Социология познания и массовых коммуникаций 11 глава

Мы постоянно подчеркиваем необходимость получения подроб­ных данных о реакциях людей на пропаганду. Для этой цели часто ис­пользуется прибор, который мы назвали «программный анализатор». Этот прибор назван так, поскольку он впервые был использован для исследований на радио, но он также может быть использован для лю­бой информационной передачи, которая идет в течение определен­ного времени (такой, как фильм). Цель программного анализатора можно объяснить кратко. Интервью о реакции человека на пропаган­ду, конечно, должно быть отложено до окончания фильма или радио­программы, поскольку мы не хотим прерывать нормальный поток пе­реживаемого аудиторией впечатления. Как мы можем потом помочь аудитории вспомнить свои реакции на отдельные аспекты материала? Если интервьюер будет упоминать определенные сцены или эпизо­ды, то он определит предмет, находящийся в центре внимания. Более

того, описание сцены интервьюером может также повлиять на оцен­ку опрашиваемым своего впечатления. Анализатор программы слу­жит для того, чтобы снять такое ограничение.

Каждый человек, пока он смотрит фильм или слушает радиопрог­рамму, если ему нравится то, что представлено, нажимает зеленую кнопку правой рукой, аесли не нравится, то нажимает красную кнопку левой рукой. Если он остается равнодушным, то он не нажимает ни одну из кнопок. Эти реакции фиксируются на движущейся ленте, которая синхронизирована с фильмом или радиопрограммой. Таким образом, представители аудитории регистрируют свое одобрение или неодобрение, как они реагируют на материал. Причины и особеннос­ти этих реакций позднее определяются с помощью направленного интервью, которое мы упоминали.

Два преимущества этой процедуры очевидны. Во-первых, ауди­тория сама выбирает те части материала, которые достаточно важны для того, чтобы стать объектом подробного интервью. Каждый слу­шатель дает общий последовательный отчет о своих реакциях, клас­сифицированный натри группы: моменты, которые повлияли нанего позитивно, негативно или нейтрально.

Во-вторых, все зафиксированные на ленте реакции аудитории можно объединить для того, чтобы получить общую «кривую реак­ции». Этот график удобен для статистической обработки, которая дает возможность определить главную причину благоприятной или небла­гоприятной реакции. И кроме этого, такой график дает вместе с пер­воначальным анализом содержания крайне полезное руководство для направленного интервью.

Специальная пропаганда или пропаганда фактов

Может быть, наше обсуждение уже выполнило свою главную зада­чу. Оно, вероятно, дало вам некоторое представление о процедуре, ис­пользуемой в психологическом анализе пропаганды. А сейчас обратим­ся к более общим выводам, которые мы получили в ходе нашей работы.

Одна из наиболее заметных реакций, которую мы наблюдали в нашем исследовании, — это распространяющееся недоверие к пропа­ганде, проявляемое многими людьми. Пропагандисты вызывают ог­ромную эпидемию. Любое утверждение о человеческих ценностях, ве­роятно, будет снабжено ярлыком «просто пропаганда» и сразу обесце­нено. Прямое выражение чувств кажется подозрительным. Мы при­водим типичный комментарий обычного человека с улицы, который считает, что другие стремятся повлиять на него:

Я думаю, что слишком глупо влиять на зрелый ум. У меня все это вызывает совсем другой род реакции, чем полагают. Я считаю, что они хотят вызвать у меня чувство патриотизма, но я думаю, это вызывает у меня противоположную реакцию.

И в придачу в конце — бодрое «Звездное знамя». Все преданы флагу, но не любят, когда он развевается перед их лицами.

Это недоверие к чувствам не удивит вас. Очевидно, на войне было не так уж много фанфар. Психоаналитик Эрнст Крис указал на это, говоря о наших врагах и о нас самих: «Солдаты уходят на войну в пе­чали и молчании»¹⁰. Есть такое же высказывание в одном из наших исследований:

В последнее время мы не видели солдат, марширующих, как в 1917-м. Сейчас мы не сентиментальны.

Какое значение имеет такое отсутствие порывов энтузиазма для пропагандиста, который стремится оказать всевозможную поддерж­ку военным действиям?

Согласно нашим наблюдениям, подобное недоверие направлено главным образом против пропаганды, которая явно стремится повли­ять на людей или возбудить их, взывая к их чувствам. Попытки выз­вать сильные эмоции обесценены. Но этот скептицизм носит ограни­ченный характер. Та же самая аудитория, которая воздвигла защиту от пылких призывов к патриотическим чувствам, проявляет готовность признать значение другого типа пропаганды, который мы условно назвали специальная пропаганда или пропаганда фактов.

Начнем с наблюдения, сделанного в ходе наших исследований. Мы сразу заметили глубокий интерес к подробным обстоятельным фактам. Факты важнее всего. Эту установку отражает следующий (приведенный в одном из наших исследований) комментарий чело­века:

Большинство людей [sic] не любят сорт ура-патриотизма, который

вас возбуждает. Мне [sic] нравятся факты.

Это желание особой, почти специфической информации иног­да приобретает наивные формы, как можно увидеть из следующего замечания о документальном фильме, подчеркивающем силу наци­стов:

¹⁰ Интересно, что, опираясь в своих рассуждениях на совсем другие пропаганди­стские материалы, Эрнст Крис независимо пришел к почти таким же выводам. См. его поучительную статью «Some problem of war propaganda», The Psychoanalytic Quarterly, 1943, 12, 381-399. - Примеч. автора.

Я был действительно удивлен. Я имею в виду, что не верю всему про­читанному в газетах. Но тому, что вы действительно видите собственными глазами, и тому, что документально подтверждено, вы должны поверить.

Одна из наиболее впечатляющих сцен в вышеупомянутой пропа­гандистской радиопрограмме в подробных деталях описывала, как скорость всего конвоя нужно было соразмерять со скоростью самого медленного корабля. Погружение в этот слой специальной информа­ции приводило к значительному воздействию, и возникало понима­ние того, что люди из торгового флота добровольно жертвовали со­бой ради общего блага. В этих фактах есть моральное содержание («ко­нечно, мои жертвы несопоставимы с их жертвами» — вывод слушате­ля), которое могли принять те, кто отвергал прямые призывы того же рода. Фильмы, показавшие сцены боя или бомбардировки, оказыва­лись эффективными, если в фокусе скорее были детали операции, чем подчеркнутое прямое пропагандистское «сообщение» для аудитории. Рассказывает факт, а не пропагандист.

Теперь мы можем спросить: почему преобладает интерес к фак­там? Каковы функции этого интереса? Конкретный эпизод, наполнен­ный обстоятельными деталями, служит в качестве прототипа или мо­дели, которая помогает людям ориентироваться в том мире, в котором они живут. Эпизод обладает ценностью для ориентации. Для большей части населения исторические события, которые они переживают, являются полной неразберихой. Нации, которые вчера были врага­ми, становятся союзниками на следующий день. Будущее кажется мрачным и безысходным или ярким и обещающим. У многих нет вре­мени или возможности понять тенденции и силы, стоящие за этими событиями, даже если они понимают, как тесно эти события связаны с их собственной жизнью. Все это подчеркивает сильную потребность в ориентации. Конкретные факты играют роль модели, исходя из ко­торой можно объяснить и понять более сложные события.

Есть множество иллюстраций. Так, один эпизод в пропагандист­ской радиопрограмме произвел заметное впечатление на аудиторию: во время последней войны Франклин Делано Рузвельт, в то время помощник министра военно-морского флота, сопровождал экипаж подводной лодки при ее испытании непосредственно после ряда ка­тастроф с подводными лодками. Это сообщение оказывается более убедительным и эффективным, чем простое утверждение о мужестве и большом опыте нашего президента. Этот эпизод полностью выпол­нил объяснительную функцию.

Он показал, что он не был трусом: и если солдаты были готовы пой­ти ко дну, то и он был готов; этот человек лучше, чем кто-либо другой, может быть президентом, поскольку он сам испытал и делал такие вещи.

Точно так же, когда в фильме специально показали фактическое отсутствие бронетанковых подразделений в Англии после Дюнкерка, этот факт эффективно интегрировал различные несвязанные вопро­сы. Об этом неоднократно вспоминали в интервью. Этот факт помог кристаллизовать (так сказать) изобретательность и мужество англичан перед лицом значительно превосходящих сил. Это оказалось эффек­тивным, в то время как непосредственная оценка англичан могла выз­вать скептицизм и сомнение. Факты, которые интегрируют и «объяс­няют» главный ход событий, составляют важнейший компонент про­паганды фактов.

Мы можем сделать еще одно общее наблюдение о пропаганде фак­тов. Мы заметили, что есть определенный тип фактов, который име­ет желаемое пропагандистское значение и является наиболее эффек­тивным. Это «сенсационные факты», тип, используемый в колонках «верьте или не верьте» и юмористических программах. Они эффек­тивны по крайней мере по трем причинам. Во-первых, они ценны для привлечения внимания. Сенсационный факт выделяется как «изоб­ражение» на «фоне». Во-вторых, такие пикантные новости имеют ценность для их распространения. Они легко становятся частью про­странной беседы и небольшого разговора («А вы знаете, что...»). Ос­новной смысл пропаганды, таким образом, оказывается у всех на ус­тах. В конце концов, эти интегрирующие сенсационные факты ценны для доверия. Они «голые», как точно говорит поговорка. Невелика ве­роятность, что они вызовут недоверие, которое так глубоко укорени­лось в народе.

Пропаганда фактов имеет и другие характерные черты, которые отличают ее от пропаганды, которая стремится убедить громкими призывами и прямой проповедью. Пропаганда фактов не пытается просто указать людям, куда им идти, а скорее показывает им путь, который им следует выбрать, чтобы добраться до цели. Так сохраня­ется чувство личной автономности. Человек принимает решение. Его решение добровольное, а не по принуждению. Именно косвенным образом, а не с помощью предписаний действует пропаганда фактов. Она имеет ценность руководства. Возрастающая сила факта имеет свой собственный импульс, так сказать. Практически она является силлогизмом с имплицитным выводом, но этот вывод делает аудито­рия, а не пропагандист. Рассмотрим подходящий пример: недавно во­енным агентством была издана брошюра, адресованная семьям солдат, находящихся на службе в вооруженных силах, чтобы убедить их не пере­давать никому содержание писем, полученных из-за границы. Лишь небольшой акцент был сделан на теме, рассказывающей, как неосто­рожно сказанные слова стоят жизней и кораблей. Вместо этого боль-

24 Meprou «Социалъп. теория»

шая часть брошюры была посвящена подробному описанию методов, которые использует враг для получения полной информации из частей и обрывков, собранных агентами в разных случаях и в разных местах. Исследования показали, что брошюра достигла цели и оказалась убе­дительной, позволив читателю самому сделать неизбежный вывод из тщательно подобранного множества фактов. Добровольный вывод был бы менее вероятным в результате разочарования, которое часто следует за пропагандистской проповедью. Риторические призывы могут вызвать временное согласие с ними, а затем — упреки; авто­номные решения под нарастающим воздействием фактов не приводят к такой оценке.

Довольно интересно, что, по-видимому, и наши враги также об­наружили силу специальной пропаганды. Этот тип пропаганды, так же как любое другое средство, можно использовать, а можно и зло­употреблять им. Псевдофакты могут вытеснить факты. Некоторые наблюдатели комментировали нацистскую «подтасовку» реальности. Например, сообщалось, что до вторжения нацистов в Бельгию туда был заброшен немецкий офицер. У него обнаружили план вторже­ния, абсолютно непохожий на то, что реально планировалось. Или еще один пример: первая ночная бомбардировка Берлина. Рассказы­вали, как в швейцарских и шведских газетах, которым доверяли в Ан­глии, нацисты внедряли сообщения о больших разрушениях. Эти со­общения были переданы по немецкому внутреннему радио (как анг­лийские), и местному населению предлагали сравнить реальный урон и самим увидеть, что сообщения были неверными. Таким образом, вероятно, многие люди не могли избежать вывода, что англичане со­лгали. Эффект такого рода внушения был, по-видимому, значитель­но больше, чем если бы немецкое радио прямо опровергло правди­вость англичан.

Между прочим, можно заметить, что логика пропаганды фактов не слишком далека от логики прогрессивного образования. Как пра­вило, в прогрессивных школах учителя не указывают, что дети долж­ны делать и во что должны верить, но скорее создают ситуации, кото­рые заставляют их выбирать для себя поведение и убеждения, кото­рые учителя считают приемлемыми.

Ваш собственный опыт показывает, что пропаганда фактов не является новой концепцией. Мы только сформулировали эту идею, чтобы она представляла определенную ценность для планирования пропагандистских программ. Широко распространенное недоверие и скептицизм, доходящий до крайностей цинизма, подтачивают силы. Но поскольку они существуют, их следует принять во внимание. Если пропаганда полностью сведена к проповеди, она рискует усилить не-

доверие. Пропаганду фактов можно использовать для изживания ци­низма, заменив его общим пониманием.

Мы не считаем, что проповеди полностью ушли в прошлое. Об­щие ценности и общие установки все еще необходимо укреплять у значительной части населения, если пропаганда оказывается эффек­тивной. Но наши наблюдения принесут пользу тем из нас, кто заду­мывается о конструктивной послевоенной эпохе. Нам не следует ждать той поры, когда послевоенные проблемы навалятся на нас, чтобы понять, насколько для объединения общества необходимо обращаться к средствам пропаганды.

И, в конце концов, нам не следует преувеличивать роль пропа­ганды. В конечном счете пропаганда не может добиться своих це­лей, если она противоречит событиям и силам, лежащим в основа­нии этих процессов, как уже обнаружили фашисты. Пропаганда не заменяет социальную политику или социальную практику, но она помогает людям понять и политику, и практику.

н

S 93

Л 5

CQ S

° а

чg

^ i

ss

О

с

 

Введение

Часть IV состоит из пяти статей, относящихся к социологии на­уки¹. Это специализированная область исследования, которую мож­но рассматривать как подраздел социологии знания, занимающийся социальной средой того особого рода знания, который проистекает из контролируемого эксперимента, или контролируемого наблюде­ния, и постоянно к нему возвращается.

Предметом социологии науки в самом широком смысле является динамическая взаимозависимость между наукой как постоянной соци­альной деятельностью, в которой рождаются культурные и цивилиза-ционные продукты, и окружающей социальной структурой. Объек­том изучения для нее служат взаимные связи между наукой и обществом, и те, кто всерьез посвятил себя исследованиям в области социологии науки, были вынуждены это признать. Однако вплоть до самого пос­леднего времени взаимности этих связей уделялось неравномерное внимание: если влиянию науки на общество его уделялось много, то влиянию общества на науку — мало.

Влияние, оказываемое наукой на социальную структуру, особен­но через ее технологические побочные продукты, совершенно оче­видно, и, возможно, именно поэтому оно издавна было объектом если уж не систематического исследования, то, во всяком случае, по­стоянного интереса. Ясно видно, что наука является динамической силой социальных изменений, пусть даже не всегда предвиденных и желанных. На протяжении последнего столетия даже те ученые, ко­торые занимались естественными науками, время от времени вы­рывались из плена своих лабораторий, дабы с гордостью и восхище­нием признать социальные последствия своей работы либо с ужа­сом и стыдом от них отмежеваться. Атомный взрыв над Хиросимой

© Перевод. Николаев В.Г., 2006

' Подробнейший обзор этой области исследования см. в: Bernard Barber, Science and the Social Order (Glencoe, 111.: The Free Press, 1952); см. также Bernard Barber, R.K. Merton, «Brief Bibliography for the Sociology of Science», Proceedings of the American Academy of Arts and Sciences, May 1952, Vol. 80, p. 140—154. — Примеч. автора.

лишь подтвердил то, что уже знал каждый. Наука имеет социальные последствия.

Но если последствия науки для общества были уже давно замече­ны, то последствия различных социальных структур для науки — нет. Лишь очень немногие из ученых-естественников и ненамного боль­ше социальных ученых уделяли внимание различным влияниям со­циальной структуры на темпы развития науки, центры сосредоточе­ния ее интересов и, возможно, само ее содержание. Трудно сказать, откуда берется это нежелание изучать воздействие, оказываемое на науку ее социальной средой. Возможно, это нежелание идет от оши­бочного мнения, будто признать данный социологический факт зна­чило бы поставить под угрозу автономию науки. Возможно, считает­ся, что объективность — ценность, занимающая столь важное место в этосе науки, — подвергается опасности тем фактом, что наука есть организованная социальная деятельность, что она предполагает под­держку со стороны общества, что степень этой поддержки и типы ис­следований, которым она оказывается, в разных социальных струк­турах различны, равно как и рекрутирование научных талантов. Воз­можно, здесь замешано и некое чувство, будто наука остается более чистой и незапятнанной, если имплицитно понимать ее как нечто, развивающееся в социальном вакууме. Как слово «политика» в на­стоящее время несет в себе для многих коннотацию с низменной кор­рупцией, так, возможно, и выражение «социальные контексты науки» коннотирует для некоторых ученых-естественников с привнесением в науку интересов, чуждых ей как таковой.

Или, возможно, это нежелание проистекает из не менее ошибоч­ного мнения, будто признать эти связи науки с обществом значило бы поставить под сомнение бескорыстные мотивы ученого. Может казаться, будто признание этих связей предполагает, что ученый стре­мится в первую очередь и прежде всего не к развитию знания, а к воз­величению самого себя. Мы уже несколько раз указывали на протя­жении книги на этот известный тип ошибки: суть ее — в ошибочном принятии уровня институционального анализа за уровень мотиваци-онного анализа. Как показано в некоторых далее следующих главах, ученые могут быть мотивированы самым разным образом: бескорыс­тной страстью к познанию, надеждой на извлечение экономической выгоды, активной (или, как называет ее Веблен, праздной) любозна­тельностью, агрессией или конкуренцией, эгоизмом или альтруизмом. Однако в разных институциональных обстановках одни и те же мо­тивы находят разное социальное выражение, равно как и в некоторой данной институциональной обстановке могут принимать приблизи­тельно одинаковое социальное выражение разные мотивации. В од-

ном институциональном контексте эгоизм может заставить ученого развивать отрасль науки, полезную для военного дела; в другом ин­ституциональном контексте эгоизм может привести его к работе над исследованиями, не имеющими никакого видимого военного приме­нения. Делать предметом рассмотрения то, каким образом и в какой степени социальные структуры определяют направление научных исследований, не значит обвинять ученого в его мотивах.

Однако где исследования и работы социальных ученых потерпе­ли неудачу, там за них постарались события истории. Ход недавней истории делал все более затруднительным — даже для ученых, уеди­нившихся в тиши своих лабораторий и редко выбирающихся в более широкое гражданское и политическое общество — дальнейшее пре­небрежение тем фактом, что сама наука различным образом зависит от социальной структуры. Если отобрать лишь некоторые из этих со­бытий, то в первую очередь следует назвать появление нацистской Германии с ее драматическим воздействием на природу, качество и направленность науки, культивируемой в этой стране. Вместо того чтобы признать это крайним и, следовательно, показательным слу­чаем некоторой более общей связи и вместо того чтобы увидеть в этом свидетельство того факта, что наука для полного воплощения своего духа требует особых форм социальной структуры, некоторые ученые-естественники преподносят это как случай исключительный и пато­логический, из которого ровным счетом ничего не следует примени­тельно к более общей ситуации. Между тем командование силами науки во время войны умножило число ученых, признающих взаимо­действие между наукой и социальной структурой. А совсем недавно политизация науки в Советской России привела еще и других к тому же запоздалому заключению.

С проявлением этих процессов, которые следуют по пятам одно за другим настолько настойчиво, что кажутся едва ли не одним не­прерывным событием, к признанию связей между наукой и социаль­ной структурой пришли многие из тех, кто раньше думал об этих свя­зях, если думал о них вообще, как о выдумке марксистской социоло­гии. (Например, Джеймс Б. Конант в своей превосходной книжке «О понимании науки» все еще говорит о «взаимосвязи между наукой и обществом» как о предмете, «по поводу которого очень много было сказано в последние годы нашими друзьями-марксистами».) Как мы достаточно подробно увидели в главе XIV, Маркс и Энгельс действи­тельно предложили общую концепцию этих взаимосвязей и осудили практику такого написания «истории наук, как будто бы они свали­лись на нас с неба». Однако со времен Маркса и Энгельса было про­ведено обидно мало эмпирических исследований отношений между

наукой и социальной структурой. Все те же старые исторические при­меры, постаревшие от времени и поизносившиеся от частого приме­нения, периодически извлекались наружу с тем, чтобы показать, что технологическая потребность иногда приводит ученых к сосредото­чению внимания на тех или иных исследовательских проблемах. В такой гипертрофированной верности ранним концепциям Маркса и Энгельса находил выражение пиетет, но сдерживалось развитие со­циальной науки. Либо ошибочно принимались за исследование ста­рые цитаты, снабженные новыми иллюстрациями. Сформировался даже некоторый образец мышления и письма, который, возможно, подошел бы религиозной группе, где неизменная традиция самое глав­ное, адревнее откровение должно оставаться неприкосновенным. Од­нако такой образец вряд ли подходит для науки, в том числе социаль­ной науки, где отцов-основателей почитают не ревностным повторе­нием их древних открытий, но расширением, модификацией, а доволь­но часто и отвержением некоторых их идей и открытий. В социологии науки, как и в других областях, нам было бы полезно вернуться к муд­рости, заключенной в апофегме Уайтхеда: «Наука, которая не реша­ется забыть своих основателей, — потерянная наука».

Есть масса институциональных данных, свидетельствующих о том, что многочисленные, ныне широко признанные проблемы, касающи­еся связей между наукой и социальной структурой, так и не были до конца изучены в эмпирических исследованиях: ни в одном из универ­ситетов нашей страны до сих пор нет института изучения социальных связей науки.

Этим связям между наукой и ее социальной средой посвящены последние пять глав этой книги. Написанные в разное время на протя­жении нескольких лет, эти статьи преследуют две основные цели. Во-первых, в них предпринимается попытка проследить различные спо­собы взаимозависимости между наукой и социальной структурой, а сама наука трактуется как социальный институт, различными спосо­бами связанный с другими институтами эпохи. И во-вторых, в них предпринимается функциональный анализ этой взаимозависимости, в ходе которого особое внимание уделяется аспектам интеграции и дезинтеграции (malintegration).

В главе XVII устанавливаются четыре типа связи между социаль­ной структурой и развитием науки; особое внимание уделяется об­ществам, в которых имеется высокоцентрализованное политическое ядро. Прослеживаются точки напряжения между институциональны­ми нормами науки и институциональными нормами политической диктатуры. Кроме того, в ней показываются напряжения, которые развиваются в менее централизованных обществах, таких, как наше,

между высокой оценкой науки и ее текущей утилизацией в военных целях, а также в целях создания нового производительного оборудо­вания, внедрение которого иногда приводит к безработице. В этой главе развивается гипотеза, что такие социальные последствия теку­щего использования науки закладывают основы для бунта против науки, сколь бы ошибочным в выборе своей цели этот бунт ни был. Среди причин этой враждебности в отношении науки есть одна, на­шедшая выражение в приговоре, который еще совсем недавно казал­ся подозрительно метафорическим, а ныне воспринимается уже по­чти буквально: «На науке в значительной степени лежит ответствен­ность за обеспечение человека теми механизмами разрушения, кото­рые, как говорится, могут погрузить нашу цивилизацию в вечную ночь и хаос».

Главу XVIII составляет статья, дополняющая главу XVII. Она по­священа отношениям между наукой и демократическим социальным порядком. В ней утверждается, что этос социального института на­уки включает универсалистские критерии научной достоверности и научной ценности, а тем самым предполагает такие ценности, кото­рые легко интегрируются с ценностями свободного общества, в ко­тором значение имеют не происхождение людей или предоставлен­ный им от рождения статус, а их способности и достижения. Еще од­ним компонентом этоса науки является «коммунизм», в том особом смысле, согласно которому институциональные нормы науки дела­ют производимые ею продукты частью общественной сферы, кото­рая является общей для всех и которой никто не владеет единолично. Коротко прослеживаются напряжения, возникающие между этим эле­ментом этоса — с его требованием, чтобы знание делалось доступным для всех, кто достаточно оснащен, чтобы это знание воспринять, — и требованием секретности, часто исходящим от военных и иногда от экономических инстанций. Здесь опять-таки ход недавней истории сделал эти институциональные анализы чем угодно, но только не ака­демическими штудиями, далекими от проблем повседневной жизни. Напротив, эти напряжения нарастают и становятся видимыми для всех. Так, например, Карл Т. Комптон, выступая в 1949 году с речью по случаю установления в Лаборатории военно-морской артиллерии нового исследовательского оборудования, счел необходимым напом­нить своим слушателям: «К сожалению, секретность и прогресс —две вещи несовместимые. Это всегда верно применительно к науке, неза­висимо от того, работает ли она над военными задачами или какими-то другими. Наука достигает расцвета, а ученые добиваются прогресса там, где есть атмосфера свободного исследования и свободного обме­на идеями, где происходит постоянное взаимное стимулирование ищу-

щих умов, работающих в одних и тех же или родственных областях. Всякое насаждение секретности в науке сродни применению тормо­за для движения вперед».

В главе XIX разрабатывается одно из следствий того, о чем гово­рится в предшествующих главах, суть которого состоит в том, что эко­номические побочные продукты науки, представленные в форме но­вых технологий и производственного оборудования, оказывают об­ратное влияние на социальный статус науки и предположительно на ее дальнейшее развитие. Эта статья частично представляет собой ис­следование источников формирования публичных образов науки, т.е. образов того, что наука кажется делающей с людьми и для людей. Есть признаки того, что для подавляющего большинства людей социальная репутация науки базируется на ее явных и могущественных побочных технологических продуктах. Однако если не суметь спланировать упо­рядоченное внедрение этихтехнологическихдостижений, для многих рабочих это оборачивается вытеснением с рабочих мест, устаревани­ем навыков, перебоями в занятости или потерей постоянной работы. Это тоже может оказать влияние на массовую оценку науки. В то же время инженеры итехнологи, принимая роль технических специали­стов, подчиненных экспертов, получающих инструкции от вышесто­ящих руководителей, находят возможным отречься от всякой заботы о социальных последствиях различных методов внедрения техноло­гического изменения.

⇐ Предыдущая44454647484950515253Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: