Откуда возник «человек раздробленный»

История вопроса

Жалобы учителей на учеников свидетельствуют о фундаментальном цивилизационном сдвиге. Сегодня на наших глазах начинает исполняться пророчество канадского философа Маршалла Маклюэна о том, что развитие электронных средств коммуникации вернет человеческое мышление к дотекстовой эпохе, и линейная последовательность знаков перестанет быть базой нашей культуры. Самое интересное, что Маклюэн писал свои книги в 60-х годах, он знал лишь телевидение, а телевидение по нынешним временам достаточно архаично, ибо все-таки предполагает линейную последовательность повествования: фильм, передача. Чтобы придать телевидению современную форму, человек вынужден взять пульт и начать переключать каналы – вот тогда, нарезав изображение на отдельные, не связанные между собой фрагменты, он приводит телевещание в соответствие с современным менталитетом.

Для стоящего на пороге мира клипового сознания даже комикс архаичен, представляя собой логичную линейную последовательность. Поэтому опасность для книги заключается не в электронном методе подачи информации, а в том, что теряется понимание, зачем, собственно говоря, нужна длительная последовательность в изложении мыслей, когда смысл можно уложить в не связанные между собой линейно кластеры. Словарь с короткими, ссылающимися одна на другую статьями – вот бумажная книга будущего. Текст будущего – короткий и рубленый, вроде реплик в «ЖЖ» или «Твиттере».

Однако, вопреки Маклюэну, «дотекстовое», а вернее, «посттекстовое» мышление наступает вовсе не только благодаря прогрессу электронных коммуникаций. Дело в самой потребности быстрого усвоения информации на разнообразные темы.

Первый шаг «мышление постиндустриальной эпохи» сделало тогда, когда появились газеты – форматы подачи информации, состоящие из большого количества коротких, не связанных между собой текстов. Уже в XIX веке многие выдающиеся деятели традиционной европейской культуры поняли, что газета – это страшная антикультурная сила, которая переделывает мышление и воспитывает особый тип участника культурного процесса: поверхностного, разбросанного, способного видеть мир только через призму газетной статьи и не способного усваивать более сложную интеллектуальную продукцию. Европейские интеллектуалы начинают писать гневные обвинения в адрес газет. Критик Александр Скабичевский предостерегает Чехова от работы в газетах и говорит, что газетное царство грозит ему участью клоуна, шута и, в итоге, выжатого лимона. Цветаева пишет ужасное стихотворение «читатели газет» –

Глотатели пустот, Читатели газет! Газет – читай: клевет, Газет – читай: растрат. Что ни столбец – навет, Что ни абзац – отврат.

Гессе в своем романе «Игра в бисер» обличил попытку газет заигрывать с интеллектуальными темами и создал известное понятие «фельетонной эпохи». Фельетонам в «Игре» посвящено несколько страниц: «Похоже, что они, как особо любимая часть материалов периодической печати, производились миллионами штук, составляли главную пищу любознательных читателей, сообщали, или, вернее, «болтали» о тысячах разных предметов… Излюбленным содержанием таких сочинений были анекдоты из жизни знаменитых мужчин и женщин и их переписка, озаглавлены они бывали, например, «Фридрих Ницше и дамская мода шестидесятых – семидесятых годов XIX века», или «Любимые блюда композитора Россини», или «Роль болонки в жизни великих куртизанок» и тому подобным образом. Популярны были также исторические экскурсы на темы, злободневные для разговоров людей состоятельных, например: «Мечта об искусственном золоте в ходе веков» или «Попытки химико-физического воздействия на метеорологические условия» и сотни подобных вещей… Меняла ли знаменитая картина владельца, продавалась ли с молотка ценная рукопись, сгорал ли старинный замок, оказывался ли отпрыск древнего рода замешанным в каком-нибудь скандале – из тысяч фельетонов читатели не только узнавали эти факты, но в тот же день или на следующий получали и уйму анекдотического, исторического, психологического, эротического и всякого прочего материала: над любым происшествием разливалось море писанины, и доставка, сортировка и изложение всех этих сведений непременно носили печать наспех и безответственно изготовленного товара широкого потребления».

Фельетоны осуждаются Гессе от лица элитарной, снобистской культуры, он видит в них опошление, популяризацию и бесполезную растрату сил, но мы, ретроспективно глядя на инвективы Гессе, видим, что «фельетон», каким он был в немецкой прессе 1930-х годов, представляет собой лишь этап в измельчании (в прямом и переносном смысле слова) информационных текстовых форматов.

Дроблению сообщений, усилению их лаконизма способствовало появление электросвязи. Телеграф привел к появлению специального телеграфного языка – предельно лаконичного, на определенной стадии использовавшегося без предлогов и союзов. В истории русского языка именно распространению телеграфной связи во время Первой мировой войны мы обязаны такому уродливому, но необходимому явлению как аббревиатура, без которой сегодня немыслим ни деловой, ни административный, ни газетный язык. Телеграф породил телеграфные агентства, а они – особый жанр сверхкраткого и начисто лишенного всяческих риторических или интеллектуальных украшений информационного сообщения. С тех пор, как с начала ХХ века газеты начали публиковать сообщения телеграфных агентств без литературной обработки, последние стали играть в печати роль эталона концентрации смысла, на которой ориентируется и вся пресса в целом.

Правда, долгое время пресса все же представляла собой компромисс между, с одной стороны, потребностью культуры в разрозненных фрагментах информации и, с другой стороны, традициями книжности, проявленными в книжной или квазикнижной форме выпуска печатных изданий. Журнал или газета хотя и состояли из отдельных статей и заметок, но объединялись в номера или выпуски, каждый из которых делился на разделы, упорядоченные по некой иерархии (почти во всех случаях политические новости шли впереди) – в этом смысле номера газет и журналов представляли собой квазицелостные послания, внутри которых статьи выполняли роль глав – во всяком случае, могли с некоторой натяжкой восприниматься в этом качестве.

Интернет повлиял на прессу не столько через раздробление текстов – хотя жанр сообщения информационного агентства, «тассовки» расцвел пышным цветом и размеры статей стали уменьшаться, – сколько через рассыпание номеров и превращение отдельной взятой статьи в элемент не номера или выпуска и даже не потока материалов данного информационного ресурса, а в элемент глобального информационного пространства. При том что многие сетевые издания продолжают объединять публикуемые материалы в номера. Для тех изданий, которые параллельно выходят в бумажном виде, это естественно, а чисто виртуальные СМИ делают это по традиции. Однако намерения редакций не имеют значения, поскольку для читателей целостность такого выпуска не является значимой реальностью: доступ к материалам читатель получает через поисковые машины, кросс-ссылки, специальные информационные порталы, ленты новостей и т. д.

Параллельно победоносному шествию телеграфа, телеграфного агентства и аббревиатуры в сфере высоких искусств модернизм стал экспериментировать с разложением смысла на несвязные фрагменты. Футуристическая живопись нарезала мир на кубики и лучи, литераторы-модернисты ломали правильность линейного повествования. Розанов, когда писал свои «Опавшие листья», явно нуждался в «Живом журнале», хотя и не знал этого.

Дадаист Тристан Тцара тогда же предложил разрезать поэмы и вытаскивать слова или фразы из шляпы в произвольном порядке, создавая новое произведение. Акция Тцары не была значительной сама по себе – но ее формула оказалась чрезвычайно симптоматичной, и с тех пор историки литературы неизменно называют Тцару предтечей особой авангардистской технологии – нарезки, или cut-up, борющейся с линейностью традиционных произведений искусства. Например, в 1959 году художник и писатель Брион Гайсин разрезал газетные статьи на отрывки и наобум их реконструировал. Позже к числу создателей текстов в технологии cut-up относили Уильяма Берроуза, Джеффри Нуна, а также Курта Кобейна из группы «Nirvana».

Литературный постмодернизм с его эстетикой коллажа и каталога был не только закономерным «увенчанием» развития западной культуры в ХХ веке, но и очередным всплеском авангардистской, антиклассической линии этой культуры – линии, начавшейся самое позднее вместе с ХХ веком. Но любопытно, как постмодернизм соотносится с эпохой массовых коммуникаций. Новации, которые постмодернисты вносили в структуру литературных произведений, – техника коллажа, фрагментарность, системы отсылок к другим текстам, склонность к комментированию, ирония – являлись «экзотическими» для книжной литературы, но очень точно отражают информационное поведение человека в Интернете и вообще в системе электронных коммуникаций. Сегодня мы уже не видим в этом ничего удивительного, но если присмотреться к хронологии, то можно заметить, что постмодернизм примерно на двадцать лет предшествовал эпохе коммуникаций. Развитие постмодернистской литературы началось где-то в 1970-х годах (по некоторым версиям – в 1950-х), в то время как массовое распространение электронных коммуникаций началось в 1990-х годах. То есть постмодернизм, еще ничего не зная об Интернете, на бумаге имитировал поведение человека в Интернете. А когда возник Интернет – он породил постмодернистского субъекта коммуникаций, не оглядываясь на уже существующую эстетику постмодернизма.

Куда вернее было бы сказать не то, что постмодернизм предчувствовал возможности телекоммуникаций, но то, что он чувствовал тот тип личности, которая нуждалась в электронных коммуникациях для наилучшего удовлетворения своих потребностей – так же, как сто лет назад она для этого нуждалась в газетах и телеграфе. У постмодернизма была не только своя эстетика, но и прагматика – он симптоматически фиксировал те формы, в которых нуждался нарождающийся «продвинутый» тип гражданина западной цивилизации.

Откуда возник «человек раздробленный»

Можно выделить пять ключевых факторов, породивших сознание нового типа – носитель «клипового мышления».

Во-первых – ускорение темпов жизни и напрямую связанное с ним возрастание объема информационного потока, что порождает проблематику отбора и сокращения информации, выделения главного и фильтрации лишнего, замены текстов их конспектами, рефератами и эрзац-изложениями, замены слов аббревиатурами. Книжная культура не предполагает сокращений, краткое изложение книги не эквивалентно ей, а представляет собой другой текст.

Во-вторых – также вытекающая из ускорения темпов жизни потребность в большей актуальности информации и скорости ее поступления. Сама по себе актуальность не плоха, но она сокращает время, которое требуется на обобщение поступающей информации и осознание причинно-следственных цепочек, в которые вписывается новость. Актуальный текст просто не успевает включить в себя интерпретационную часть.

В-третьих – увеличение разнообразия поступающей информации. Западная культура последовательно училась находить все больше факторов, влияющих на каждое интересующее ее явление. Управление предприятием требует как технической, так и финансовой информации. Исход войны зависит от экономики, пропаганды, морального состояния населения и достижений академической физики. Учитель математики должен разбираться не только в своем предмете, но и в психологии учеников. Каждая новая группа факторов означает возникновение нового потока новостей, относящихся к этой теме.

В-четвертых – увеличение количества дел, которыми один человек занимается одновременно. Пятьдесят лет назад «занятие» предполагало полное поглощение человеческой жизни, а занятие несколькими делами свидетельствовало о поверхностности или какой-то особой «кипучей натуре». Сегодня занятия называются «проектами», и в этом слове содержатся две важные коннотации. С одной стороны, проект, в отличие от «дела», «занятия», имеет ограниченный срок жизни и будет сменен другим. С другой – он не претендует на то, чтобы монополизировать время и внимание человека. Сегодня в продвинутых слоях западного общества принято заниматься одновременно несколькими проектами: писатель пишет несколько романов, бизнесмен управляет несколькими бизнесами и т д. Поскольку человек занимается одновременно разными проектами, он вынужден иметь дело с разными информационными потоками, поступающими от каждого из них. Разговор о проектах тем более важен, что каждый из них представляет собой именно такую реальность, какую письменная культура привыкла презентовать с помощью категории сюжета. Один проект – это один сюжет с началом, серединой и финалом, все по «Поэтике» Аристотеля. Ну а сюжет – это основа для целостного текста, для литературного произведения. Многопроектность разрушает эту основу.

В-пятых – рост демократии и диалогичности на разных уровнях социальной системы, переход риторики в диалектику и проповеди в дискуссию. Линейный текст – это монолог автора. Реплики собеседника разбивают текст на фрагменты.

Все эти обстоятельства породили особую культуру восприятия информации, которую – учитывая негативное отношение к понятию «клиповое мышление» – можно было бы назвать альтернационной (от слова «альтернация» – «чередование»). Родовыми чертами альтернационной культуры являются: высокая фрагментарность информационного потока, большое разнообразие и полная разнородность поступающей информации и навык быстрого переключения между фрагментами.

Альтернационные мышление и культура свидетельствуют о замене избытка времени его дефицитом и эстетики – прагматикой. Клиповость есть образ жизни человека, который вынужден постоянно «хвататься то за одно, то за другое дело» – формула, вполне универсальная для современного человека.

Все факторы, порождающие альтернационную культуру, появились не вчера. И потребность во фрагментарной, не упорядоченной линейно информации можно увидеть в самых недрах книжной культуры. Представим себе человека, который не читал книг какого-либо классического автора – ну, скажем, Канта, – но при этом в большом количестве читал более позднюю философскую литературу, в которой можно встретить множество ссылок на Канта и пересказов его идей. В итоге он, конечно, узнает все важнейшие мысли Канта по тем или иным вопросам, он даже сможет сдавать экзамен по Канту в философском вузе: будет знать, в какой книге какая идея была высказана. Но ему останется совершенно не известен аутентичный текст Канта, и в частности – та последовательность изложения уже известных нашему герою кантовских идей.

Разумеется, для историка философии – того, кто относится к Канту как к явлению культуры, – столь поверхностное знание недопустимо, ибо именно связь идей мыслителя характеризует его неповторимую «физиономию». Тем более такое поверхностное знание недопустимо для эстета, который получает удовольствие от самой целостности кантовской мысли, от перехода суждений великого философа одно в другое. Но если читатель – не историк и не эстет, то он, может быть, и не найдет оснований, чтобы обратиться к подлинникам кантовских книг, – и не потому, что у него нет для этого времени, сил и усидчивости, а потому, что он видит, как реальность обращается с кантовским наследием. Он видит, что в своей целостности, в своей линейной последовательности идеи Канта практически не присутствуют в позднейшей литературе (за исключением специальных книг о Канте и глав в учебниках). В реальности вся позднейшая культура поступает со старыми авторами так, как человеческий организм поступает с едой. Она «переваривает» их, расщепляет на отдельные составляющие, а затем использует эти «отщепленные» элементы там, где считает уместным, встраивая полученные «белки» в новые «тела». Где-то оказывается ко двору отдельная цитата из Канта, где-то ссылаются на его мысль, на его наблюдение – и все эти использованные фрагменты почти не зависят один от другого.

Есть, правда, плохо «перевариваемые» авторы – например, Гегель, философ столь «темный», что в поздней литературе можно чаще встретить ссылки не столько на отдельные его высказывания, сколько на «гегелевскую философию» и «гегелевский проект» в целом. Но и подобное обобщение Гегеля оказывается лишь компактным смысловым элементом, «отщепленным» от корпуса его текстов и целостности его наследия.

В культуре, как она реально функционирует, наследие любого популярного старинного автора присутствует как набор несвязных фрагментов. В подобном виде до нас дошли тексты некоторых древних мыслителей – например, Эпикур и Демокрит известны почти исключительно по фрагментам и ссылкам более поздних авторов. При этом они прочно занимают свое место в культуре, в частности потому, что идеи имеют значение сами по себе, независимо от формы высказывания. Идея атомизма настолько важна, что Демокрит занял свое место в истории философии, несмотря на отсутствие целостных текстов.

Итак, мы можем констатировать: в эпоху расцвета книжной культуры ноосфера нуждалась не в целостных книгах, а в наборах фрагментов из них.

Так что «клиповое мышление» XXI века лишь обострило эту старую потребность культурной системы разбивать информацию на прагматически употребляемые фрагменты.

⇐ Предыдущая1234Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: