ответственная задача, роль агитации имеет решающее значение в подготовке к бою…
У Кудряшова больно сжалось сердце.
– Что вы хотите этим сказать? – спросил он еле слышно.
И вдруг заорал:
– Что это?! Издевка или глупая шутка?!
В агитационно‑ пропагандистском отделе политуправления штаба фронта уже привыкли к подобным скандалам, но на матросский рев народ сбежался со всех концов, и кто его знает, чем бы все окончилось, если бы не помешала физическая слабость Кудряшова.
|
|
|
Веснушки снова заняли свое место на мертвенно побледневшем лице. В глазах у комиссара потемнело, и он, как стоял, слегка опершись на стол, – так и упал на него всем телом. Когда ему подали воды, он уже пришел в себя. У него был готов ответ:
– Назначения не принимаю. Дайте мне поезд, полк, батальон, батарею… Пошлите политбойцом!
– Не об том идет речь, дорогой товарищ, не об том разговор – полк или бригада. Там легко быть комиссаром. Но ты сам, друг, писал, что понимаешь в искусстве.
– Я?!
– Ну, конечно, ты. – И старик показал Кудряшову двадцать девятый пункт анкеты,
«Вопрос. Какую политпросветительную работу вели до сих пор?
Ответ. Состоял одним из руководителей драмкружка, хорового пения и кружка самодеятельности».
Кудряшов бессильно махнул рукой.
– Когда это было?! Еще при Керенском, в Гелсинге. Стояли мы там, и мыши у нас бока выедали от скуки. Ведь на судне каждый матрос был большевиком, каждый офицер – белогвардейцем, а боцманы – сволочи, каких на свете мало. Вот мы избаловались. Вчера меня черт дернул, я и написал, просто для смеху.
– А нам как раз до зарезу нужны люди, понимающие в искусстве. Назначение официальное – это решение сверху.
– Я к Фрунзе пойду. Комиссар театра? С ума сойти! И, схватив со стола пачку своих бумаг, Кудряшов ринулся в коридор разыскивать кабинет командующего.
Коридор был широкий, и на давно не беленной стене играло сентябрьское солнце. Кудряшов чувствовал, что весь дрожит. Он присел на широкий подоконник, развернул бумаги, хотел перечитать, но руки у него ходили ходуном. Его, матросского комиссара, к каким‑ то комедиантам!..
Он вошел в полуоткрытую дверь и оказался в пустой приемной. Напротив двери – большой письменный стол, ни души. Через приемную ковер‑ дорожка вела к двери кабинета. Кудряшов осторожно толкнул дверь. Стены громадной комнаты были сплошь завешаны картами. Из‑ за письменного стола на него глянули двое. В одном он сразу узнал Фрунзе и четко, по‑ матросски представился.
Комфронта вопросительно посмотрел на него.
– Товарищ командующий… Меня обидели. Меня, комиссара бронепоезда, командира матросского отряда, высмеивают!
Фрунзе встал и подошел к Кудряшову. Его взгляд задержался на красном ордене, ввинченном в ткань бушлата.
– Давно в партии?
– Да как бы сказать – с четырнадцатого года.
– С четырнадцатого?.. Что же случилось?
– Меня, испытанного бойца, назначают комиссаром к каким‑ то актерам. Разве это допустимо?
Фрунзе неожиданно рассмеялся.
– Друг мой, какая же это обида? Чем вы возмущаетесь?
– Видите ли, если бы я был в полной силе… но я только что оправился от тифа.
– Орден вы за Челябинск получили? Отлично. Но к чему эта излишняя нервозность? Хороший большевик должен себя всюду чувствовать на месте, куда бы его ни поставили: сегодня бронепоезд, завтра – полк.
– Ну, а труппа?..
– Почему же нет? Мы теперь объявили скорейшую ликвидацию врангелевского фронта.
– Во‑ во! – сказал Кудряшов и передернулся.
– В том‑ то и дело, – продолжал Фрунзе. – Штаб и командование фронтом придают громадное значение роли агитации и пропаганды среди красноармейцев и населения. Мы воюем не только оружием.
– Идеологически тоже. Это ясно.
– Вот видите, вы сами прекрасно это знаете. Мы должны воздействовать на сознание людей также и идеологическими средствами. Ведь наша Красная Армия в первую очередь этим и отличается от империалистической армии. Командир – он же и товарищ. Это уже старая истина. Идеологическое оружие необходимо применять серьезнее и глубже, чем мы это делали до сих пор. Поэтому я дал строгое указание по политическому аппарату отбирать из ком – и политсостава самых лучших. Понимаете, товарищ, самых лучших, которых можно будет бросить на этот новый и весьма ответственный участок фронта. Задача гигантская. Агитировать нужно не только печатной буквой. Это не всегда достигает цели. Безграмотность в наших рядах еще велика. Но когда печатная буква превращается в живое слово, ее действие повышается в сотни раз. Что касается вот этих агитационных театральных трупп, то представьте себе среди боев, на коротких привалах, усталых и изнуренных бойцов, особенно в те моменты, когда на фронте не все благополучно. И вдруг появляются три‑ четыре крытых фургона, и в них актеры. Они разбивают сцену – театр готов. Исполнят шуточные пьески, споют революционную песню, кто‑ то продекламирует горячий призыв. Нам нельзя быть косными в выборе форм и средств, когда содержанием мы всех опередили!..
– Понимаю, – пробормотал Кудряшов. У него кружилась голова.
– Командование фронтом уделяет громадное внимание художественному оформлению агитации. Поэтому я приказал подобрать на руководящие посты этого участка самых лучших, самых культурных.
– Есть!
– Каждая армия получит одну труппу, которая будет обслуживать фронт этой армии. Это – боевая задача.
– Есть!
– Недавно произошло следующее. Перед одной из крепко потрепанных дивизий, когда она пришла на формирование в тыл, выступила такая труппа. Начальник политотдела армии сам написал для нее пьесу. Произошло форменное чудо. После спектакля усталая, задерганная многомесячной фронтовой службой красноармейская масса потребовала, чтобы дивизию немедленно вернули на фронт. Врангеля надо уничтожить – стереть с лица земли! Такое решение – результат этого спектакля. Вот вам идеология в искусстве, когда ее умело применяют. Что вы на это скажете, товарищ комиссар?
– Начинаю понимать.
– Вам должна быть ясна поручаемая задача. На практике, конечно, мы проводим это в первый раз. Поэтому присмотритесь. Нужна осторожность, осмотрительность, актерам необходимо особое руководство. Среди них много случайного элемента, но уже то, что они едут на фронт добровольно, много значит.
В кабинет вошел секретарь.
– Михаил Васильевич, с Каховкой восстановлена связь. Блюхер у аппарата.
– Я думаю, мы поняли друг друга? – сказал Фрунзе, протягивая руку и направляясь к двери.
– Так точно, – ответил Кудряшов неуверенно, но с привычной военной четкостью и вышел из кабинета командующего фронтом.
В коридоре он несколько минут постоял, почесал стриженый затылок и медленно двинулся к двадцать первой комнате. Протянув сотруднику бумаги, спросил:
– Все тут в порядке или нужна еще какая‑ нибудь подпись?
– Как же, все в порядке, и мандат подписан.
– Скажите, где эта моя часть или как ее там звать?..
– Это недалеко. У Благовещенского базара. На углу – большое здание, бывшее торговое помещение. Там увидишь надпись: «Сборный пункт красноармейской агитационной труппы».
* * *
Краткий категорический мандат говорил, что: «Тов. Кудряшов – комиссар полевой агитационной театральной труппы. Все гражданские и военные власти обязаны оказывать ему содействие» и пр. и пр.
– Есть, принимаю. Принимаю потому, что этого требует партия. Значит, так и должно быть. Ах, матрос, мог бы ты и раньше догадаться!
Выйдя из штаба, он стал пробираться к Благовещенскому базару. Пересек большую площадь, прошел через мост над чахлой речонкой и очутился на рынке. Там, в торговых рядах, красовалось и пестрело все богатство украинской земли. Урожай был обильный, и, несмотря на бушующую кругом гражданскую войну, всего было вдоволь.
Вот и дом, где расквартирована 6‑ я агитационная театральная труппа. У ворот Кудряшова охватило давно неиспытанное смущение. Он не мог себе представить, как произойдет встреча. Будь это воинская часть – он пошел бы прямо к командиру и в дружеской беседе ознакомился с положением. А здесь?
Кудряшов вошел во двор. Там стояли три странного, невоенного вида фургона. Под навесом скучали лошади. Около одного из фургонов, сидя на земле, молодой красноармеец чинил сбрую.
– Эй, дружок, какая тут часть стоит?
– Шестой полевой театральный.
В сердце Кудряшова заиграло вдруг какое‑ то радостное, светлое чувство.
– А ты кто будешь?
– Я – повозный коновод. У нас три фургона – это как бы обоз наш.
– Так. Ну, а еще кто есть?
– Товарищ комендант – он и лежиссер, Борис Давыдович Левензон, – объяснял парень. Он немного заикался.
– А тебя как звать?
– Меня?.. Сима, Серафим Дудов.
– Где комендант?
– Они на репетиции, наверху, там, на этаже. – Парень показал на широкое окно второго этажа. – Там и Михаил Михалыч – он художник, картинки мажет.
– Какие картинки?
– Из которых театр строят.
– Я вижу, ты много знаешь.
– Это еще ничего; когда нужно, я и сыграть могу! В конце спектакля, когда красноармейцы штурмуют беляков, так мы все, повозники, так атакуем, что и стреляем по‑ настоящему.
– И оружие у тебя есть?
– У нас… оружие?.. А вы кто будете? – спросил вдруг Дудов изменившимся тоном, не спуская глаз с красного ордена.
– Я комиссар вашей труппы.
– От как хорошо! А то бедняга Борис Давыдович совсем замотался. Через три дня уже нам на фронт ехать, а еще много не сделано.
Зазвенел женский смех, и в дверях дома показалась молодая женщина. Таких Кудряшов именовал «барыньками». Очень она была стройная и пестрая.
– Гм‑ гм, – пробурчал комиссар.
Следом за женщиной появился высокий штатский с бритым лицом. Он взял ее под руку, и они стали спускаться со ступенек крыльца.
– Все‑ таки скучновато, – зевнула женщина, кокетливо прикрывая рот рукой. – Это открытая, сырая агитация. Почему вы серьезно не поговорите с Левензоном? Надо бы попробовать что‑ нибудь из классического репертуара.
– Лидочка, деточка, не умничайте. Это совершенно бесполезно. Тут вам не студия, а Красная Армия. Вы думаете, у меня не болит голова от постоянных выстрелов? Но если человек взялся за гуж…
Кудряшов напряженно прислушивался. Он чувствовал, что ему трудно придется в этой непривычной обстановке, и решил быть осторожным, как кошка.
«Впрочем, какая я, к черту, кошка! Целый медведь».
Он задумчиво поднимался по лестнице. У него было впечатление, что он попал на чужбину. Словно это не Харьков, а Мадрид. Точно, Мадрид. Он никогда не был в столице Испании, но его товарищ матрос столько рассказывал про этот удивительный город, где так много веселья, маскарады и легкая жизнь, что, когда Кудряшову приходилось встречаться с чем‑ нибудь беспорядочным, пестрым, он называл это словом «Мадрид».
На лестничной площадке у окна стояла группа людей. Они курили.
– Во всяком случае, это не чистое искусство. По совести говоря, о чистом искусстве здесь не может быть и речи, – тянул чей‑ то глубокий бас.
– Ну конечно, больше разговоров о красноармейском пайке. Хи‑ хи‑ хи! – засмеялась женщина.
– Вам кого?
Кудряшов обернулся. Перед ним стоял молодой человек с бледным лицом в френче табачного цвета (покроя времен Керенского).
– Товарища коменданта.
– Левензоиа?
– Да, да, товарища Левензона.
– Он теперь занят, идет репетиция.
– Я подожду, – сказал Кудряшов и пошел дальше. Репетиционная зала находилась на втором этаже. Это было низкое, длинное помещение. Раньше здесь был мебельный склад, о чем свидетельствовали фаянсовые буквы на стеклах окон. Шла репетиция.
В конце зала, на возвышении, помещалась сцена, где двигались и говорили актеры. Режиссер был в военной форме, но без фуражки. Пряжка его пояса съехала набок, ворот гимнастерки был расстегнут.
«Это, очевидно, Левензон», – подумал комиссар.
Левензон что‑ то объяснял актерам и взволнованно ходил взад и вперед по сцене. Наконец он остановился и начал показывать, как должна издеваться французская буржуйка над трупом убитого коммунара, в то же время заигрывая с офицером версальской армии.
«Толково, – подумал Кудряшов, прислушиваясь. – Понимает, видать».
– Больше души, больше огня в игре. Нет плохих пьес, есть плохая игра. Это должен понять каждый актер. Настоящий артист из сырого слова может выбить искру.
Среди декораций пробирался низенький человек. Он остановился перед Кудряшовым и посмотрел на него сквозь круглые очки в черной оправе. Усы у него были сбриты, только от подбородка торчала прямая, как щетка, борода.
– Вам кого, товарищ?
– Мне Левензона.
– Я его помощник, – сказал маленький. – Разрешите познакомиться. Михаил Воронцов.
– А… Я про вас слышал, Михаил Михайлович.
Художник, видимо, обрадовался.
– С кем имею честь?
– Я, видите ли, буду вашим комиссаром, – стараясь быть возможно мягче, ответил Кудряшов.
Это заявление вызвало неожиданный эффект. Воронцов повернулся к сцене и закричал:
– Смирно! Стройся!
К удивлению Кудряшова, в зал моментально сбежались со всех концов актеры и быстро построились. Только Левензон поинтересовался – что случилось? Воронцов шепнул ему на ухо несколько слов. Когда все было в порядке, Воронцов вытянулся перед комендантом и отрапортовал:
– Товарищ режиссер и комендант, разрешите доложить – прибыл комиссар нашей труппы, которого честь имею представить. Вольно!
Левензон быстро u четко доложил Кудряшову о составе актеров, красноармейцев, лошадей, повозок и прочего. Кудряшов чувствовал себя неловко. Он вышел на середину зала и обратился к труппе. Попросил немедленно бросить всякую военщину, извинился, что помешал репетиции.
– Наша главная задача – хорошо подготовленный спектакль, а с военной стороны мы дело наладим. Конечно, мы едем на фронт. Немножко военного порядка не мешает. Верно?
Актеры весело выразили свое согласие.
Кудряшов глубоко вздохнул и подумал:
«Ну, может, и выгорит что‑ нибудь. Может, и я как комиссар пригожусь».
Последние три дня перед отъездом на фронт прошли в сплошной беготне и ссорах в учреждениях. Хорошо запомнились только те несколько часов, когда 6‑ я агитгруппа показала в театре на Рымарской улице свой спектакль перед товарищем Фрунзе.
Были поставлены три одноактных пьесы: две комедии и одна драматическая сцена – «Сила правды». Последнюю написал сам «Боречка» Левензон. На этот раз он постарался, превзошел самого себя, но и актеры тоже не подкачали! Герой пьесы – белый генерал. Он сочувствует Красной Армии и содействует ее победе; но белые замечают его предательство, и, когда атакующие красные части уже врываются в их штаб, приканчивают героя. Главную роль исполнял старый актер Чужбинин, которого в труппе называли «Пал Палыч».
Репертуар не исчерпывался этими тремя вещами. Кроме них, Левензон составил и подобрал ряд музыкальных куплетов, декламаций, пантомим, танцевальных номеров. Однако «гвоздем» репертуара были две пьесы: «Последние дни Парижской коммуны» и «Два мира»; но они еще находились в стадии репетиций. После того как Кудряшов взял на себя все хозяйственное и политическое руководство, Левензон целиком отдался художественной части дела.
Товарищу Фрунзе спектакль понравился. Но «Сила правды» заставила его призадуматься. Он сказал Левензону, что эта тема требует большой осторожности. Они может породить неправильные представления у красноармейцев. Таких офицеров можно пересчитать по пальцам. Правда, был такой генерал (намек на генерала Николаева), который умер за наше дело, как герой, но это – исключение. Впрочем, пьеса написана хорошо.
Левензон покраснел и счастливо забормотал какую‑ то благодарность. Фрунзе повернулся к Кудряшову:
– Ну, как дела?
– Дел полный короб, товарищ командующий!
– Словом, чувствуете себя в своей тарелке?! Иначе я себе и не представлял. Хороший партиец в революции всегда найдет свое место. – И он крепко пожал руку комиссара и пожелал труппе успеха в работе.
На следующий день после дебюта было назначено отправление на фронт.
С утра стали грузиться в вагоны. Актеры получили одеяла u консервы. Они шумно ссорились из‑ за мест, – кому лечь на верхней полке, кому внизу. Кудряшов с красноармейцами грузили лошадей, втаскивали повозки на платформы. Повозки оказались очень тяжелыми. Дядя Петро, повозный, начал роптать:
– Четырнадцать мужиков актеров, а не могут подсобить.
Кудряшов объяснил, что у актеров совсем другие задачи u надо оставить их в покое. Воронцов сейчас же куда‑ то исчез и через некоторое время вернулся с шестью помощниками. Среди них был и Пал Палыч.
К концу погрузки работала уже вся труппа. Даже Людмила Ивановна, пианистка и драматическая старуха в одном лице, руководила женской бригадой. Кудряшов работал молча, изредка давая указания, но зорким глазом следил за всеми.
«Конечно, тут много есть случайных людей, как сказал товарищ Фрунзе. Но хорошим подходом можно сделать из них своих. Даже вот из этого Анатолия Барсова, неврастеника во френче времен Керенского, может получиться человек, хотя он и заявил, что пошел в труппу исключительно из‑ за красноармейского пайка. С ними надо только уметь обращаться». Кудряшов молчал и наблюдал.
Потихоньку он осваивался с делом; стал даже втягиваться в художественную часть.
Левензон в своей пьесе написал ему небольшую роль. Кудряшов должен был руководить красными, когда они, ворвавшись в штаб белых, находят там умирающего генерала. Тот рассказывает, что он с юных лет был беспощадным с хитрым, жестоким и трусливым врагом. Кудряшов обращается к красноармейцам с короткой речью. Рядом с ним стоит Духов, держа в руках единственное «орудие» труппы – старый ручной пулемет Шоша. Петров и Данила Обушко, повозники, накрывают красным полотнищем убитого героя. «Надо отдать последний долг революционеру», – говорит Кудряшов, и «маэстро» Богучарский за сценой дирижирует пением «Интернационала».
Кудряшов вначале хотел отказаться от роли, но потом решил, что будет политически правильно, если он возьмет на себя эту небольшую сценическую задачу. Этим он как бы сгладит разницу между собой и актерами. Погрузка в Харькове доказала, что, если надо, лед можно заставить тронуться. Труппа, состоящая из обозных, красноармейцев, комиссара, художника и актеров, уже начинает превращаться в коллектив. Левензон и Воронцов приписывали это исключительно умелому политическому руководству комиссара.
Первый спектакль они дали в Александровске на станции перед стоящим там военным эшелоном.
В первый раз была поставлена пьеса «Последние дни Парижской коммуны». Красноармейцы плотной массой облепили площадку перед вагоном‑ сценой. Каждый патетический момент покрывали бурными аплодисментами. По окончании спектакля красноармейцы засыпали комиссара вопросами:
– Когда это произошло?
– Это правда или неправда?
– Давно это было или сейчас?
На вопросы Кудряшов решил ответить подробно. Получилась небольшая популярная лекция о Парижской коммуне. Актеры с большим интересом выслушали горячую речь комиссара, а Левензон сделал ряд записей и потом внес в пьесу новые разъясняющие диалоги.
* * *
В это время на фронте происходили большие перемены. С севера одна за другой прибывали свежие части: сборные полки, артиллерия и конница. Кудряшов знал об этом из сводок политотделов, которыми те его снабжали.
С польского фронта двигалась на Врангеля победоносная конница Буденного. У Каховки части Блюхера твердо держали переправу, расширяя плацдарм, и Врангелю никак не удавалось откинуть их на правый берег Днепра, Коммунисты, комсомол, городские и сельские добровольные части спешили на фронт. Актеры давали им представления, развлекали и воодушевляли их бодрыми песнями. Сатирические строфы Демьяна Бедного Богучарский перекладывал на веселую музыку, и их триумф был неизменен. Постоянный успех и теплые, предосенние дни заставляли актеров забывать о тех неудобствах, которые им приносила фронтовая жизнь. Кудряшов заботился обо всем. Коноводы откармливали лошадей. Сима Дудов однажды спросил:
– Когда же выйдем из вагонов, товарищ комиссар? Так мы и фронта не увидим.
– Ничего, Сима. Не беспокойся. Еще хватит. Агитпоезд медленно приближался к боевой линии.
* * *
В последние дни сентября по линии Екатерииослав – Александровск Красная Армия повела наступление на позиции, недавно занятые врангелевской армией. В результате трехдневных боев белогвардейцы были отброшены. Это была первая победа тактики Фрунзе.
Поезд Кудряшова достиг последней станции и стал выгружаться. Застоявшиеся лошади весело рванули тяжелые повозки. Теперь началась цыганская, кочевая жизнь.
Красноармейцы и сельское население восторженно встречали актеров с их брезентовой сценой. Труппа передвигалась в непосредственном тылу фронта, от одного села к другому, ориентируясь по колокольням. И бывало не раз, что ночь заставала актеров в поле. Кудряшов уже давно проверил боеспособность своей «части». Каждый обозник имел винтовки с двумя‑ тремя десятками патронов. У Дулова в повозке лежал завернутый в кусок палатки ручной пулемет.
Кудряшов пристально изучал своих людей. Большая часть их оставалась для него тем же «Мадридом» – легким и чужим; конечно, на них можно было смотреть как на детей, но все же надо было внимательно ориентироваться, осторожно вмешиваясь в актерские разговоры, в особенности когда речь заходила о политике; Кудряшов старался делать это незаметно, как бы невзначай.
Как‑ то в беседе с Левензоном он высказал свое мнение о труппе.
– Вот этот попал к вам случайно. А тот – определенно ждет удобного случая, чтобы перекинуться к белым. Некоторые искренне хотят принести искусство красноармейцам, но не прочь и от авантюры. Эта барынька любит заигрывать. Она выйдет замуж за флакон духов. Только ненадолго – эдак недельки на три.
Во время пребывания в Пологе куплетистка Ксения ясно давала понять, что ничего не имеет против комиссарского ухаживания. Хотя Кудряшову правилась эта «мадридка», однако он устоял. Кудряшов был о себе определенного мнения. Знал, что некрасив: веснушчатый, рыжий, сухой. Он был со всеми одинаково вежлив и старался сохранить безупречно чистым свое «политическое лицо».
Про Чужбинина комиссар ничего не сказал. Старик правился ему. Пал Палыч держался всегда ровно и скромно. Был он низенького роста, седеющий, сухощавый; глаза добрые, но с хитрецой. Он безупречно относился к своим обязанностям, и в дождь и в грязь оставался все тем же. К нему не могли придраться даже актеры, частенько создававшие склоки. Играл он с подкупающей простотой. Память у него была блестящая. После первого же чтения роль казалась вылепленной. «Он играет, как в жизни, – говорили актеры. – Художественный театр копирует». Шептались, что Чужбинин – псевдоним, на деле же Пал Палыч прогоревший аристократ. На актеров производила впечатление его замкнутость и невозмутимость. Все они любили окружать себя немного таинственной романтикой. Немало интриг, любовных историй и страстей кипело в марке бродячего коллектива.
Однажды Кудряшову досталась общая квартира со стариком Чужбининым. Возвращаясь поздно ночью со спектакля, они заговорили о гражданской войне.
– Надо признаться, что общий стратегический план советского командования далек от шаблона.
Чужбинин уже давно пришел к заключению, что гражданская война требует особого метода, но ни Деникин, ни другие генералы никак не могут этого понять.
Кудряшов слушал с интересом.
«Не так прост старик», – подумал он. И спросил:
– А какого вы мнения о Фрунзе?
– Очень толковый командир. Мне кто‑ то говорил, что он не был военным. Никогда не поверю этому. Под Уфой он сделал прорыв так решительно и удачно, как мог это сделать только хорошо подготовленный военный специалист, притом обладающий железной волей.
Беседа затянулась, и, перед тем как заснуть, Кудряшов долго думал о словах старого актера.
* * *
Данила Обушко, повозный красноармеец, был родом из Таврии, 6‑ я фронтовая агиттруппа в это время направлялась от Пологи к Токмаку, двигаясь в тылу 46‑ й дивизии и 2‑ й конной армии. Обугако немало интересного порассказал комиссару.
– Этот край – родина Махно. Гуляй‑ Поле, Полога, Орехов. Тут Нестор развернул в семнадцатом году бунтарское знамя. Еще при Керенском здесь начался дележ помещичьих земель. Эх, веселые были времена!
Обушко служил у Махно почти год. Во время германо‑ австрийской оккупации, – так уверял Обушко, – Махно был настоящим революционером. Он стал предателем позднее. Когда Махно хотел напасть на советский полк, Обушко с тремя товарищами под вечер удрали из пьяной компании и сообщили об этом красным, которые ночью в полной готовности встретили нападение вчерашнего союзника. Обушко ненавидел бандита Махно. Он признавал за ним военный талант, но глубоко презирал как обманщика и предателя бедняков. Когда труппа проезжала через знакомые хутора, Обушко предостерегал Кудряшова:
– Надо быть начеку, товарищ комиссар. Тут каждая балка – покрытие для банды Махно. Они любят грабить обозы. Но если встретят достойный прием – то утекают.
Эти разговоры заставили комиссара обратить больше внимания на вооружение. Он отдал в распоряжение Данилы ручной пулемет со всеми четырьмя дисками патронов и выпросил у встречного полка десяток ручных гранат.
Богатый и красивый край Таврия. Тут еще нет степной глади. Повсюду холмы и перелески. Украинские села, немецкие колонии, беленькие хутора, старинные курганы‑ могилы проплывали мимо фургонов. К
|
|
|
