 |
Разговор о гуманизме
|
|
|
|
Я – отталкивающее, отвратительное существо. Не тратьте слов на отрицание, ведь это никому не нужная любезность!
У того, кто видит меня в первый раз, делается спазма в горле. Прежде чем обратиться ко мне, он вынужден сплюнуть, при разговоре со мной голос у него дрожит. Все это оттого, что я так страшно изуродован. Из моих пустых орбит непрестанно сочится мутная едкая жидкость, по обе стороны моего бывшего носа видны фиолетовые канавки. Вместо рта‑ какое‑ то бесформенное отверстие, из которого торчат несколько уцелевших желтых зубов. Одна сторона моего лица в мокрых струпьях: они то заживают, то снова воспаляются. Половина головы у меня совершенно лысая, и обгорелая кожа часто трескается. Из моей прекрасной мягкой шевелюры уцелело лишь несколько волосков: они торчат, как цепкий репей на песке. Вы видите мою засохшую левую руку? Противно?.. Не буду вам описывать мое тело. Оно отвратительно, как недогоревший обрубок. Словом, я отделан по всем статьям и похож на улыбающийся череп. Я это знаю хорошо, хотя никогда не видал себя. Мое лицо стоит предо мной, как в зеркале, и то, что я слеп, нисколько этому не мешает.
Но так было не всегда.
До двадцати пяти лет я был вполне приличным молодым человеком: если не красавцем, то во всяком случае ничуть не хуже и неглупее других, – здоровым, голубоглазым блондином. Несчастье настигло меня в восемнадцатом году – в последнем году войны, в последнем месяце ее, даже, можно сказать, на последней неделе, потому что через несколько дней после этого из Берлина ударил наш обожаемый союзник Вильгельм, чертов сын! Вы знаете, у меня долго было такое чувство, словно я опоздал на поезд. Я думал: «Еще бы несколько дней, я сел бы в вагон и уехал домой здоровым и невредимым».
|
|
|
Но это все лишние сантименты.
Как это случилось? Очень просто.
Была война, любезный сэр. Искалечили десять миллионов людей. Я тоже был на этой войне. Почему бы и мне не быть искалеченным? Не правда ли?.. И однако я был уверен, что буду исключением. Именно я, понимаете? Каждый так думает. Это, вероятно, объясняется тем, что я был совершенным дураком: верил в какие‑ то высшие силы.
Знаете, у меня даже был сносный характер. Теперь он тоже испортился: я стал придирчивым, беспокойным, в некоторых вопросах просто нетерпимым и всегда неблагодарным и непокорным. Я ненавижу неумолимо, с презрением! Я не стараюсь использовать ту жалость, которую невольно рождает в людях мой вид. Напротив, всячески стараюсь обозлить, оттолкнуть от себя и делаю это как опытный мастер. К примеру: подходит ко мне субъект. При виде бедного калеки в его душе разливается блаженная пустота, именуемая состраданием. Он подает мне милостыню, подает гораздо больше, чем обыкновенному нищему. И вдруг вместо благодарности на него изливается поток дерзостей. Он стоит предо мной, потрясенный таким нахальством. От моих слов он закипает, как кислота в колбе, и начинает извергать ругательства. Многие плюют мне в лицо. Но это не имеет значения. Моя жизнь не стоит и гроша, – стал бы я обращать внимание на такой пустяк, как плевок?.. Для чего я это делаю, вы спрашиваете? А для чего сделали они это со мной? Спросите их.
У меня, конечно, немало неприятностей. Меня гонят отовсюду, даже среди нищих считают отбросом. Меня два раза выбрасывали из инвалидного дома. Однажды доставили прямо в тюрьму. Но это мне не страшно. В тюрьме я провожу регулярно каждую зиму. Там спокойно! В мою камеру сажают только в виде наказания. Но я люблю быть один. У меня уже выработалась техника. Осенью я становлюсь посреди улицы и начинаю ругать нашу дурацкую власть. От чистого сердца я выкладываю все, что думаю о благоденствующей милейшей буржуазии. Меня хватают, судят. На суде я получаю новое удовольствие: могу грубить всем. И зиму сижу спокойно. Когда придет весна, меня все равно выпустят.
|
|
|
Вы только этого не записывайте. А то власти могут узнать и лишить меня зимнего пристанища. А мне не хочется беспокоить себя: нет ничего более унизительного, как заботиться о самом себе. Но вас интересует моя история. Что же, давайте, расскажу.
Признаюсь, мне очень польстила анкета, с которой вы ко мне обратились. Ведь я не певец, не политик, не знаменитый писатель или художник. Я простой инвалид войны, слепой и изуродованный. Однако, несмотря на то, что на днях стукнет двадцать лет с начала мировой войны, память о ней все еще свежа для меня. Я полон ненависти, беспокойства, непрестанной бдительности и непокорного чувства, – я хочу отплатить цивилизованному обществу за все полученные от него блага. Я жду дня расплаты с господами, которые в большом долгу предо мной. Меня нельзя удовлетворить самаритянской любовью инвалидных домов, печатным разрешением на нищенство, госпиталями, тюрьмами, состраданием. К черту!
Я вижу, вы уже начинаете терять терпение. Впрочем, вас я тоже мог бы послать ко всем чертям. Но мне понравилась ваша анкета. Вы попали в точку. В конце концов, может быть, в разговоре с вами мне самому кое‑ что станет ясным.
Я ведь знаю, что вы из этого состряпаете статью. Получите зелененькие долларчики. Ничего! Я разрешаю вам поэксплуатировать меня. Это льстит мне, как я уже сказал. Ведь вы американский журналист? Бизнес! Не подумайте, что я разговариваю с вами из любви к искусству, – у меня тоже свой бизнес.
Yes! Я – инвалид войны. Из моих слов вы, очевидно, уже поняли, что я окончил школу и готовился к жизни, – приятной, удобной, культурной жизни. Меня ожидал хороший заработок, семья, положение в обществе, ванная комната и летние поездки на курорты, одним словом, большие и маленькие наслаждения, которые дают деньги.
То, что сербские студенты пристрелили в Сараево нашего Фердинанда, уверяю вас, не расстраивало меня и тогда. Все же через месяц после этого случая я был мобилизован и уехал на фронт с тем же воодушевлением, как остальные сотни и тысячи болванов.
|
|
|
Войну я провел на трех фронтах. Полтора года я уничтожал русских, попадавшихся мне на мушку. Потом, в течение почти двух лет, охотился на итальянцев. Весной восемнадцатого года несколько наших венгерских полков отправили на французский фронт – для демонстрации «милой дружбы». Все шло своим порядком. Война агонизировала. Уже мы сами ясно видели, что русские нанесли ей смертельный удар. На большую шахматную доску мировой стратегии с силой плюнула русская революция.
Игра была испорчена.
Вы думаете, я красный? Это не так. У меня нет никаких определенных убеждений.
В вашей анкете имеется один дурацкий пункт. Видите, я уже начинаю разговаривать с вами по‑ своему. Постараюсь все же не выходить из рамок, чтобы не помешать господину стенографу записывать.
Вас интересуют вопросы гуманности и жестокости. Что я считаю самым гуманным и самым жестоким?
Я вам скажу. Если бы люди моего поколения, собравшись одной ночью, вырезали бы всех тех, кто толкнул мир в эту войну, такой проступок я считал бы самым гуманным. Эти гадины живут! Большая часть из них даже пользуется всеобщим уважением. Но им и в голову не приходит немножко поразмыслить над тем, что по их вине искалечено целое поколение. У нас собрались несколько честных парней, явились на виллу к графу Тиссе и тут же его прихлопнули. Но не надо было на этом останавливаться. Надо было пойти дальше по единственно верному пути: вырезать всех. Русские тоже пристукнули Николая. Это мне импонирует. Но где же прочие?.. Вилли уклонился от серьезного разговора, французы, англичане и ваши американские господа глубоко уверены, что они скончаются естественной смертью. Это невыносимо! Это самая возмутительная несправедливость! Мы сейчас страдаем от последствий войны. Вы не будете спорить, что мир еще не оправился? Было какое‑ то временное улучшение, какие‑ то иллюзии.
У меня у самого были месяцы, когда боли как будто стихали, струпья подживали и начинали оптимистически шелушиться. Одно время даже прекратилась течь из глаз. Я начал думать, что я простой, тихий инвалид войны и останусь в инвалидном доме. Но потом произошло нечто, поставившее меня на настоящую точку. Меня сцапали, потащили в полицию, обвинили в коммунизме. Я, знаете ли, не из очень кротких. Запугать меня нелегко! Я им сказал все, что думаю. Господ офицеров оплевал, детективам дал по морде. На мне хотели сделать карьеру! Ну, они тоже не постеснялись и отделали меня как следует. С тех пор я знаю себе цену. К черту инвалидные дома, госпитали! Я конченый человек! Мне надо уйти. Я говорю вам – я конченый человек! Я продукт войны! Я очень похож на мою эпоху. Мир выглядит так же, как и я. Течет из него и воняет. Видите, я даю вам тему! Благодарите!
|
|
|
* * *
Летом восемнадцатого года я хотел удрать с фронта. Терпеть дальше я уже не мог. Но у меня не хватило мужества. Война уже агонизировала. Однако американские войска чувствительно оживили ее. Между нами и ними было соотношение такое же, как в серьезной дуэли между опытным фехтовальщиком и дилетантом. В нескольких боях мы крепко наклали американцам. Однако их неловкие, но сильные удары оказались для нас чувствительными. Скоро они освоились, привыкли. Наступали осенние дни, и оживление стало затихать. На фронте была сонная «сиеста». Мы голодали и подыхали. Немецкие солдаты клянчили даже у нас, ободранных венгерцев. Если бы американцы захотели «гуманно» закончить войну, им стоило бы только вместо проволочных заграждений выставить перед нашими окопами столы, заставленные едой, – уверяю вас, вся немецкая армия вышла бы из окопов и мирно позавтракала. Конечно, это шутка, карикатура, живое упражнение в юморе.
О, американцы очень гуманны, они могли бы догадаться.
В одно октябрьское утро их артиллерия послала нам несколько снарядов. Мы уныло отошли под прикрытие и не отвечали. Ясно, что явилась какая‑ то новая часть и пробует свои силы.
Нам уже было известно о будапештских событиях и о том, что в некоторых германских частях «неблагополучно».
Неподалеку от нас, в четырех километрах, артиллеристы выкинули красный флаг. Около трех часов без всякого предупреждения началось.
Мне, видите ли, была знакома артиллерийская подготовка. Я перенес ураганный огонь, перенес мучительные страшные волны систематического артиллерийского обстрела. Но такого, как на этот раз, я еще не видел. Американские гранаты были очень гуманны – они лопались, словно пуховые подушки, почти музыкально.
Когда же американские солдаты показались перед нашими проволоками, я получил страшный подарок. Видите, как я выгляжу? Это работа одного из ваших гуманных снарядов. Этот снаряд составлен в ваших лабораториях. Американские офицеры знали, что через два‑ три дня война кончится. Но им хотелось испробовать действие своего изобретения. И для этого они избрали опытной мишенью нас, полуголодных, несчастных, не желавших больше воевать. Вот она, ваша гуманность! Наши дураки, вместо того, чтобы бросить меня наступающим американцам, захватили с собой, таскали, лечили. Надо было оставить меня в подарок вашим соотечественникам, чтобы они увидели результаты своей чудесной гуманности.
|
|
|
Вы говорите, что газы первыми применили немцы. Правильно! Но скажите, если бы не сделали этого они, разве французы или англичане не открыли бы того же способа?..
Человек всегда был мастером подраться. В этой области он выказал чрезмерную и многостороннюю изобретательность. Драку он возвел в героизм. В этой нашей знаменитой войне враги прятались друг от друга под землю. Их пришлось выкуривать оттуда газами. В животном мире этим способом действуют только подлые хорьки. Забираясь в курятник, они распространяют такую вонь, что несчастные куры валятся с насеста прямо им в лапы. Вот прообраз газовой войны. Какая низость! Это свидетельствует только о трусости прекрасно вооруженных армий.
Еще несколько слов я скажу о перспективах, если это вас тоже интересует. Вы спрашиваете, будет ли война? Вы говорите это просто так, для проформы. Вы же прекрасно знаете, что она будет!
Я вернулся с войны изуродованным, но, как видите, я сохранил свое нутро целехоньким. Я тверд и непримирим. Не думайте, что я пацифист или радикал. Я бы с удовольствием принял участие в той войне, которая окончательно покончит с войной.
Вы видите, какой я красавец. Мне нечего терять. Но по моему изуродованному телу проходит холодная дрожь, когда я подумаю, какова будет эта новая война. А она будет. Однажды она уже висела на волоске. Тогда‑ то меня и избили. А, собственно, что я сделал? Я встал на улице и стал рассказывать, как прекрасно действует газ, как замечательно освежает дождь бактерии. Я описал, как металлические птицы кладут взрывчатые яйца прямо на головы мирным людям. Меня назвали коммунистом, а один из полицейских офицеров сказал мне:
– Чего вы лаетесь? Вас же не пошлют на войну. Вы могли бы сидеть спокойно.
Я послал его в газ! В американский гуманный газ послал я его! Предложил ему тарелку холерных бацилл…
Война будет, сэр! Когда – я не знаю. Но ведь все вооружаются. И чем вооружаются? Какими средствами, какими законами, каким ожесточением, каким враньем! От сверхбыстрого пулемета до чумы мобилизуется все. Где же противогазы? Где антитоксины? Мир приговорен. Я лично пойду со спокойной душой навстречу им. Я открою свой отвратительный рот. Стреляйте в него хоть картечью из пушек…
Да здравствует война! Да здравствует эта несчастная война, на которую хотят погнать сыновей моего поколения. Эй вы, отцы! Сероголовые фронтовые ребята! Неужели вы уже забыли Мазурские озера, Верден, Добердо, Ипр? Так хватайте флаги, с которыми вы выползли из вонючих окопов прошедшей войны!..
Сэр, я вам испортил вашу статью. Вы ведь ее готовили для солидной, гуманной американской газеты? Но я очень неблагодарный тип. Не имеет смысла разговаривать со мной.
А теперь о бизнесе!
У меня есть одна мечта, сэр! Я хотел бы, чтобы какой‑ нибудь знаменитый скульптор вылепил мой портрет… Можно дать этой фигуре разные наименования:
«Лицо Европы после войны» или
«Танагра XX века»…
Я хотел бы, чтобы эта скульптура была выставлена в приемной господина президента США. Впрочем… глупости! Разве такие мелочи действуют на цивилизованных людей?
1934
[1] Мадьяры принадлежат к финно‑ угорскому племени.
[2] Йошка – уменьшительное от Иосиф. Подразумевается Франц‑ Иосиф.
[3] «Голос народа».
[4] Комитаджи – македонские партизаны, начала XX века.
[5] Венгерское название города Кошице в Чехословакии.
[6] Доказательство преступления (лат. ).
[7] Что этот парень сказал? (нем. )
[8] Рота! Привинтить штыки! (нем. )
|
|
|
