Глава 2. Представление нашествия монголо-татар в разных источниках и выявление причин разорения Руси.

 

Татарское Иго было, несомненно, тяжелым испытанием и оказало сильное воздействие на душу русского народа. Об этой тяжести, а вначале и смятении душевном, говорят согласно друг с другом самые разные источники - и летописные, и разные жанры древнерусской словесности (жития, сказания, повести, слова, послания, грамоты), и проповеди[17].

Особенно катастрофическим был рубеж 30-40-х годов XIII века, о чем с такою болью и сообщают источники. Беды на Руси ждали и к ней внутренне готовились. Опыт уже был – печенеги, половцы, угры, хазары, не говоря о других. Но в глубине сознания зрело ожидание неотвратимости новой и еще более страшной беды, пока неизвестной, но почти апокалиптической, связанной с окончанием времен и предсказанной задолго до ее наступления. И когда она наступила и особенно то, как она объявила о себе, поразило современников тех событий до глубины души, которая онемела, успев до того понять страшное свершение “преждереченного”[18].

Первым знаком надвигающейся беды были события 1223 года, когда в битве у реки Калки силы русских князей потерпели поражение. Но все-таки это было еще где-то там, в дикой степи. И, кажется, надеялись, что этот малоизвестный “злой язык”, может быть, как пришел, так же и уйдет, хотя знали, что уже до этого многие народы были пленены и избиты ими. Кое-кто мог рассуждать, что поражение русских- нечто единичное, переходящее, что сегодня они, а завтра мы. Так думали только оптимисты. Пессимисты наоборот, помнившие предсказания Мефодия Патарского, верили в то, что предсказанное свершится, и ждали часа свершения.

Северо-Восточную Русь подверглась полному разгрому, и татары вошли в восточные пределы Северо-Западной Руси, потом вторглись в Южную Русь и в Киев. С взятием Киева, открывшим татарам путь на запад, к Карпатам, Русь как некое государственное целое, хотя и весьма относительное в конце XII-начале XIII вв., фактически перестала существовать. Несколько позже Русь, определявшаяся некогда как Киевская, обретает другие определения.[19]

Древнерусская словесность, в частности, и те ее произведения, которые ориентировались на эстетический эффект, на “художественность”, почти синхронно событием отражали и осмысляли их и всегда как страшное испытание, катастрофу и даже погибель.[20]

Эти произведения, если рассматривать как источник сведений об исторических событиях, ими описываемых, нуждаются в строгом контроле и довольно сложных корректировках, в частности, нельзя упускать из виду при оценке древнерусских письменных источников, современных “игу”, и содержащейся в них информации всего того очень существенного, что вытекает из “идеологии умолчания”.

Но у этих текстов есть одно очень важное преимущество перед летописными и иными источниками. Оно состоит не только в большей подробности описываемой ситуации, в зримости и яркости описываемого, но и, может быть, прежде всего в том, что в таких ‘художественных’ текстах описывается не столько то, что и как оно было “на самом деле” (строго говоря, недостижимый идеал историка, сама недостижимость которого должна заставлять и историка искать более достижимых целей исторического описания), сколько то, как описываемое событие воспринималось его современниками и как оно отложилось в народной памяти, создавшей соответствующую традицию.[21]

В произведениях люди воспринимали это лихолетье (во всяком случае на рубеже 30-40 годов 13 века) как тяжелейшее испытание, как “погибель", оказавшуюся, к счастью, не “конечной”, как тогда многие полагали, и делали для себя правильный вывод, показывающий уровень усвоения христианских идей,- “за грехи наши”, откуда и следовала естественным образом идея покаяния-очищения, необходимости его как первоочередной задачи.

Такие произведения как “Слово о погибели Русской земли”,” Повесть о Николе Заразском” записанные по горячим следам батыевых походов и разорений, слишком убедительны, чтобы оспаривать и их соответствие описываемым событиям, и то, что именно так воспринимали люди все происходящее. Но сама тяжесть еще не решает вопроса об ответственности сторон и их доле в вине за происходящее.

Ни в народном сознании, ни в мнении Церкви не было сомнений в вине Батыя и его армии. Но вместе с тем было и понимание- не только в Батые дело: он лишь орудие гнева Божьего. А этот гнев был обращен против Русской земли и против ее народа за тяжкие грехи. В философии даже есть термин провиденциализм. Также вместе с этим в народном сознании формируется апокрифическое чувство[22].И если власть чаше всего не спешила каяться, то народ принял на себя ответственность за совершенные грехи и проникся покаянным настроением, тем более что и Церковь постоянно призывала к покаянию.

Но не меньше значение, чем эти призывы, имело то духовное обмирание, которое охватило обширные территории, подвергшиеся батыеву погрому, а потом распространившееся и на значительную часть всей Древней Руси.

`“Разорение” Руси пришло не извне и началось не с татар. Оно началось изнутри, и глубокий корень всех будущих настроений находился в самой русской почве. К сожалению, часто игнорируется тот факт, что за выдающимся началом Киевской Руси как христианского государства, за удивительно яркой вспышкой древнерусской культуры в разных ее проявлениях во времена князя Владимира и князя Ярослава Мудрого, уже со второй половины XI века, обнаруживаются некоторые проблемы в духовности.

Несмотря на отдельные достижения государства и культурной инициативы, все же увеличивается деградация и дестабилизация.[23] В истории России это явление не уникальное: утрата исторической инициативы, нечувствие к духу времени и погружение в мелочи и дрязги, потеря темпа, и как раз в наиболее ответственные и даже в благоприятные моменты исторического развития не раз повторяются в нашей истории, и современники особенно живо могут почувствовать и пережить это упускание возможностей.

Так что не татары были виноваты в немощности и бессилии Древней Руси XIII века, что ей нечего было противопоставить врагу и что уроки многовековой борьбы с печенегами и половцами не были усвоены. Беда в том, что в это время не было близко сильного соперника, для отражения удара которого нужно было защищаться. Также вина была в диком пространстве, что окружало и манило. [24]

Но еще на рубеже XII и XIII веков Русь могла попытаться сделать свой активный выбор, но она его не сделала, и ей пришлось вскоре принять те условия и обстоятельства, которые были навязаны извне. Но как говориться “не было бы счастья, да несчастье помогло”. Счастье (если можно выразиться в этом случае) состояло в том, что Русь была вынуждена в возникших трудных условиях усваивать уроки настоящего, обращаясь мыслью к прошлому. И не только усваивать их, но и делать необходимые выводы, а потом и начинать жить как-то иначе, чем раньше. Вспоминается еще одна пословица “Лучше поздно, чем никогда”.

После периода помрачения, охватившего три-четыре поколения появляются скачала неясные, а со временем все более отчетливые признаки некого нового умонастроения, выработки какой-то новой, хотя пока и весьма противоречивой стратегии как в общественном, так и в личном поведении. Началось постепенное внутреннее собирание материальной и духовной силы, а в плане государственном переориентация на новый, потенциальной в значительной степени (особенно вначале) центр, вокруг которого формировались объединительные устремления.

Нужно помнить, что Евразия как “месторазвитие” России и евразийская “встреча” с татро-монголами в XIII веке во многом определили исторический путь России, и сам характер русского народа.[25] Это было время Судьбы, испытания ею. Из этого испытания Русь вышла с большими потерями и также с большими приобретениями. Для духовного очищения, а затем и собирания — это время было действительно судьбоносными. И в духовной жизни XIII века столь важной фигурой как Серапион, епископ Владимирский, проповедник и писатель, ставший в трудное время совестью своего времени.

 

 

Глава 3. “Слова” Серапиона. Ид ейно-содержательная специфика.

 

Первая речь -“Слово преподобного отца нашего Серапиона” начало “Слышашасте, братие, самого Господа”

Вторая речь- “Поучение преподобного Серапиона” начало “Многу печаль в седци своем вижо вас ради…..”

Третья речь- “Слово святаго преподобного Серапиона” начало “Почюдим, братие человеколюбие Бога нашего!”

Четвертая речь- “Поучение преподобного Серапиона” начало “Мал час поравахся о вас, чада видя вашу любовь и послушание к нашей худостию”

Пятая речь- “Слово блаженного Серапиона о маловерии” начало “Печаль многу имам в сердци от вас, чада.”

Все речи явились в результате размышление их автора относительно постигшей Русскую землю беды- разорения от монголов- и что обращены они были не к узкому кругу слушателей (например, к братии монастыря), а к самой широкой аудитории, ко всем чадам русской Церкви.[26] Соответственно, они взаимосвязаны тематически, как отдельные части единого цикла, и, скорее всего, в известном нам виде были произнесены во время недолгого архиерейства Серапиона.

Однако при этом вполне естественно допустить, что оратор на протяжении всей своей проповеднической практики в своих обращениях к пастве развивал одни и те же темы, поднимал одни и те же проблемы, ведь он сам не признавался: “много глаголю вам”, “многажды глаголах вы”, “всегда сею в ниву сердец ваших семя божественное”. Так что вполне правоверно предположить, что в каких-то вариантах сохранившиеся пять речей Серапиона говорилось им и раньше, до Владимира.

То есть с историко-литературной точки зрения следует рассматривать не как плод единовременного творческого акта, а как итог авторского исследования.

Все “Слова” владимирского епископа составлены по правилам дидактического красноречия, то есть являются учительными проповедями. Соответственно, они не велики по объему, не вычурны стилистически и доступны содержательно. По всему видно, что их автор, апеллируя к умам людей, призывая задуматься, воздействовал, прежде всего, на их чувства.

 

 

Теперь стоит поподробней рассмотреть особенности русского красноречия.

Русское красноречие в своих истоках было красноречием исключительно торжественным. Многие годы не было нужды ни в совещательном, ни в судебном красноречии. Жанры торжественного красноречия вызвали к жизни адекватные им языковые средства и адекватную теорию слова. Впоследствии, когда палитра русского красноречия расширилась, исконные черты русской риторики, присущие торжественному красноречию, оставались для нее неизменными.[27] Кстати остаются они таковыми и сегодня.

Древнерусское красноречие не столько риторика, сколько публицистика. Она связана с пропагандой идей, часто полемичных и актуальных. Однако публицистика именно пропагандирует идеи, воспитывает слушателя, наращивает и расширяет уже имеющиеся у него мысли и представления. Но не переубеждает его. Это, как в зеркале, отражается в излюбленном приеме торжественного красноречия- риторической амплификации (амплификация буквально “расширение”), состоящей в повторе синонимов, в возвращении к одной и той же мысли с постепенным ее углублением, как бы в бережном взращивании идеи для сохранения ее на долгие годы.

Почувствовать особенности публицистического, но не риторического красноречия можно обратившись к знаменитому “Слово о законе и благодати” Иллариону Киевского (XI в.). Главная политическая мысль “слова”- о равенстве Руси среди других христианских государств- не просто патриотична и актуальна, но еще и содержит скрытую полемику с греками, рассматривавшими Русь как варварскую страну, которую они просветили. Однако само “слово” обращено к русским, а не к грекам.[28]

Обращение к единомышленникам, к своим- главная черта торжественного красноречия. Как сказал о торжественном красноречии современник его расцвета, “Не к неведущим бо пишем но преизлиха насыштьшемся сладости книжныа, но к наследником небеснаго царьства”. Это означает, что слово адресовано не просто единомышленникам, но тем, но тем, кто опирается на тот же культурный фундамент, тем, кто поймет все аллюзии, все намеки, отсылки, т.е. к посвященным, к своим.

После христианизации эпидейктическое красноречие, по свидетельству известного исследователя древнерусской литературы И.П. Еремина, получает распространение именно в православном мире.

Христианская риторика, сложившаяся весьма своеобразно, особенно на византийской почве, была скорее публицистической нежели риторикой в точном смысле этого слова. Недаром, как отмечают многие исследователи, традиции гражданского, политического красноречия рано замирают в Византии. Недаром и собственно риторическая теория (теория ведения спора) в Византии была разработана слабо, а на Руси первый собственно риторический трактат появился лишь в XVII в.

При всем том “консолидирующая” риторика православного мира имела огромные достижения как в области теории: именно на почве вызревает учение Дионисия Ареопагита о символе, предвосхитившее современные теории художественного образа. Именно от этой риторики лежит кратчайший путь к теориям художественного слова. В этой связи глубоко закономерным представляется литературацентризм XIX века, когда художественная литература воспринималась как главный вид искусства и решала едва ли не все задачи, стоявшие перед общественною мыслью. Русская литература не была бы столь публицистичной, если русская публицистика не была столь художественной.

Эти родовые черты русской риторики не следует рассматривать ни как ее великое преимущество перед риторикой западной- преимущество консолидации над словесной агрессией, ни как ее роковой недостаток- неумение переубеждать и вступать в реальный спор с инакомыслящим оппонентом. Более того, эти черты вообще не следует абсолютизировать. Русская риторика, как и любая другая национальная риторика, обладает своей свободой маневра, в ней уживаются различные, в том числе и противоположные тенденции. Но не следует и забывать о присущих ей особенностям.

Для этого нужны были яркие образы и сильные выражения, исповедальная искренность обращения к слушателям, напряженная эмоциональность и экспрессивность, прямо с тем содержательная ясность и убедительность, а не изысканные и утонченные построения богословской мысли. Тем не менее, все речи проповедника содержат библейский контекст.

Так или иначе, но автор обязательно прибегал к помощи Священного Писания, показывая библейскими примерами или цитатами ход собственного размышления. Однако в отличие от гомилитического искусства своих предшественников, в частности митрополита Киевского Иллариона и Кирилла, епископа Туровского, Серапион как оратор и художник слова более сдержан, конкретен, и тем самым более доступен обыденному сознанию паствы.

Личностное начало, простота его проповедей, а также их формальные особенности куда более сближают его с другим проповедником киевского периода, с преподобным Феодосием Печерским, который в своих проповедях тоже решал конкретные жизненные вопросы, не прибегая к богословским и эстетическим изыскам. Теперь возвращаемся к “Словам” Серапиона.

 

Более тесной тематико-содержательной взаимосвязью отличаются первые три 'Слова’ архипастыря- как эмоционально возрастающие вариации исполнения одних и тех же мотивов. При этом особой исторической конкретностью отличается его самое первое сочинение[29]. И надо полагать, дошедший до нас текст этого сочинения есть результат собственной переработки автором своей ранней речи, сказанной когда-то, будто реально произошедший катаклизм: ”Ныне же земли трясенье своима очима видехом: земля, от начала утвержена и неподвижема, повеленьем Божиим ныне движется, грехы нашими колеблется, беззаконья нашего носити не может”.

В данном случае видимо демонстрируется землетрясенье, произошедшее в 1230 г.[30] Во всяком случае, так выходит по внутреннему развитию логики суждений автора, так как далее он трактует упомянутое им событие как мистическое предзнаменование еще более страшной беды: ”Бог ныне землею трясет и колеблет,- беззаконья грехи многия от земли отрясти хощет, яко лествие от древа”. Он понимает, что люди явили полное равнодушие к этому природному явлению и что именно за это их посигли еще худшие потрясения, - нашествие иноплеменников: ”Мы же единако не покаяхомсядонде же приде на ны язык милостив. Попустившу Богу и землю нашу пусту створшу, и грады наша плениша, и церкви святыя разориша, отца и братью нашу избиша, матери наши и сестры в поруганье быша.”

При этом подразумевается сокрушительное нашествия Батыя на Русь в 1237 г. Серапион предрекает и еще большие беды, если люди так и не покаются и не придут к нравственному исправлению: “Аще отступим скверных и немилостивых судов, аще пременимся криваго резоимьства (ростовщичества) и всякого грабленья, татбы, разбоя, сквернословья, лже, клеветы, клятвы и поклепа, иных дел сотониных,- аще сих пременимся, добре веде: яко благая приимут ны не токмо в сий век, в будущий!” Но, констатировав зависимость условий реальной действительности от духовного состояния человека и очевидно воспринимая жизнь земную лишь как приготовление к жизни после смерти, проповедник все же больше озабочен тем, что случится с его чадами перед лицом Господа, когда они должны будут дать последний ответ.

Поэтому он настаивает на том, что и избавление от тягот земного бытия, и будущее спасение они смогут обеспечить себе лишь через послушание заповедям Божьим: “Аще бо поидем в воли Господни, всем утешеньем утешит ны Бог Небесный, акы сыны, помилует ны, печаль земную отымет от нас, исход мирен подаст нам на ону жизнь, иде же радости и веселья бесконечнаго насладимся з добре угожьими Богу”. Однако проповедника гнетет горькая печаль из-за полной безрезультатности его учительных усилий: ”Многа же глаголах, братье и чада, но вижю: мало приемлют, переменются наказаньем(назиданьем) нашим; мнози же не внимают себе, акы бесмертны дремлют. Боюся, дабы не збылося о них слово, реченное Господом: ”Аще не бых глаголал им греха не быша имели! Ныне же извета (прощения) не имут(получат) о гресе своем””.

Завершает Серапион рассматриваемую речь напоминаем, что его увещания суть лишь от Бога передаваемый дар и что пастве надлежит не только принять его, но и преуспеть в своем старании исправиться, дабы преумножить этот талант и обрести все-таки себя “в славе Отца своего пресвятым Духом”[31].

Второе поучение также посвящено обличению паствы за греховность и побуждению ее к нравственным изменениям. “Многу печаль в сердци своемь вижю вас ради, чада, понеже никако жи вижю вы пременишася от дел неподобных. Не тако скорбить мати, видящи чада своя боляща безаконными деды. Многажды глаголах вы, хотя отставати от вас злый обычаи,- никако же пременившася вижю вы. Аще кто от вас разбойник, разбоя не отстанеть, аще кто крадеть- татбы не лишиться, аще кто ненависть на друга имать- враждуя не почиваеть, аще кто обидить и въсхватаеть грабя- не насытиться, аще кто резоимець-рез емля не престанеть!”

Риторические вопросы к пастве, к самому себе сочетаются здесь с призывами к слушающим, с восклицаниями, выражающими страх за будущее народа, с сетованиями относительно безуспешности собственного учительства: “Чего не приведохом на ся? Какия казни от Бога не въсприяхом? Не пленена ли бысть земля наша? Не взяти ли быша гради наши? Не вскоре ли падоша отци и братья наша трупием на земли? Не ведены ли быша жены и чада наша в плен? Не порабощени ли быхом оставшеи горкою си работою от иноплеменник? Се уже к 40 лет приближает томление и мука, и дне тяжькыя на ны не престанут, глади, морове живот наших, и власть хлеба своего изъести не можем, и въздыхание наше и печаль сушать кости наша. Кто же ны сего доведе? Наше безаконье и наши греси, наши неслушанье, наше непокаянье. Молю вы, братье, кождо вас: внидите в помыслы ваша, помыслы ваша, узрите сердечныма очима дела ваша, возненавидъте их и отверовете я, к полконостью притещете! Гнев Божий престанеть…. ”

И это вполне возможно. В подтверждение своих слов Серапион вспоминает библейский рассказ о том как пророк Иоан по воле Божией, предрек погрязшим в грехах жителям Ниневии гибель их города; и они, испугавшись, тотчас ‘премежишься от грех своих, и кождо от пути своего злаго, и потребиша беззаконья своя покаяньем, постом молитвою и плачем”, и тобрели спасение: Господь “милость к нищим пусти”, Серапион снова иснова призывает своих соотечественников к покаянию.

И при этом он напоминает о сугубой ответственности Грешников перед лицом суда Божия: ”Мнози бо межи вами Богу истиньно работають, но на сем свете равно со грешъник от Бога казними суть, да светлейших от Господа венць сподобяться! Грешьником же болшее мучение, яхо праведници казними быша за их безаконье”. Несомненно, таким приемом сильного психологического воздействия проповедник указывает на двойную ответственность грешников: за собственные беззакония и за невинные страдания людей праведной жизни.[32]

Наиболее ярким эмоционально и по силе убежденности представляется третье “Слово” Серапиона. В нем автор с выразительностью развивает тему долгого терпения Божия: “Почюдим, братие, человекоблюдье Бога нашего! Как оны приводит к себе, кыми ди словесы не наказывает нас, кыми ли запрещени не запрети нам? Мы же никак же кнему обратихомся! Видев наша безаконья умножившася, видев ны заповеди его отвергыша, много знамении показав, много страха пущаще, много рабы своими учаше! И ничим же унше показахомься!”

И вновь Серапион описывает несчастья, постигшие русских людей по воле Господа: “Тогда наведе на ны язык немилостив, язык лют, язык, не щадящ красы уны, немощи старец, младости детий. Двигнухом бо на ся ярость Бога нашего…..Разрушены божественьныя церкви; осквернены быша ссуди священии, и честные кресты, и свитыя книгы; потоптана быша плоти преподобных мних птицами на снедь повержены быша; кровьи отец братья нашея, аки вода многи, землю налом. Наших воевод крепость ищезе; храбрии наша, страха наполъньшеся, бежаша; множайша же братья и чада наша и плеи ведени быша. Гради миози опустели суть; седа наша погыбе; богатство наше иноплеменников в достоинстве быть; в поношение быхом живущим вскрай земля нашея; в посмех быхом врагом нашим, ибо сведохом себе, акы дождь с небеси, гнев Господень...”

Можно заметить любопытную иерархию ценностей, которую демонстрирует Серапион в выше приведенном описании разорения Русской земли.

Сначала он сокрушается об уничтожении всего, что связано с богослужением, затем о церковном народе, затем о князьях и воинстве, наконец, о материальных благах. Так что его ценностные приоритеты очевидны: прежде сфера духовной жизни, затем уж власть и только в последнюю очередь деньги.

И, соответственно, более всего при этом проповедник печалуется о нравственной черствости народа (причем не снимая вины с самого себя), ибо, несмотря на явное наказание Божие, грех только возрастает в Русской земле: “Не бысть казни, кая бы не преминула нас. И ныне беспрестани казними есмы,- не обратихомся к Господу, не покаяхомся о безаконних наших, не оцестихомся калу греховнаго! Забыхом казни страшныя на всю землю нашу! Мале оставше, велице творимся! Тем же не престают злая мучаше ны! Завесть оумножилася, злоба преможе ны, величанье възнесе ум наш, ненависть на другы вселися в сердце наша, несытоство имения поработи ны: не даст миловати ны, не даст миловати сирот, не даст знати человечьскаго естьства. Но акы зверье жадают насытитися плоть, тако и мы жадаем и не престанем, абы всех погубити, а горкое то именье и кровавое к собе пограбити! Зверье едше насышаются, мы же насытитися не можем: того добывше, другаго желаем!”

Что может спасти людей? - задается вопросом Серапион. И ответ его однозначен, - только исполнение самой главной заповеди Божией: ” Помяните честно написано в Божественных книгах…. Еже любити другу друга, еже милость любити ко всякому человеку, еже любити ближняго своего аки и себе! Еже тело чисто зблюсти, а не освернено будет блюдл, аще ли оскверниши, то очисти е покаянием! Еже не высокомыслити. Ни вздати зла против злу! Ничего же тако ненавидит Господь Бог наш, яко злапамятива человека! Како речем “Отче наш, остави нам грехи наша”, а сами не ставляюще? В ню же бо меру мерите, отмерит вы ся!”.

Казалось бы, представления Серапионом в первых трех словах картина нравственного состояния русского общества, весьма неприглядна.[33] Однако вряд ли ее следует считать точным отпечатком реальной действительности. Конечно же, проповедник сознательно сгущал краски, прежде всего, подчиняясь стремлению во что бы то ни стало психологически воздействовать на души людей, да так, чтобы непременно добиться преобразующего результата. Но вместе с тем он, несомненно, следовал давней литературной традиции[34].

Ведь указываемые им общественные пороки всегда были предметом обличений в учительных творениях отцов церкви. Так что Серапион лишь воспроизводил общие для гомилетики (в разделе нравоучительного проповедничества) места и темы. Впрочем, жизнь христианского общества, обозреваемая с точки зрения благовестия Божия, сквозь призму Евангелия, должна была казаться строгим последователям Христа мало меняющейся, в сущности.

Соответственно, обличительная типологичность проповедей вполне отражала устойчивую типологичность издревле свойственных природе человека пороков. Так что в этом отношении Серапион не сказал ничего нового. Однако следует отменить, что, обличая безнравственность своих соотечественников как главнейшую причину постигшего Русь Божьего наказания, он прежде всего, выделяет грехи социального характера: “резоимьство”, “грабленье”, “татбу”, “разбой”, “клеветы”, “клятвы”, “поклеп”, “ненависть на другы”, “несытовство имения”.

В этом отношении проповедник, несомненно выступал как истинный служитель Церкви Христовой и своей паствы и уж совсем не как человек напрочь лишенный патриотических чувств, на чем настаивает упомянутый выше исследователь.

Четвёртое и пятое поучения Серапиона (возможно, вариативно воспроизводящие исходный текст одной проповеди) в общем продолжают уже затронутую им тематику, а именно размышления о греховности людей, об участии Бога в их судьбах посредством предупреждения и возмездия ради их спасения, о нежелании духовного стада исправляться вопреки пастырским наставлениям и призывам, о различных как наказании Господнем.[35]

Однако в обличительном плане четвертая и пятая речи более конкретны. В них проповедник выступает, в частности, против суеверных предрассудков и “поганьских” обычаев, распространенных в народной жизни. Так. Он обличает веру людей в “волхвование” и вместе с тем обычай испытывать волхвов водой или огнем дабы избавиться от различных невзгод, - засухи, порчи урожая, падежа скота, болезней людей, которые они, волхвы, якобы могли навести, или же обычай выкапывать из могил утопленников и удавленников, якобы также способных насылать на землю непогоду и неурожаи.

Но на этот раз Серапион, вскрывая подобные поверия и обычаи, прибегает к едкой иронии: “От которых книг или от ких писаний се слышасте, яко волхвованиемь глади бывают на земли и пакы волхвованиемь жита умножаються? То аже сему веруете, то чему пожигаете я (волхвов)? Молитеся и чтете я, дары и приносите имъ,- ать строять мир, дождь пущають, тепло приводять, земли плодити велять!” Проповедник напоминает, что именно Бог “строить свою тварь, яко же хощеть”, и именно он насылает наказания людям за грехи.

Что же касается колдунов, то им дают силу над людьми и скотом бесы, а последние, в сою очередь, могут воздействовать на людей только попущению Божию, и то лишь на тех людей, которые их бесов, боится. Таким образом, и от власти бесов, и от власти чародеев людей ограждает только твердая вера в Бога.[36] В связи с этим и ради укрепления веры Серапион вновь призывает паству к отказу от злых дел.

Интересно, что для вразумления своих чад проповедник опять-таки применяет сильные приемы.

В четвертом слове он, признавая свои немощи, прямо стремится обратить их в соучастников своего служения: “Вижю вы бо великою любовью текущая в церковь и стояща з говеньемь; тем же. Аще бы ми мощно коегождо вас наполнити сердце и утробу разума божественаго! Но не утружюся наказая вы и вразумляя, наставляя. Обида бо ми немела належить, аще вы такоя жизни не получите и Божия света не узрите. Не может бо пастухъ утешатись, видя овци от волка расхыщени. То како аз утешюсь, аще кому вас удееть злый волкъ дьяволъ?”

В пятом слове Серапион также пользуется сильным приемом. Дабы все же вразумить свою паству, он приводит в пример бытующий среди язычников (а ведь именно языческие суеверия он только что обличал) естественный нравственный принцип самосохранения, которым они руководствуются в своем обществе[37]: “Погани бо закона Божия не ведуще, не убивают единоверних своих, ни ограбляють, ни обадят ни поклеплют, ни украдут, не запряться чужаго; всякъ поганый брата своего не продасть; но, кого в них постигнет беда, то искупять его и на промысл дадуть ему; а найденная в торгу проявляют; а мы творимся вернии. Во имя Божие крещены есмы и. заповеди его слышаще, всегда неправды есмы исполнени и зависти, немилосердья; братью свою ограбляемъ, убиваемъ, в погань продаемъ; обадами, завистью, аще бы мощно снели другъ друга….”

Именно в этих двух последних “Словах” Серапион демонстрирует, что язычество стало распространяться, а ее обряды стали заменять христианские. И его беспокоило, что такими темпами Русь могла вернуться к порядкам, которые были на Руси до христианизации.

Также нельзя забывать, что все эти “Слова” обращены не столько ко всему русскому народу, сколько к христианскому русскому народу. Ведь Серапиона страшило, что люди, которые приняли христианство стали обращаться к языческим обычаям и суевериям и тем самым нарушая множество заповедей Священного Писания и фактически предавая веру.

Также в этих “Словах” показывает на народную расправу над ведьмами и на их испытания.

⇐ Предыдущая123Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: