Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

Возникновение полового вопроса 3 глава




Каковы бы ни были литературные достоинства и недостатки поэзии этого типа, она стояла за гранью "высокой" словесности. Нередко это были коллективные сочинения запертых в закрытых учебных заведениях юношей, стремившихся таким путем выплеснуть и разрядить смехом свои достаточно примитивные и сплошь и рядом "неканонические" (гомоэротизм) сексуальные мечты и переживания. Эту психосексуальную функцию такие сочинения успешно выполняли и доставляли такое же удовольствие следующим поколениям юнцов, но всерьез их никто не принимал. Сегодняшняя сенсация вокруг них в значительной мере - дань текущему моменту. Если открываются архивы КГБ, можно ли держать под замком литературные архивы?! Хотим все знать! Между тем в прошлом веке подобные - и даже гораздо более приличные - вещи нельзя было печатать не только в России, но и в "просвещенной" Западной Европе.

В 1857 г. во Франции, имевшей в России репутацию родины эротики и разврата, состоялись два судебных процесса. Автор "Госпожи Бовари" был в конце концов оправдан, ибо "оскорбляющие целомудрие места" "хотя и заслуживают всяческого порицания, занимают весьма небольшое место по сравнению с размерами произведения в целом", а сам "Гюстав Флобер заявляет о своем уважении к нравственности и ко всему, что касается религиозной морали". Зато Шарль Бодлер был осужден за "грубый и оскорбляющий стыдливость реализм", и шесть стихотворений из "Цветов зла" были запрещены. По словам газеты "Журналь де Брюссель", "этот гнусный роман, "Госпожа Бовари", всего лишь благочестивое чтение с сравнении с тем томом стихов, который вышел в эти дни под заглавием "Цветы зла".

Сборники российских скабрезностей, вроде знаменитого "Eros russe. Русский эрот не для дам", изданного в Женеве в 1879 г., выпускались на Западе крошечными тиражами, за счет авторов, да и кого волновало, что печатается на никому неведомом русском языке?

Гораздо серьзнее было то, что русская цензура и литературная критика практически не видели разницы между порнографией и эротикой. Во второй половине XVIII в. благородных юношей, а тем паче - девиц всячески предостерегали против чтения не только фривольных французских романов, но и высоконравственных сочинений английских сентименталистов. Непристойной считалась, например, "Памела" Ричардсона. В 1806 г. журнал "Аврора" остерегал своих читателей от "вредных внушений" чувственных сцен "Новой Элоизы" Руссо. В 1823 г. "Вестник Европы" хвалил сэра Вальтера Скотта за то, что у него нет "соблазнительных" сцен. В 1820-х годах яростным атакам за "чувственность" подвергалось искусство романтизма. В 1865 г. журнал "Современная летопись" обнаружил "эротизм", доведенный до самого крайнего, "самого циничного выражения" в драмах Александра Островского "Воспитанница" и "Гроза". А в пьесе "На бойком месте" драматург, по словам рецензента, "остановился только у самых геркулесовых столбов, за которыми уже начинается царство маркиза де Сада с братией".

На Западе у эротического искусства или того, что считалось таковым, был один главный противник - церковь. В России этот противник был особенно силен, опираясь не только на собственный авторитет религии и церкви, но и на государственную власть. Но еще страшнее внешней цензуры были собственные внутренние противоречия русского Эроса.

Русская классическая литература XIX в. создала исключительно яркие и глубокие образы любви. Созданный Пушкиным "язык любовных переживаний" (Анна Ахматова) позволял выразить тончайшие оттенки и нюансы любовных чувств. Но в русской литературе, как нигде, резко выражено отмеченное Зигмундом Фрейдом базовое противоречие мужской сексуальности: рассогласованность чувственности и нежности. Женщина в ней либо "чистейшей прелести чистейший образец" либо распутница. Середины не дано. Но оба эти полюса - всего лишь образы мужского воображения, имеющие мало общего с реальной женственностью.

В личной жизни аристократов пушкинского поколения подобная раздвоенность, даже в отношении к одной и той же женщине, не особенно смущала. В стихах Пушкина Анна Керн - "мимолетное виденье", "гений чистой красоты", а в одном из своих писем поэт между прочим упоминает мадам Керн, "которую с помощию Божьей я на днях <...>". Один советский пушкинист когда-то попал из-за этого в смешное положение, не сумев разобрать общеизвестное слово, показавшееся ему в данном контексте невероятным.

В литературе совместить романтизм с цинизмом было гораздо сложнее.

Для классической русской литературы грубая чувственность неприемлема принципиально. Тургеневских девушек невозможно жаждать телесно, их трудно вообразить в постели. Между тем тот же Иван Сергеевич был автором и весьма скабрезных вещей, не предназначавшихся для печати. В своей шуточной поэме "Поп" он писал:

Люди неразумны, право: В ребяческие годы мы хотим Любви "святой, возвышенной" - направо, Налево мы бросаемся, крутим... Потом, угомонившись понемногу, Кого-нибудь еб<ем> - и слава Богу.

Развлекались "срамословным" творчеством и многие другие его уважаемые современники - А.В. Дружинин, Н.А. Некрасов, Д.В. Григорович, М.Н. Лонгинов, П.В. Шумахер. Большим матерщинником в быту был Л.Н. Толстой. Однако к официальной литературе, в которой царствовало строгое благолепие, это никакого отношения не имело.

Сексуальной и по определению низменной "любви к полу", в ней, как правило, противостоит возвышенно-духовная "любовь к лицу" или же спокойная, основанная на верности, "любовь к супружеству" (Герцен). Пушкинская Татьяна, осмелившаяся первой объясниться Онегину в любви, совершила поистине героический поступок. Однако, выйдя замуж, она уже не властна над собой: "Я другому отдана; я буду век ему верна". Точно так же говорит и поступает Маша из "Дубровского". Правда, Земфира из "Алеко" поступает иначе, но цыгане - не русские: "Мы дики, нет у нас законов"...

Идеальная женщина русской литературы первой половины XIX в. -невинная девушка или заботливая мать, но никогда не любовница. Аристократический интеллектуал - "всегда эгоцентрический любовник, он обнимал женщин, как и идеи, с той смесью страсти и фантазии, которая делала прочные отношения почти невозможными".

Герой чеховского рассказа "Ариадна" (1895) так описывает эту установку: "...Мы не удовлетворены, потому что мы идеалисты. Мы хотим, чтобы существа, которые рожают нас и наших детей, были выше нас, выше всего на свете. Когда мы молоды, то поэтизируем и боготворим тех, в кого влюбляемся; любовь и счастье у нас - синонимы. У нас в России брак не по любви презирается, чувственность смешна и внушает отвращение, и наибольшим успехом пользуются те романы и повести, в которых женщины красивы, поэтичны и возвышенны... Но вот беда в чем. Едва мы женимся или сходимся с женщиной, проходит каких-нибудь два-три года, как мы уже чувствуем себя разочарованными, обманутыми; сходимся с другими, и опять разочарование, опять ужас, и в конце концов убеждаемся, что женщины лживы, мелочны, суетны, несправедливы, неразвиты, жестоки, - одним словом, не только не выше, но даже неизмеримо ниже нас, мужчин".

Под влиянием не совсем удачного или попросту прозаического сексуального опыта, восторженная идеализация женщины сменяется ее агрессивным принижением и опошлением, причем и в том и другом случае ее собственная индивидуальность утрачивается, растворяется в стереотипно-всеобщем образе "женщины вообще".

Этот стиль поведения и мышления навязывался и женщине. Независимо от ее собственного темперамента, "порядочная женщина" не могла проявить чувственность и должна была стесняться ее даже после замужества. Если женщина не испытывала оргазма и тяготилась супружескими обязанностями, это считалось хорошим тоном, но в то же время сексуально отчуждало мужчину, побуждая его искать развлечений на стороне. Муж и жена, сами того не желая, навязывали друг другу одну и ту же, основанную на условностях и умолчаниях и заведомо сексуально неудовлетворительную, модель супружеских взаимоотношений.

Многие важные проблемы психосексуального развития, такие, как мастурбация и гомоэротизм, вообще не имели приемлемой символизации. Одна из мучительных проблем русской культуры XIX в. - мастурбационная тревожность выходит за пределы сексуальности как таковой. "Не случайно, не из простого эпатажа Розанов обзывал русских литераторов, отрицающих реальную государственную жизнь и живущих, тем не менее, почти исключительно общественно-политическими вопросами, - онанистами, - пишет Дмитрий Галковский. - Я думаю, это вообще русская болезнь. Существует полушутливая классификация европейских народов: немцы склонны к садомазохистскому комплексу, французы к эротомании и т.д. Русские явно склонны к онанизму. Какой-то европеец сказал, что любовь - это преступление, совершаемое вдвоем. Русские предпочитают совершать преступление в одиночку. Мечты сбываются очень быстро и в максимально грубой форме. В форме топора... Прямая связь между прекраснодушными фантазиями и грубейшей физиологической реальностью. Реальностью, никогда до конца не реализующейся и не приносящей подлинного наслаждения."

Тезис об особой склонности русских к онанизму - не более, чем остроумная метафора, в XIX в. страх перед мастурбацией и ее последствиями мучил не только русских. Но нельзя и преуменьшать психологическое значение этой проблемы. Недаром о ней много размышлял Достоевский.

Очень важен для русской культуры и латентный гомоэротизм. Как пишет американский историк Джеймс Биллингтон, "страсть к идеям и развитие психологических комплексов вокруг некоторых имен и понятий, вообще типичные для европейского романтизма, в России были доведены до крайности... В русской привязанности этого периода к классической древности и к сублимации сексуальности в творческой деятельности было нечто нездорово-одержимое. Кажется, что удивительные и оригинальные творческие жизни Бакунина и Гоголя были в какой-то степени компенсацией их сексуального бессилия. В эгоцентрическом мире русского романтизма было вообще мало места для женщин. Одинокие размышления облегчались главным образом исключительно мужским товариществом в ложе или кружке. От Сковороды до Бакунина видны сильные намеки на гомосексуальность, хотя, по-видимому, сублимированного, платонического сорта. Эта страсть выходит ближе к поверхности в склонности Иванова рисовать нагих мальчиков и находит свое философское выражение в модном убеждении, что духовное совершенство требует андрогинии или возвращения к первоначальному единству мужских и женских черт. В своих предварительных набросках головы Христа в "Явлении..." Иванов использовал как мужскую, так и женскую натуру..."

Все это, конечно, не было исключительно русским и не раз описывалось в западноевропейской литературе, как до, так и после Фрейда. Тем более не приходится удивляться разрыву между литературными образами романтической любви и реальными переживаниями авторов.

Однако если на Западе отрицательное отношение к чувственности утверждали и поддерживали преимущественно консерваторы и представители буржуазных кругов, то в России эта система ценностей насаждалась также и разночинцами.

Аристократы пушкинского времени, с детства получавшие хорошее светское воспитание, даже оставаясь религиозными людьми, всегда дистанцировались от официального ханжества, а свои чувственные переживания выплескивали в шутливой похабщине. Разночинцам, выходцам из духовной среды и бывшим семинаристам, сделать это было значительно труднее. Порывая с одними устоями своей прошлой жизни, они не могли преодолеть других. Перенесенные в чуждую социальную среду, многие из них мучительно страдали от застенчивости и тщетно старались подавить волнения собственной плоти. Тем более, что, как и у прочих людей, в их сексуальности не все было каноническим.

Темпераментный, чувственный и страшно застенчивый Белинский преследуем мыслью, что "природа заклеймила" его лицо "проклятием безобразия", из-за которого его не сможет полюбить ни одна женщина. Единственной отдушиной для него была страстная, неосознанно гомоэротическая дружба, стержень которой составляли бесконечные интимные излияния. "Боткина я уже не люблю, как прежде, а просто влюблен в него и недавно сделал ему формальное объяснение", пишет Белинский Михаилу Бакунину.

В переписке Белинского с Бакуниным молодые люди буквально соревнуются в постыдных саморазоблачениях. Стоило Бакунину признаться, что в юности он занимался онанизмом, как Белинский пишет, что он еще более грешен: "Я начал тогда, когда ты кончил - 19-ти лет... Сначала я прибег к этому способу наслаждения вследствие робости с женщинами и неумения успевать в них; продолжал же уже потому, что начал. Бывало в воображении рисуются сладострастные картины - голова и грудь болят, во всем теле жар и дрожь лихорадочная: иногда удержусь, а иногда окончу гадкую мечту еще гадчайшей действительностью".

Несмотря на постоянную "потребность выговаривания", эти переживания тщательно скрывались от друзей. "Бывало Ст(анкевич), говоря о своих подвигах по сей части, спрашивал меня, не упражнялся ли я в этом благородном и свободном искусстве: я краснел, делал благочестивую и невинную рожу и отрицался". Зато теперь, когда они с Бакуниным признались другу другу в "гадкой слабости", их дружба наверняка станет вечной...

Характерно, что эти душевные излияния прекратились сразу же после женитьбы Белинского.

Проблема соотношения возвышенной любви и вульгарной чувственности, которой он стыдился, занимает важное место в дневниках 20-летнего Николая Чернышевского.

"... Я знаю, что я легко увлекаюсь и к мужчинам, а ведь к девушкам или вообще к женщинам мне не случалось никогда увлекаться (я говорю это в хорошем смысле, потому что если от физического настроения чувствую себя неспокойно, это не от лица, а от пола, и этого я стыжусь)..."

"...Сколько за мною тайных мерзостей, которых никто не предполагает, например, разглядывание (?) во время сна у детей (?) и сестры и проч.".

11 августа 1848 г. Чернышевский и его ближайший друг Василий Лободовский, оба "сказали, поправляя у себя в штанах: Скверно, что нам дана эта вещь".

"Ночью... я проснулся; по-прежнему хотелось подойти и приложить... к женщине, как это бывало раньше...". "Ночью снова чорт дернул подходить к Марье и Анне и ощупывать их и на голые части ног класть свой... Когда подходил, сильно билось сердце, но когда приложил, ничего не стало".

Столь же мучительны юношеские переживания Николая Добролюбова. "Я не знал детских игр, не делал ни малейшей гимнастики, отвык от людского общества, приобрел неловкость и застенчивость, испортил глаза, одеревенил все члены"...

Одинокий 16-летний подросток страстно привязался к своему семинарскому преподавателю И. М. Сладкопевцеву: "Я никогда не поверял ему сердечных тайн, не имел даже надлежащей свободы в разговоре с ним, но при всем том одна мысль - быть с ним, говорить с ним - делала меня счастливым, и после свидания с ним, и особенно после вечера, проведенного с ним наедине, я долго-долго наслаждался воспоминанием и долго был под влиянием обаятельного голоса и обращения... Для него я готов был сделать все, не рассуждая о последствиях". Эта привязанность сохранилась даже после отъезда Сладкопевцева из Нижнего Новгорода.

Как и Чернышевский, Добролюбов очень забочен тем, чтобы его собственные "пороки" были свойственны кому-нибудь из великих людей. Слава Богу, он не один такой: "Рассказывают, наверное, что Фон-Визин и Гоголь были преданы онанизму, и этому обстоятельству приписывают даже душевное расстройство Гоголя".

Добролюбов мечтает о большой возвышенной любви, о женщине, с которой он мог бы делить свои чувства до такой степени, чтобы она читала вместе с ним его произведения, тогда он "был бы счастлив и ничего не хотел бы более". Увы, такой женщины нет, и "сознание полной бесплодности и вечной неосуществимости этого желания гнетет, мучит меня, наполняет тоской, злостью, завистью..." Юноша вожделеет к сестрам своих учеников, но те смотрят на него свысока, а спит он с проституткой, которую не может полюбить, "потому что нельзя любить женщину, над которой сознаешь свое превосходство". Высокие мечты и притязания не позволяют "ни малейшему чувству вкрасться в животные отношения. Ведь все это грязно, жалко, меркантильно, недостойно человека".

Ни в онанизме, ни в гомоэротизме, ни в раздвоенности чувственного и нежного влечения, разумеется, не было ничего исключительного. "Война против онанизма"(Фуко), или "мастурбационная инквизиция", как назвал это явление немецкий исследователь Людгер Люхтехаус, - типичный продукт раннебуржуазного общества. Как и всякая другая инквизиция, она сама создавала то, с чем боролась. Сначала воспитатели запугивали подростков онанизмом, а потом "открывали" его ужасные последствия: неврозы, панику, пониженное самоуважение, чувство неполноценности. Мучительная рефлексия по этому поводу представлена в дневниках и автобиографиях Гельдерлина, Клейста, Ницше, Канта, Шопенгауэра и многих других великих людей XIX в.

Наши революционные демократы были в этом отношении обычными детьми своей эпохи. Но их внутренние психосексуальные комплексы имели социальные последствия. Видя себя в мечтах красивыми, ловкими, благородными, спасающими падших женщин и показывающими всем остальным людям примеры нравственности, молодые и честолюбивые русские радикалы в своих сочинениях и критических оценках исходили не из своего реального жизненного опыта, который сами же осуждали, а из этих воображаемых образов Я.

Вместо того, чтобы способствовать развитию терпимости, безуспешная внутренняя борьба превращается в принципиальное - нравственное и эстетическое - осуждение и отрицание всякой чувственности как пошлой и недостойной.

Не в силах ни обуздать, ни принять собственную чувственность, Белинский крайне неодобрительно относится к проявлениям ее в поэзии Александра Полежаева. Рассуждая с точки зрения воображаемого невинного "молодого мальчика", которого надо всячески оберегать от соблазнов, "неистовый Виссарион" походя бранит Боккаччо, а роман Поль де Кока называет "гадким и подлым" произведением. Дмитрий Писарев осуждал Гейне за "легкое воззрение на женщин" и т.д.

В романе Чернышевского "Что делать?", который стал Евангелием радикальной русской интеллигенции второй половины ХIХ в., эротическая любовь показывается положительно, консерваторы видели в этой книге проповедь распущенности и вседозволенности. Но эротика Чернышевского рассудочна, она все время требует обоснования, оправдания, извинения, в ней нет непосредственности.

Подозрительно-настороженное отношение к сексуальности, унаследованное от шестидесятников и народовольцами, - не просто проявление личных психосексуальных трудностей, но и определенная идеология. Если консервативно-религиозная критика осуждала эротизм за то, что он противоречит догматам веры и внемирскому аскетизму православия, то у революционных демократов эротика не вписывается в нормативный канон человека, призванного отдать все свои силы борьбе за освобождение трудового народа. В сравнении с этой великой общественной целью все индивидуальное, личное выглядело ничтожным. Даже тончайшая интимная лирика Афанасия Фета, Якова Полонского или Константина Случевского радикальным народническим критикам второй половины ХIХ в. казалась пошлой, а уж между эротикой, "клубничкой" и порнографией они разницы и вовсе не видели.

Сходными были и взгляды русских феминисток ХIХ в. Хотя они выступали против церковного брака и требовали полного, включая сексуальное, равенства с мужчинами и за это их часто обвиняли в пропаганде подрывных "коммунистических теорий свободной любви", по всем важным вопросам секса их взгляды были такими же, как у пуританских английских и американских феминисток. Уничтожение двойного стандарта мыслилось не как присвоение женщинами сексуальных вольностей "сильного пола", а как возвышение мужчин до уровня женщин.

Короче говоря, социально-политический и нравственный максимализм русской демократической мысли оборачивается воинствующим неприятием тех самых эмоциональных, бытовых и психофизиологических реалий, из которых, в сущности, складывается нормальная человеческая жизнь. Художник или писатель, бравшийся за "скользкую" тему, подвергался одинаково яростным атакам справа и слева. Это серьезно затормозило развитие в России высокого, рафинированного эротического искусства и соответствующей лексики, без которых секс и разговоры о нем неминуемо выглядят низменными и грязными.

Конечно, не следует упрощать картину. Хотя представители русской академической живописи первой половины XIX в. не писали явных эротических сцен, без Карла Брюллова, Александра Иванова, Федора Бруни история изображения нагого человеческого тела была бы неполной. Замечательные образы купальщиц, балерин, вакханок создал Александр Венецианов.

Как и их западноевропейские коллеги, русские художники многие годы вынуждены были использовать стратегию, которую Питер Гэй назвал "доктриной расстояния":

"Эта доктрина, впечатляющий пример того, как работают защитные механизмы культуры, полагает, что чем более обобщенным и идеализированным является представление человеческого тела в искусстве, чем больше оно задрапировано в возвышенные ассоциации, тем менее вероятно, что оно будет шокировать своих зрителей. На практике это означало изъятие наготы из современного и интимного опыта, путем придания ей величия, которое могут дать сюжеты и позы, заимствованные из истории, мифологии, религии или экзотики ".

До поры до времени сексуально-эротические метафоры и образы в русской художественной культуре тщательно маскировались. В 1890-х гг. положение изменилось. Ослабление государственного и цензурного контроля вывело скрытые тенденции на поверхность, тайное стало явным. Новая эстетика и философия жизни была реакцией и против официальной церковной морали и против ханжеских установок демократов-шестдесятников. Это был закономерный этап развития самой русской романтической культуры, которая уже не вмещалась в прежние нормативные этические и эстетические рамки. Сенсуализм был естественным аспектом новой философии индивидуализма, властно пробивавшей себе дорогу.

Толчком к осознанию общего кризиса брака и сексуальности послужила толстовская "Крейцерова соната", в которой писатель публицистически заостренно выступил практически против всех общепринятых воззрений на брак, семью и любовь.

В противоположность либералам и народникам, видевшим корень зла в частной собственности и неравенстве полов, Толстой утверждал, что "неправильность и потому бедственность половых отношений происходит от того взгляда, общего людям нашего мира, что половые отношения есть предмет наслаждения, удовольствия..."

Герой "Крейцеровой сонаты" Позднышев панически боится как своей собственной, так и всякой иной сексуальности, какой бы она ни казалась облагороженной: "... Предполагается в теории, что любовь есть нечто идеальное, возвышенное, а на практике любовь ведь есть нечто мерзкое, свиное, про которое и говорить и вспоминать мерзко и стыдно". Этот ригоризм, в сочетании с патологической ревностью, делает Позднышева неспособным к взаимопониманию с женой и в конечном счете побуждает убить ее. Но трагедия эта, по мнению Толстого, коренится не в личных качествах Позднышева, а в самой природе брака, основанного на "животных" чувствах.

После выхода книги некоторые ее демократические критики, в частности, Н.К. Михайловский, пытались отделить Толстого от его героя. Однако в послесловии к "Крейцеровой сонате" Толстой открыто идентифицировался с Позднышевым и уже от своего собственного имени решительно осудил плотскую любовь, даже освященную церковным браком:

"... Достижение цели соединения в браке или вне брака с предметом любви, как бы оно ни было опоэтизировано, есть цель, недостойная человека, так же как недостойна человека... цель приобретения себе сладкой и изобильной пищи".

Более нетерпимый, чем сам апостол Павел, Толстой отрицает самую возможность "христианского брака": "Идеал христианина есть любовь к Богу и ближнему, есть отречение от себя для служения Богу и ближнему; плотская же любовь, брак, есть служение себе и потому есть, во всяком случае, препятствие служению Богу и людям, а потому с христианской точки зрения - падение, грех".

Поскольку произведение было слишком откровенным и взрывчатым - о физической стороне брака упоминать было вообще не принято - царская цензура запретила его публикацию в журнале или отдельным изданием. Только после того, как Софья Андреевна Толстая получила личную аудиенцию у Александра Ш, царь неохотно разрешил опубликовать повесть в 13-м томе собрания сочинений Толстого. Но цензурный запрет только увеличил притягательность повести, которая стала задолго до публикации распространяться в списках и читаться в частных домах, вызывая горячие споры.

То же самое происходило и за рубежом. Американская переводчица Толстого Исабель Хэпгуд, прочитав книгу, отказалась переводить ее, публично объяснив свои мотивы (апрель 1890): "Даже с учетом того, что нормальная свобода слова в России, как и всюду в Европе, больше, чем это принято в Америке [а мы-то думали, что Америка всегда была свободнее России! - И. К.], я нахожу язык "Крейцеровой сонаты" чрезмерно откровенным... Описание медового месяца и их семейной жизни почти до самого момента финальной катастрофы, как и то, что этому предшествует, является нецензурным".

Почтовое ведомство США официально признало книгу неприличной, что только усилило ее популярность. Характерна реакция полковника Роберта Ингерсола: "Хотя я не согласен почти с каждой фразой в этой книге и признаю ее сюжет грубым и нелепым, а жизненную позицию автора - жестокой, низкой и ложной, я считаю, что граф Толстой вправе выражать свое мнение по всем вопросам, а американские мужчины и женщины имеют право это читать".

Жаркие споры развертывались и в Европе. Несмотря на огромный нравственный авторитет Толстого, многие с ним не соглашались. Эмиль Золя сказал, что у автора что-то неладно с головой, а немецкий психиатр доктор Х. Бек опубликовал брошюру, в которой оценил повесть "как проявление религиозного и сексуального безумия высоко одаренного психопата".

Так же сильно расходились мнения и в России. Толстой получал множество писем, причем женские письма были, как правило, положительными, а мужские - преимущественно критическими. В одном таком письме, сохранившемся в толстовском архиве, говорилось: " Прочитав вашу "Сонату", я от всей души советую вам обратиться за помощью к психиатру, потому что только психиатры могут излечить патологическое направление ума".

В публичных спорах о "Крейцеровой сонате" сразу же наметились три позиции. Демократы-шестидесятники (Л. Е. Оболенский, Н.К. Михайловский, А.М. Скабичевский) приветствовали развенчание Толстым буржуазного и церковного брака, но усматривали выход не в отказе от плотской любви, а в том, чтобы смотреть на жену как на равноправного человека, и тогда животные чувства будут освящены и одухотворены. Консерваторы (Н.Е. Буренин, А.С.Суворин), напротив, приветствовали произведение Толстого как протест против гедонизма и слишком раннего увлечения молодых людей сексуальными наслаждениями. Наконец, реакционное духовенство (например, архиепископ одесский Никанор), расценило взгляды Толстого как прямую ересь, подрывающую самые основы христианской морали и брака.

"Крейцерова соната" послужила толчком к широкому обсуждению всех вопросов брака, семьи и половой морали. Непосредственно на ее тему были написаны рассказы известных писателей А.К. Шеллера-Михайлова, П.Д. Боборыкина, Н.С. Лескова. Все участники споров соглашались с тем, что общество и институт брака переживают острый моральный кризис, но причины этого кризиса и способы выхода из него назывались разные. И если в 1890-х гг. на первом плане стояли вопросы половой морали, то в начале XX в. проблема сексуального освобождения стала обсуждаться уже вне всякого религиозного контекста.

Интересно отношение к "Крейцеровой сонате" А.П. Чехова. Сначала она произвела на него сильное впечатление. Хотя, как писал Чехов Плещееву 15 февраля 1890 г., суждения Толстого "о сифилисе, воспитательных домах, об отвращении женщин к совокуплению и проч. не только могут быть оспариваемы, но и прямо изобличают человека невежественного, не потрудившегося в продолжение своей долгой жизни прочесть две - три книжки, написанные специалистами", смелость произведения многократно искупает его недостатки. Но после поездки на Сахалин и особенно после прочтения толстовского "Послесловия" отношение Чехова стало резко критическим. "Черт бы побрал философию великих мира сего! - пишет он Суворину 8 сентября 1891 г. - Все великие мудрецы деспотичны, как генералы, и невежливы и неделикатны, как генералы, потому что уверены в безнаказанности. Диоген плевал в бороды, зная, что ему за это ничего не будет; Толстой ругает докторов мерзавцами и невежничает с великими вопросами, потому что он тот же Диоген, которого в участок не поведешь и в газетах не выругаешь". Косвенная полемика с Толстым ощущается в нескольких рассказах Чехова ("Бабы", "Дуэль", "Соседи", "Ариадна").

Поделиться:





©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...