 |
Кто-нибудь знает, что происходит? 3 глава
|
|
|
|
Может, для вас это все очевидно. Но я никогда и не претендовал на ослепительную оригинальность мышления. Как правило, ослепительные оригиналы в итоге кончают банкротством. И как я уже говорил, некоторые клише очень даже верны. Я просто внимательно изучаю рынок, разбираюсь, что нужно людям, нахожу, где это можно достать, и подсчитываю, сколько нужно вложить, чтобы потом все это окупилось. Мои магазины называются «Зеленая лавка». Я сам придумал название. Нравится? Честно сказать, мне самому нравится. Сейчас у меня четыре магазина, а на будущий год открываются еще два. Обо мне были хорошие отзывы в кулинарных разделах в газетах и толстых журналах. Мне даже звонили из местной газеты, хотели взять у меня интервью, но я отказался. Мне не хотелось, чтобы обо мне узнали раньше времени. Мне хотелось сначала устроиться, закрепиться. Дождаться правильного момента. И вот теперь этот момент наступил.
ДЖИЛИАН: Когда я говорила, что Оливеру было труднее, чем мне, я вовсе не преувеличивала. Я работала, я не сидела все время дома, я встречалась с новыми людьми. А Оливер все еще дожидался у моря погоды.
Недавно я прочитала статью о брачных договорах. Смысл в том, что брак нужно рассматривать как совместное деловое предприятие. Романтика быстро проходит, так там было написано, так что супружеским парам следует заранее обговорить условия их партнерских отношений буквально по пунктам: кто, чего, сколько — все права и обязанности. На самом деле, идея не новая. Когда я читала статью, мне вспоминались картины старых голландских художников — муж бок о бок с женой, оба исполнены чувства собственного достоинства, оба смотрят на зрителя самодовольно и чуть снисходительно, иногда жена держит в руках кошелек. Брак — это бизнес; смотрите, как мы процветаем. Но лично я категорически не согласна. Какой смысл сохранять отношения, если прошла вся романтика? Если бы мне не хотелось по вечерам возвращаться домой к Оливеру, какой был бы смысл нам жить вместе?
|
|
|
Конечно, мы обсуждаем всякие деловые вопросы. Как и любые нормальные муж и жена. Дети, покупки, еда, телевизор, деньги, школа, кто забирает дочек после уроков, кто что делает по дому, куда мы поедем в отпуск. Потом мы падаем в кровать и не занимаемся сексом.
Прошу прощения, это из шуточек Оливера. В конце длинного дня, когда у него какие-то неприятности на работе, а девочки весь день не дают передохнуть, он обычно говорит: «Давай просто упадем в кровать и не займемся сексом».
Мой отец — он был учителем — сбежал от нас с мамой с одной из своих учениц, когда мне было тринадцать. Но вы уже это знаете, правда? Маман никогда не рассказывала, как все было. И об отце не рассказывала — даже имени его не упоминала. Я иногда думаю: а что было бы, если бы он тогда не сбежал? Что, если бы он собрался сбежать, а потом передумал — решил, что брак — это деловое предприятие, и остался бы с нами? Наверное, жизни многих людей сложились бы тогда по-другому. Где я была бы сейчас? Была бы я сейчас с Оливером или нет?
Я как-то прочла в одной книге… не помню, кто автор, помню только, что женщина… у меня нет под рукой этой книжки, так что цитировать буду по памяти… что все состоявшиеся отношения между людьми содержат в себе тени всех несостоявшихся отношений, тени невоплощенных возможностей того, что могло бы быть. Все альтернативы, от которых мы отказались, выбор, который мы в свое время не сделали, жизни, которые мы могли бы прожить, но не прожили и не проживем уже никогда. Мне эта мысль показалась верной и утешительной. И в то же время — безмерно грустной. Может быть, это лишь неотъемлемая составляющая взросления, или старения, если вы предпочитаете называть это так? Я вдруг испытала огромное облегчение, что у меня ни разу не было абортов. Я хочу сказать, мне просто повезло — я ничего не имею против абортов в принципе. Но представьте, какие мысли посещали бы меня потом. Мысли о том, что могло бы быть, но уже никогда не будет. О жизни, от которой я отказалась и которую не проживу уже никогда. Мне уже плохо, когда я размышляю об этом вот так — отвлеченно. А представьте, что было бы, если бы это было на самом деле.
|
|
|
Вот так я теперь и живу.
МАДАМ УАЙЕТТ: «Сперва любовь, потом брак: сперва пламя, потом дым». Помните? Шамфор.[44]Что он имел в виду: что брак — непременное следствие любви, что одного без другого не бывает? Не такая уж и великая мудрость, чтобы записывать ее в книгу, правда? Мне кажется, Шамфор проводит прямое сравнение, уподобляя любовь огню, а брак — дыму. Может быть, он имеет в виду, что любовь — это что-то горячее, феерическое, полыхающее, в то время как брак подобен теплому едкому туману, который разъедает глаза, так что вообще ничего не видно. А может быть, он имеет в виду, что любовь — это свирепое пламя, которое прожигает все, а брак — вещь неустойчивая, и даже слабенький ветерок разгоняет его, как дым.
И вот еще что интересно. Большинство людей думают, что когда зажигаешь спичку, самая жаркая часть пламени — в центре. Но это не так. Самая жаркая часть, на самом деле, даже не внутри, а снаружи — чуть выше язычка пламени. Самая жаркая часть — там, где кончается пламя и начинается дым. Интересно, да?
Кое-кто считает меня мудрой женщиной. Это потому, что я скрываю от них свой пессимизм. Людям хочется верить, что даже если все плохо, всегда найдется какой-то выход и станет лучше. Терпение, мужество и скромный «бытовой» героизм — они обязательно вознаградятся. Разумеется, я об этом не говорю; но то, как я живу, мое отношение к жизни — все это подразумевает, что такое возможно. Оливер, который всегда притворяется и уже столько времени грозится написать сценарий для фильма, однажды сказал мне одну старую «народную» мудрость насчет Голливуда, что американцам хочется трагедии со счастливым концом. Я вот так и советую людям — по-голливудски, и люди считают меня мудрой женщиной. То есть, чтобы завоевать репутацию мудрого человека, нужно быть пессимистом, который предрекает счастливый конец. Но сама я живу вовсе не по-голливудски, а по более классическому образцу. Разумеется, я не верю в бога, разве что как в метафору. Но я верю в то, что жизнь — это трагедия, если теперь еще употребляют такие слова. Жизнь — это процесс, когда проявляются все твои слабые стороны. Это процесс, когда тебя так или иначе наказывают за все прошлые поступки, мысли и желания. Причем, наказывают отнюдь не справедливо, о нет — в частности, я еще и поэтому не верю в бога, — а просто наказывают, и все. Наказывают анархически, если так можно сказать.
|
|
|
Я не думаю, что у меня когда-нибудь будут еще любовники. Когда-нибудь настает время, когда нужно признать сей прискорбный факт. Нет-нет, не надо мне льстить. Да, я выгляжу на несколько лет моложе, но это — не комплимент для француженки, которая на протяжении стольких лет потратила — и тратит — столько денег на produits de beaute.[45]И дело даже не в том, что такое в принципе невозможно — очень даже возможно, причем в любом возрасте, особенно если как следует заплатить, в открытую или как-нибудь опосредованно, — и не надо так на меня смотреть, изображая праведное потрясение, — дело в том, что я этого не хочу. О, мадам Уайетт, не зарекайтесь; не существует четкой границы, когда любви уже можно не опасаться, вы же сами нам говорили, что в этом смысле любой возраст — опасный возраст, любое время — опасное время, и т. д., и т. п. Вы меня не так поняли. Дело не в том, что я этого не хочу. Я не хочу этого хотеть. Я не желаю желать. И вот что я вам скажу: сейчас я счастлива не меньше, чем в те годы, когда я хотела. Сейчас я не так занята, меньше озабочена всякими мыслями, но счастлива я не меньше. Но и не больше. Может быть, это мое наказание от тех богов, которых больше не существует: осознавать, что все сердечные волнения — кажется, это так называется? — которые у меня были раньше, вся моя боль и отчаянные поиски идеала, все мои чаяния и ожидания, все мои действия не привели, как я думала и надеялась, к счастью? Может быть, это мое наказание?
|
|
|
Вот так я и живу сейчас.
ЭЛЛИ: Я далеко не сразу стала называть ее Джилиан. Сначала — по телефону, потом — в разговорах с другими людьми, когда речь заходила о ней, и только потом — в разговорах с ней. Она из тех людей, с которыми не легко перейти на «ты». Очень собранная, очень уверенная в себе. И потом, она меня старше почти в два раза. То есть, я так понимаю, что ей чуть за сорок. Я не спрашивала, сколько ей лет. И не спрошу никогда в жизни. Хотя я уверена, что если бы я спросила, она бы ответила прямо, как есть.
Вам бы надо послушать, как она разговаривает по телефону. Я никогда не решусь сказать кое-что из того, что говорит она. То есть, она говорит всю правду, но от этого только хуже, правильно? Видите ли, среди наших клиентов немало таких, которые отдают нам картины в тайной надежде, что где-нибудь в уголке этой бездарной мазни, под слоем краски, обнаружится подпись Леонардо да Винчи и они сразу разбогатеют. Да, именно так — и таких немало. У них нет никаких доказательств, есть только предчувствия, и они почему-то уверены, что если отдать картину на реставрацию и экспертизу, то эти предчувствия обязательно подтвердятся. Они за это и платят, правильно? Как правило, все ясно сразу, стоит лишь посмотреть на картину, но Джилиан не любит делать поспешных выводов и поэтому не говорит им сразу, что их надежды напрасны, а поскольку она этого не говорит, их надежды перерастают почти в уверенность. Но, в конце концов — в девяноста девяти случаев из ста, — ей приходится сказать им правду. И некоторые клиенты воспринимают такой ответ как удар кулаком в глаз.
— Нет, боюсь, что нет, — говорит она.
Далее следует продолжительные возмущенные вопли на том конце линии.
— Боюсь, это никак не возможно.
Опять — продолжительное возмущение.
— Да, это может быть копия с утерянного оригинала, но все равно это было не раньше 1760-х. Самое раннее — 1750-е.
Возмущение уже не столь продолжительное.
Джилиан:
— Можете называть это желтым кадмием, если хотите, хотя кадмий открыли только в 1817-м. Такой смеси желтого не существовало до 1750-го.
Непродолжительное возмущение.
— Да, я «всего лишь» реставратор. Что означает, что я могу определить возраст картины по определенным параметрам, исходя из состава красок. Существуют другие способы, как узнать возраст картины. Например, если вы не профессионал, а любитель, у вас может быть «определенное чувство» к картинам и вы вольны назначать им свидания в любое удобное время.
Обычно на этом они затыкаются, что неудивительно. Обычно, но не всегда.
|
|
|
— Нет, мы сняли верхний слой краски.
— Нет, мы провели анализ всех слоев краски вплоть до холста.
— Нет, вы согласились на это.
— Нет, картину мы не «испортили».
Она остается невозмутимой. А в конце говорит:
— У меня есть одно предложение. — Она делает паузу, чтобы удостовериться, что ее слушают. — Когда вы заплатите нам по счету и заберете картину, мы пришлем вам полный отчет и анализ краски, и если он вам не понравится, вы его сожжете.
На этом, как правило, разговор и заканчивается. Джилиан вешает трубку с видом — каким? — не то чтобы торжествующим, но очень в себе уверенным.
— Он к нам нескоро еще обратится, если вообще обратится, — говорю я, частично имея в виду: а ты не отпугиваешь ли клиентов?
— Я не буду работать на таких идиотов, — говорит она.
Может быть, вы считаете, что работа у нас спокойная, академическая, но и тут тоже бывают свои напряги. Человек покупает картину на каком-нибудь провинциальном аукционе, его жене она нравится, эта картина, и потому что она вся темная и изображает библейскую сцену, он решает, что это Рембрандт. А если нет, тогда «кто-то вроде Рембрандта», как он это определяет, как будто есть такой человек, «вроде Рембрандта». Он заплатил за картину 6000 фунтов и рассматривает реставрацию и экспертизу в качестве прибыльных инвестиций, каковые должны превратить первоначальные шесть в шестьдесят, если вообще не в шестьсот тысяч. И ему не нравится, когда ему говорят, что в итоге он получил должным образом отреставрированную и очищенную картину, которая стоит все те же 6000 фунтов, если, конечно, найдется кто-то, кто столько заплатит.
Она очень прямой человек, Джилиан. И она хорошо распознает подделки. И в картинах, и в людях. И раньше, и теперь.
ОЛИВЕР: И вот еще что забавно. Я отвез вверенных мне утяток в местное заведение по насильственному кормлению малышей, где этим милым пушистым малюткам нежно массируют горлышки, пока Большая и Мудрая Утка изливает им в ротики потоки знаний, как потоки зерна. Квартира выглядела так, словно лары и пенаты[46]ушли в многодневный загул, и мой художественный порыв низвести хаос к порядку выразился в следующем: я положил несколько грязных тарелок в раковину, после чего крепко задумался, чем заняться: попробовать все-таки одолеть сборник неиздававшихся при жизни автора коротких рассказов Салтыкова-Щедрина или устроить себе обстоятельную мастурбацию часа этак на три (и не зеленейте от зависти, это я так шучу), — как вдруг пронзительные борборигмы[47]телефона вернули меня к реальности внешнего мира, как это нелепо определяют философы. Может быть, это кто-нибудь из голливудских продюсеров, который не может заснуть от мысли, что мой сценарий еще не готов, и вот он мучается, бедняга — ночной лемур Малибу, потто обыкновенный из Бел-Эйра? Или, что более вероятно, это моя дорогая moglie[48]с каким-нибудь меркантильным напоминанием о том, что в ближайшее время — то есть, не то чтобы очень в ближайшее, но уже скоро — у нас закончится жидкость для мытья посуды. Но реальность — и в этом аспекте философы уходящего тысячелетия были пугающе правы — в который раз оказалась совсем не такой, какой я ее себе представлял.
— Привет, это Стюарт, — сказал чопорный самодовольный голос в трубке.
— Хорошо тебе, — ответил я со всей резкой горечью утренней меланхолии. (Вы не замечали, что подавленное настроение всегда особенно мрачное по утрам? У меня есть даже своя теория на этот счет. Разделение дня, которое всегда одинаково и неизбежно: рассвет, утро, полдень, время от полудня до вечера, сумерки, ночь, — являет собой настолько очевидную метафору человеческой жизни, что при приближении войлочных сумерек, когда непроглядная ночь уже совсем скоро сотрет все краски, вполне простительно призадуматься о хрупкости, бренности и тщете всего сущего и о неотвратимом конце; а ранним вечером, когда эхо полуденных пушек гремит звоном в ушах, вполне логично подумать о прошлом, это время хрустящей кукурузной tristesse,[49]кисломолочного отчаяния, время внутренних противоречий prima facie.[50]И в предчувствии этих противоречий утро вгрызается в нас, словно острые зубы бешеной собаки, и ирония пузырится, как пена.)
— Оливер, — повторил голос, явно расстроенный моим ответом. — Это Стюарт.
— Стюарт, — тупо повторил я и вдруг понял, что мне нужно протянуть время. — Прошу прощения, мне послышалось — Стюард.
Он ничего не ответил на это. Он спросил:
— Как жизнь?
— Жизнь, — сказал я, — в зависимости от того, как ты воспринимаешь окружающую реальность, либо величайшая из иллюзий, либо единственная настоящая «жизнь», данная тебе в ощущениях.
— Узнаю старину Оливера. — Он восхищенно хихикнул. — Ты ни капельки не изменился.
— А это, — парировал я, — есть предмет для дискуссии как философской, так и физиологической. — Я выдал ему сжатое резюме концепции полного обновления клеток и подсчитал вероятный процент ткани — в биологическом смысле слова, — оставшейся на данное время от прежнего артефакта, которого он знал как Оливера сто лет назад.
— Я подумал, может быть, встретимся?
И только тогда до меня дошло, что это никакая не фантасмагорическая эманация моего утреннего настроения и даже не международный звонок — что явилось бы подтверждением тезиса, что «мир» воистину таков, каким его воспринимает большинство. Стю-малыш — мой малыш Стю — вернулся в город.
Просто Стюарт
СТЮАРТ: Похоже, Оливер слегка обалдел, когда я позвонил. Ну, наверное, это и не удивительно. Человек, который звонит, всегда больше думает о человеке, которому он звонит, а не наоборот. Есть люди, которые, когда звонят, говорят: «Привет, это я», — как будто в мире есть только один человек с именем «я». Хотя, как ни странно, обычно ты понимаешь — пусть тебя это и раздражает, — кто этот «я», который тебе звонит. Так что, в каком-то смысле, «я» и вправду есть только один.
Прошу прощения, я отвлекся.
Когда первое потрясение прошло, Оливер спросил:
— Как ты нас нашел?
Я на секунду задумался и ответил:
— По телефонной книге.
Короткая пауза, а потом Оливер рассмеялся. Точно как в прежние времена. Это был смех из прошлого, и я рассмеялся вместе с ним, хотя мне было совсем не так смешно, как, очевидно, ему.
— Узнаю старину Стюарта. Ты ни капельки не изменился.
— Я бы так не сказал, — сказал я, имея в виду, что не надо делать поспешных выводов.
— Как так нет? — Типичное для Оливера построение вопроса.
— Ну, во-первых, я теперь весь седой.
— Правда? Кто из известных людей сказал, что ранняя седина — признак шарлатанства? Такой остроумный денди. — Он принялся перечислять имена, но я вовсе не собирался беседовать с ним до вечера.
— Меня обвиняли во многих грехах, но шарлатаном еще никто не называл.
— Стюарт, я не имел в виду тебя, — сказал он, и я даже ему поверил. — Подобное обвинение в твой адрес прозвучало бы неубедительно. Подобное обвинение в твой адрес было бы истинным нонсенсом. Это было бы…
— Как насчет четверга? Мне надо уехать на пару дней.
Он сверился по несуществующему ежедневнику — я всегда понимаю, когда люди так делают, — и записал меня на четверг.
ДЖИЛИАН: Когда долго живешь с человеком, всегда понимаешь, что он от тебя что-то скрывает, правда? Точно так же, как ты понимаешь, когда он не слушает, что ты ему говоришь, или что ему хочется побыть одному, или… ну, в общем, все в этом роде.
У Оливера есть одна трогательная черта — сначала он «собирает» все, что хочет мне рассказать, а потом приходит ко мне, как ребенок с ладошками, сложенными чашечкой. Такая вот у него привычка, которая, как мне кажется, происходит частично из-за того, что у него в жизни мало событий. Я знаю, что Оливер — такой человек, который будет искренне радоваться успеху и которого успех никогда не испортит. Я в это действительно верю.
Мы сели ужинать. Макароны с томатным соусом, который приготовил Оливер.
— Двадцать вопросов, — объявил он именно в тот момент, когда я подумала, что он сейчас это скажет. Мы часто играем в эту игру, потому что так можно растянуть удовольствие от рассказа о том, что случилось за день. Я имею в виду, что мне тоже особенно не о чем рассказывать Оливеру, когда я возвращаюсь из студии, где занимаюсь работой, вполуха слушаю радио и беседуя с Элли. В основном, о проблемах с ее бойфрендом.
— Давай, — согласилась я.
— Угадай, кто звонил?
Совершенно не думая, я ответила:
— Стюарт.
Повторяю, я это сказала, совершенно не думая. Брякнула первое, что пришло в голову. Я даже не сообразила, что испортила Оливеру всю игру. Он так на меня посмотрел — как будто я жульничаю или как будто я знала ответ заранее. Ему явно не верилось, что я назову это имя вот так вот просто.
Оливер долго молчал, а потом сказал по-настоящему обиженно:
— Тогда какого у него цвета волосы?
— Какого цвета волосы у Стюарта? — повторила я, как будто у нас был нормальный, обычный разговор. — Ну, такие… мышиного цвета, русые.
— Неверно! — воскликнул Оливер. — Он теперь весь седой! Кто сказал, что ранняя седина — признак шарлатанства? Только не Оскар.[51]Бирбом?[52]Его брат? Гюисманс?[53]Старина Жорис-Карл?..
— Ты с ним виделся?
— Нет, — сказал он не то чтобы победным тоном, но уже не таким обиженным и даже наоборот — по его голосу можно было понять, что он забыл все обиды и вновь ликует. Я не обратила на это внимания — я имею в виду перемены его настроения.
В общем, он мне все рассказал. Как я поняла, Стюарт теперь, вероятно, женат на какой-то американке, торгует всякими овощами-фруктами и волосы у него все седые. Я говорю «вероятно», потому что Оливер — не слишком внимательный слушатель, когда ему кто-то рассказывает о себе. Или вообще рассказывает о чем-то. Он никогда не запоминает деталей и не спрашивает о главном, например, надолго ли Стюарт приехал в Лондон, и почему он приехал, и где он остановился.
— Двадцать вопросов, — опять предложил Оливер. К тому времени он уже слегка отошел.
— Давай.
— Какие травы, специи и другие приправы я положил в этот соус?
Я не угадала за двадцать вопросов. Может быть, я не слишком старалась.
Уже потом я задумалась: как это я так сразу угадала про Стюарта? И почему мне вдруг стало так неприятно, когда я узнала, что он женат? Нет, все не так просто. Просто «женат» — это одно. И ничего удивительного в этом нет, тем более по отношению к человеку, с которым ты не виделась десять лет. «Женат на какой-то американке» — вот что меня задело. Ничего определенного; но вдруг — на секунду — мне показалось, что это как-то уж слишком конкретно.
— Почему сейчас? — спросила я в четверг, когда Оливер уже собирался на встречу со Стюартом.
— Что ты имеешь в виду: почему сейчас? Уже шесть часов. Мы встречаемся в баре в шесть тридцать.
— Нет, почему сейчас? Почему Стюарт решил появиться сейчас? Когда прошло столько времени. Десять лет.
— Наверное, собирается помириться. — Наверное, я посмотрела на него как-то странно, потому что он добавил: — Ну, знаешь… попросить прощения.
— Оливер, это мы сделали ему плохо, а не наоборот.
— Ну, ладно, — весело отозвался Оливер, — дело-то прошлое. С тех пор много воды утекло, много воды и крови под высоким мостом. — Потом он пронзительно заверещал, запустил руки себе под мышки и подвигал локтями вверх-вниз, как это делают дети, изображая курицу. Это он так говорит, что «пора лететь». Я однажды заметила, что курицы не летают, а он ответил, что в этом-то и прикол.
СТЮАРТ: Я не из тех людей, которые любят обниматься и целоваться при встречах и при прощаниях. Я вообще не люблю, когда ко мне прикасаются. Я имею в виду, рукопожатие — это нормально, и секс — тоже нормально. Это совсем другое. Противоположные концы спектра, если так можно сказать. Секс я люблю и прелюдию к сексу тоже люблю. Но все эти похлопывания по плечам, захваты за шею, щипки за бицепсы и удары ладонью о ладонь в мужских компаниях — мне это очень не нравится. Я без этого как-нибудь обойдусь. В Америке к этому относились нормально — думали, что у нас в Англии все такие, мне достаточно было сказать: «Боюсь, что я просто чопорный англичанин», — и они все понимали, и смеялись, и опять хлопали меня по плечу. И никто не обижался.
А Оливеру только дай за кого-нибудь похвататься. Он — из тех людей, которые будут хватать тебя за руку при малейшей возможности. При встрече он всегда норовит расцеловать тебя в обе щеки, и у него есть одна, на мой взгляд, отвратительная привычка — здороваясь с женщиной, он берет ее руками за щеки и буквально облизывает ей все лицо. Все это — исключительно представления ради: чтобы показать, какой он весь из себя компанейский и непринужденный.
Поэтому я вовсе не удивился тому, что он сделал, когда мы с ним встретились снова после десятилетнего перерыва. Я поднялся из-за стола и протянул ему руку, и он пожал мою руку, но потом не отпустил ее, а задержал в своей, а левой рукой провел вверх мне по руке, легонько сжал локоть, потом сжал мне плечо — уже чуть сильнее, — потом потрепал меня по шее и, наконец, взъерошил волосы у меня на затылке, словно хотел лишний раз подчеркнуть, что я весь седой. Если вы видели такой способ приветствия в фильмах, вы могли бы заподозрить, что Оливер — какой-нибудь мафиози, который хочет уверить меня, что все отлично, в то время как сзади ко мне подкрадывается убийца с гароттой.
— Чего тебе взять? — спросил он.
— Пинту «Трепанации черепа».
— Я не уверен, что у них она есть. Пиво тут только «Бельхавен Ви Хэви» и «Пелфорт Амберли».
— Стюарт. Стю-арт. Это шутка. «Трепанации черепа». Шутка.
— Ага, — сказал я.
Он спросил у бармена, какое тут подают разливное вино, кивнул пару раз и заказал водку с тоником.
— А ты ни капельки не изменился, старик, — сказал мне Оливер. Да, я ни капельки не изменился: на десять лет постарел, стал весь седой, очки давно не ношу, похудел на полтора стоуна[54]благодаря индивидуальной программе физических упражнений и одет во все американское. Да-да. Все тот же старина Оливер. Хотя, конечно, он мог иметь в виду — внутренне, но с его стороны это было бы опрометчиво.
— Ты тоже.
— Non illegitimi carborundum,[55]— ответил он, но у меня почему-то возникло стойкое ощущение, что мерзавцы его изрядно пообломали. Он носил ту же прическу, и волосы у него были такие же черные, но на лице появились морщины, а его льняной костюм — который был очень похож на тот, в котором Оливер ходил десять лет назад, — был весь в пятнах. В прежние времена это смотрелось бы по-богемному, но теперь это смотрелось попросту неряшливо. Его туфли были потерты — впрочем, он никогда особенно не следил за обувью. Словом, он выглядел в точности как Оливер, только немного пообтрепавшийся. Но с другой стороны, может быть, это я изменился. А он остался таким же, как был; просто теперь я смотрю на него по-другому.
Он рассказал мне, как жил последние десять лет. Если судить по его словам, все было радужно и безоблачно. По возвращении в Лондон Джилиан снова стала работать и работает очень успешно. У них две дочки — радость и гордость родителей. Они живут в хорошем районе, в престижной части Лондона. А сам Оливер сейчас занят «несколькими перспективными проектами в стадии разработки».
Но не настолько, видимо, перспективными, чтобы самому купить себе выпить, не говоря уже о том, чтобы угостить меня (прошу прощения, но я замечаю такие детали). Он также не поинтересовался, как у меня дела, хотя и спросил, как продвигается мой «фруктово-овощной» бизнес. Я сказал, что он… прибыльный. Это было не то слово, которое первым пришло мне на ум, но я хотел, чтобы Оливер услышал именно его. Я мог бы сказать, что мне нравится этим заниматься, что это хорошая проба сил, что это весьма неплохой способ провести время; я мог бы сказать, что это тяжелый труд, я мог бы сказать что угодно, но по тому, как он задал этот вопрос, я выбрал слово «прибыльный».
Он кивнул, как будто даже слегка обиженно, словно существовала некая прямая связь между людьми, которые охотно отдают деньги за качественные, экологически чистые продукты в «Зеленой лавке», и людьми, которые упорно отказываются давать деньги Оливеру на разработку его «перспективных проектов». Как будто я должен был почувствовать себя виноватым, что я процветаю, а он — что-то никак. Но виноватым я себя не почувствовал.
И вот еще что. Вы, наверное, сами сталкивались с такой вещью, когда дружеские отношения как бы застывают в том виде, в каком они были в самом начале, и никак не развиваются дальше. Это как в семье, когда младшая сестра навсегда остается маленькой девочкой для старшего брата, даже если она уже пенсионерка. Но между Оливером и мной все изменилось. Я имею в виду, что в баре он по-прежнему обращался со мной, как с младшей сестренкой. Для него все осталось, как было. А для меня — нет. Я стал другим человеком.
Уже потом я перебрал в уме некоторые вопросы, которые он мне не задал. Раньше я бы, наверное, обиделся. Но теперь — нет. Интересно, а он заметил, что я ничего не спросил про Джилиан? Когда он рассказывал сам, я слушал, но сам ничего не спрашивал.
ДЖИЛИАН: Когда Оливер вернулся, Софи сидела в гостиной — делала уроки. Он был слегка навеселе — не то чтобы пьяный, но так… как это бывает, когда выпиваешь три стакана на пустой желудок. Ну, вы, наверное, знаете, как это бывает: муж приходит домой из бара, где он выпивал с друзьями, и ждет, что его подвиг оценят — ведь мог бы вообще не прийти, или прийти, но в таком состоянии, что лучше бы не приходил. Потому что он постоянно помнит о тех счастливых денечках, когда он еще не был женат и мог веселиться всю ночь без помех, не спрашивая ни у кого разрешения. И поэтому каждый раз, когда он приходит домой после пьянки-гулянки, в нем чувствуется… я даже не знаю, что… какая-то то ли агрессия, то ли обида, то ли возмущение; и ты обижаешься и возмущаешься тоже, потому что ты же не запрещаешь ему выпивать с друзьями, и ты была бы совсем не против, если бы он пришел попозже, даже совсем-совсем поздно, потому что тебе иногда хочется побыть дома одной, с детьми. И оба держатся напряженно.
— Папа, а где ты был?
— В пабе, Соф.
— Ты пьяный пришел?
Оливер, пошатываясь, прошелся по комнате, изображая пьяного, и дыхнул на Софи, которая сделала вид, что ей дурно и она сейчас упадет в обморок, и помахала рукой у себя перед носом, разгоняя дух папиного перегара.
— А с кем ты напился?
— С одним старым другом, старым ханжой. Плутократом американским.
— А что такое плутократ?
— Это такой человек, который зарабатывает больше меня, — сказал он, а я подумала про себя: тогда, выходит, весь мир состоит из одних плутократов.
— А он тоже напился?
— Напился? Он так напился, что у него контактные линзы выпали.
Софи рассмеялась. Я расслабилась. На секунду. А потом напряглась опять. У детей что — чутье на такие вещи?
— А кто он, вообще?
Оливер посмотрел на меня.
— Просто Стюарт.
|
|
|
