Кто-нибудь знает, что происходит? 9 глава

Стюарт — подбодренный аплодисментами почтеннейшей публики, каковая всегда умиляется на столь добродетельные заявления, — развивает свою мысль дальше. Англичанин, оснащенный теорией, о Боже: все равно, что расхаживать на Кап-Даг[112]в твидовом костюме. Не делай этого, Стюарт! «Но нет, неймется им, доколе/Не подчинятся все их воле».[113]Итак, Стюарт, не сняв своих модных швейцарских часов и панталон с начесом, плавает по-собачьи среди нудистов, держа в зубах пакет следующих предложений: человечество в полном составе должно стать органико-биологическим; жители городов должны признать духовное родство со свининой, подверженной стрессу; мы все поголовно должны принимать дозы чистого и вызывающего наркотическое привыкание воздуха вдали от тех жутких акронимов из терминологии загрязнения окружающей среды, которыми он нас стращает; что мы должны вкушать плоды с зеленых насаждений и сокращать поголовье не в меру расплодившихся кроликов экологически чистыми методами типа лука со стрелами, после чего в полном составе отъехать в поля Аркадии, где влажен мох, как на сентиментальных полотнах Клода Лоррана.[114]

Иными словами, он хочет, чтобы мы снова вернулись в эпоху охоты и собирательства. Но дело в том, о Стюартус Рустикус,[115]что человечество много веков стремилось вырваться из этого состояния. Кочевники были кочевниками вовсе не потому, что им нравилось кочевать, а потому, что у них не было выбора. И теперь, когда в наш просвещенный век выбор у них появился, смотрите, что они предпочли: джип-внедорожник, автоматическую винтовку, телек и бутыль самогона. В точности как мы! И вот еще что: если бы мой вновь постройневший пухлявый друг взялся бы составлять какую-нибудь учебно-образовательную диораму[116]на тему «сельское хозяйство: органическое против промышленного», как вы думаете, какое из двух он бы поставил на первом плане и сделал бы более презентабельным? Так что его теория — помимо того, что она очевидно абсурдна, — пользуясь менее техническим языком, в его устах звучит как-то уж слишком густо и пряно.

 

СТЮАРТ: Не то чтобы я ожидал благодарностей. Я просто считаю, что он мог бы вести себя более уважительно.

Так я ему и сказал.

Он вломился ко мне в кабинет за деньгами. Было гораздо удобнее, если бы он получил деньги у Джоан, моей секретарши, которая занимается выплатами; но Оливер почему-то решил обратиться ко мне напрямую. Собственно, это нормально. Он сказал: «Вот, пришел за денежкой, мистер Босс, сэр», — либо дурачился, как всегда, либо пытался изобразить, как говорят другие шоферы. Разумеется, так никто не говорит; нормальные люди просто заглядывают в кабинет Джоан и спрашивают: «Я не рано?» или «Уже можно получить?» Но это тоже нормально.

А ненормально, что Оливер развалился в кресле и жевал жвачку, когда мне надо было заняться делами.

И еще ненормально, что на переднем крыле оливеровского фургона появилась большая вмятина, о которой он не доложил, потому что — как он утверждает — понятия не имеет, откуда она взялась.

И еще ненормально, что Оливер оставил дверь открытой, так что Джоан было слышно, как он со мной разговаривает: наверное, он сам считает, что с дружеской фамильярностью, но постороннему человеку подобное обращение может показаться откровенным хамством. Кстати, в коллективе его недолюбливают. Вот почему я стал посылать его в длительные поездки.

В общем, он сидел у меня в кабинете, вертя на пальце ключи от фургончика. Потом он начал считать свои деньги, очень неторопливо, как будто я был самым-самым недостойным доверия из всех недостойных доверия работодателей в Лондоне. Потом он поднял глаза и сказал:

— Никаких удержаний за вешанье полочек Джил, как я вижу.

И подмигнул мне по-глупому.

Может быть, я говорил, что я немножко помог им в обустройстве дома. Те же полки повесил. Если б не я, то кто бы этим занялся, спрашивается?

Я встал и закрыл дверь. Потом вернулся к столу, но остался стоять.

— Слушай, Оливер, давай с тобой договоримся: на работе — только о работе, о'кей?

Я взял телефон. Когда я набирал номер, он протянул руку и прервал набор.

— На работе — только о работе, — сказал он этим своим дурацким насмешливым голосом и пустился в пространные рассуждения на тему, почему «а» это всегда только «а», почему «а» не может быть «б» в некоторых исключительных случаях. Ну, вы знаете. Чистой воды идиотизм, замаскированный под философию. И все время, пока он говорил, он вертел в руке свои ключи, и, наверное, именно эта мелочь, в конце концов, и вывела меня из себя.

— Послушай, Оливер. У меня много дел, так что…

— Так что заткнись и отваливай, милый, да?

— Да, именно так. Заткнись и отваливай, милый, о'кей?

Он встал, глядя на меня в упор и по-прежнему звеня ключами. Он сжимал и разжимал кулак. Вот ключи есть, вот их нет, вот они есть, вот их нет — как какой-то дешевый фокусник по телевизору. В то же время он изо всех сил пытался выглядеть угрожающим, что было просто смешно. И глупо. Испугаться я не испугался. Но зато очень взбесился.

— Мы сейчас не на улице во французской деревне, — сказал я ему.

Образно выражаясь, его паруса тут же сдулись. Я бы даже сказал, обвалились вместе с рухнувшей мачтой. Он весь побледнел. Лицо покрылось испариной.

— Она тебе рассказала, — выдавил он. — Она тебе рассказала. Она…

Я не мог допустить, чтобы он оскорблял Джилиан, поэтому я не дал ему договорить:

— Она ничего мне не рассказывала. Я был там и все видел.

— Да, ты и кто еще? — Мало того, что это был сам по себе глупый вопрос, он еще и прозвучал как-то по-детски.

— Ни-ко-го. Только я. Я все видел. А теперь, Оливер, милый, отваливай.

 

ОЛИВЕР: Невозможно не согласиться, de temps en temps,[117]с решающей истиной, что совокупная мудрость веков и народов, независимо от формы, ее выражения — незатейливой сказки, нелепо антропоморфной басни из жизни зверей или милосердно короткого афоризма, — как правило, бесполезна в плане указать путь, осветить дорогу во тьме и т. д. Если взять две банальности и как следует потереть их друг о друга, искра idée recue[118]не воспламенится. Если связать вязанку из дюжины апофтерм[119]из антологии «Мудрых мыслей», воспламенения все равно не добьешься.

Сосредоточься, Олли, сосредоточься. Не отвлекайся, пожалуйста. Ближе к текущему моменту.

Ну хорошо, если вы так настаиваете. Текущий момент выражается в наиболее оригинальном из популярных моральных директив, а именно: не стреляйте в того, кто доставил дурные вести. А почему, собственно, не стрелять? И не надо мне говорить, что он ни в чем не виноват. Он виноват: он испортил мне день, и пусть он за это заплатит. Тем более, что курьеры идут по дешевке — по паре за пенни. Будь по-другому, они были бы генералами или политиками.

Знала она или нет? И это, надо признать, вопрос из вопросов. Да, я признаю, что десять лет назад поднял руку на нежную Джилиан, но с тех пор ни один волосок не упал с ее головы. Если вы помните, меня спровоцировали обстоятельства. Она сама меня спровоцировала — она, чья техника контролирования поведения толпы (когда начинался вооруженный мятеж характеров, составляющих цельного персонажа, известного вам под простым именем Оливер) всегда была очень искусной и тонкой. Джилиан — сторонница «мягкой» домашней политики. Но в тот раз все было по-другому; в тот раз, исколотый шпильками и упреками, как никогда прежде и никогда впредь, я ударил ее по лицу. Вопреки всем моральным устоям и нормам, помимо всего остального. И Стюарт все это видел. Он наблюдал за нами из своей сумеречной норы или прогорклой избы-дрочильни, местонахождение которой он мне так и не открыл.

И снова вопрос: знала она или нет? Мы слышим отзвуки смеха друг друга, правда? Какой там, ученые подсчитали, процент вероятности возникновения жизни во вселенной, с учетом единовременного совпадения всех необходимых условия, как то: квазары, пульсары, Джонни Кварки, деление амебы и что там еще, — в физике я не силен, — один против нескольких миллиардов триллионов (в математике, кстати, тоже). Но любой здравомыслящий местный букмекер даст вам примерно такой же процент вероятности, что Стюарт мог оказаться в далекой лангедокской деревне, до сих пор ему неизвестной, в тот самый момент истории упомянутой выше вселенной, когда Олли свершал свой единственный акт семейного оскорбления действием, о котором потом искренне сожалел.

То есть, она все спланировала. Причем, ради него. Она подготовила и разыграла весь этот обман, а Оливер потом мучился угрызениями совести.

Рано или поздно правда все равно раскроется, верно? Ага, я слышу, как вы визжите: в кризисные моменты Олли обращается к той самой совокупной народной мудрости, которую, по его утверждениям, он презирает. Но вы снова неправы, старые вы калоши. Дело в том — и в этом более-менее сходятся все историки, и философы, и политики, и вообще все люди с головой, — что чаще всего правда так и не раскрывается. Чаще всего она закрывается еще больше, а потом ее просто хоронят. Это суровая норма. Суровая правда жизни. Но в текущий момент, очень редкий момент… и не делайте никаких обобщений… правда и вправду…

Увидимся в антракте.

 

ДЖИЛИАН: Стюарт вешал у нас полки. Похоже, Мари он понравился. Когда он сверлит стены дрелью, она закрывает уши руками и визжит. Стюарт просит ее передать ему винтики и дюбеля, и кладет их в рот, когда они уже не умещаются в руках. Потом он поворачивается к Мари и улыбается с винтиками во рту, и она улыбается ему в ответ.

 

МАДАМ УАЙЕТТ: Я позвонила им. Софи взяла трубку.

— Привет, Grand'mère,[120]— сказала она. — Хочешь поговорить со Стюартом?

— Зачем мне с ним говорить? — спрашиваю.

— Он вешает полки.

Я понимаю, она еще ребенок, но все равно это был не самый логичный ответ, даже для ребенка. Может быть, это все — результат английского образования. Французский ребенок в возрасте Софи наверняка уже понимает значение слова «зачем».

— Софи, у меня дома все полки уже развешаны.

Ну, дети не понимают логики, если им ее не демонстрировать, правильно?

Она замолчала. Было почти что слышно, как она сосредоточенно думает.

— Мамы нет, а папа копает морковку в Линкольншире.

— Скажи маме, чтобы, когда придет, позвонила мне.

Нет, правда. Эти англичане!

 

СТЮАРТ: До меня вдруг дошло, что они имели в виду, говоря об обоях. Не об обоях как таковых — на самом деле, последние жильцы содрали все обои и покрасили стены. Так что теперь все стены в доме белые, за исключением желтых кусочков скотча, где висели плакаты.

Нет. Я был на кухне, готовил ужин — никаких кулинарных изысков, обычный грибной ризотто. Софи сидела за столом, делала уроки. Мари «помогала», как мы это называем, и вдруг, перемешивая грибы, я краем глаза увидел диванную ножку. Самый обыкновенный деревянный шар, в котором изначально, наверное, было колесико, но…

Что? А-а, Джил была в студии. Срочно заканчивала работу — заказчики захотели забрать картину значительно раньше оговоренных сроков.

…но когда мы покупали этот диван в магазине подержанной мебели, он был уже без колесиков. Наш первый диван, который я называл кушеткой, пока меня не поправили. Собственно, я ничего не имею против — когда меня поправляют, я имею в виду. Джил обшила его новой тканью — ярко-желтой, насколько я помню. Теперь он обтянут синим, и обивка совсем потерлась, и он весь завален игрушками, но ножки — те же самые, как я заметил краем глаза…

Что? А-а, Оливер еще не вернулся из Линкольншира. Морковка, капуста — работа, которую не запорешь при всем желании. Что мне делать с Оливером? Отправить его в Марокко за лимонами?

Мы смотрели на нем телевизор. На этом диване.

— Кипит, — говорит Мари, привлекая мое внимание к плите.

— Спасибо, Мари, — говорю я. — Ты очень мне помогаешь. — Соус загустел и начал сбиваться комками, и его надо было как следует перемешать.

Мы смотрели на нем телевизор. На этом диване. Когда только-только поженились. Телевизор у нас был такой древний, что у него даже не было пульта. И у нас было правило: тот, кто хочет переключить на другой канал — если, конечно, второй не против, — сам встает и нажимает на кнопку. Я просто вставал и подходил к телевизору. А Джилиан сползала с диванчика и, растянувшись на животе, тянулась к переключателю. Она носила серые джинсы-варенки с кроссовками и зелеными носками. Я не говорю, что у нее были только зеленые носки и никаких других, но я почему-то запомнил ее именно в зеленых. Обычно, когда она переключала на свой канал, она возвращалась на диван, пятясь задом на коленках. Но иногда, очень редко, она оставалась лежать на полу и смотрела на экран, а потом поворачивалась ко мне и смотрела на меня снизу вверх, и отсветы от телевизора плясали у нее на лице… Такой я ее и запомнил. Вернее, я чаще всего вспоминаю ее такой.

— Кипит, — говорит Мари.

— Да, — отвечаю. — Сильно кипит.

И вот еще что. Телефонный номер. Казалось бы, ну подумаешь, номер — простой набор цифр. Теперь он начинается с кода 0181, которого не было раньше. Но последние семь цифр — те же самые. Те же самые… кто бы мог подумать, что набор цифр может вызвать такую боль. Такую боль. Каждый раз.

 

ТЕРРИ: Мои друзья, которые живут на Заливе, сами делают ловушки для крабов. Кладут в них приманку — рыбьи головы — и опускают их в воду с маленького причала в дальнем конце сада. Как-то раз мы пошли к причалу, и они мне показали эту ловушку. Достали ее из водыг и там было полдюжины крабов изумительного шелковисто-голубого цвета. Кто-то спросил: а как различать, где самцы, а где самки? Кто-то еще пошутил на тему, а Билл сказал:

— Они все самцы.

У самок розовые клешни.

Кто-то сказал: ну да, все правильно — голубой для мальчиков, розовый для девочек, — но мне стало интересно.

— А почему только самцы попались? — спросила я.

— Так всегда и бывает, — ответил Билл. — Попадаются только самцы. Самки — они умнее и не полезут в ловушку.

Мы все рассмеялись, но как говорит моя подруга Марсель: вам это ничего не напоминает?

 

ОЛИВЕР: По дороге на юг в Стамфорд, с изобильной добычей в виде морковки и горчицы, мне открылась истина.

Вы ведь наверняка заметили — да и как можно было не заметить? — что Стюарт стал щеголем. Нет, еще хуже — он стал настоящим пижоном. Пошитый на заказ костюм, BMW, посещение тренажерного зала, фашистская стрижка, убеждения и твердые мнения по поводу социальных, политических и экономических вопросов, жизнерадостная уверенность, что он являет собой эталон, как надо жить, муидоров и дублонов — как у царя Креза,[121]иными словами, денег — не меряно и, стало быть, имеются все блага, которые можно купить за деньги.

И вот такой у меня вопрос: может быть, наш импрессарио воображает, что он ставит «Месть черепахи»?[122]Маленькую одноактную пьесу «Притча о том, как медленный быстрого обогнал»?

Может быть, он поэтому чистит перышки, прихорашивается, франтит и пижонит? Потому что считает, что он победил? Если так, то позвольте сказать вам — и ему тоже — следующее: в свое время я изучил множество мифов и сказок, которые наш убогонький род человеческий собрал за целое тысячелетие для назидания потомкам, и у меня есть один совет для тех, кто не может и дня прожить, не обратившись к путеводному мифу. Совет такой: мечтайте-мечтайте. Свиньи не летают; камень отскакивает от шлема Голиафа, который потом — и с большим аппетитом — ест Давида на завтрак; лиса без труда достает виноград, спилив сколько нужно веток циркулярной пилой; Иисус не пребывает на небесах на престоле Отца Своего.

Выехав на шоссе, я решил скрасить скучные мили игрой с литературными жанрами. Итак, устраивайтесь поудобнее.

Реализм: Заяц бегает быстрее Черепахи. Гораздо быстрее. И он умнее. Поэтому он побеждает. С большим запасом. О'кей?

Сентиментальный романтизм: Самодовольный Заяц дремлет на обочине, а высокоморальная Черепаха ползет себе мимо к победе.

Сюрреализм (или Рекламный ролик): Черепаха на роликовых коньках, с черным кожаным рюкзачком и в темных зеркальных очках без труда обгоняет Зайца, а тот уныло глядит ей вслед и кусает себя за хвост.

Эпистолярный роман: Дорогой мой Пушистик, жди меня сегодня у нашей изгороди. Приду, как только смогу ускользнуть из дома Как ты думаешь, они что-то подозревают? Твоя навеки Черепашка.

Киберпанк для детей (написанный бывшим хиппи): Заяц и Черепаха, в связи с запретом корпоративного правительства на любую публичную демонстрацию соперничества, решают не меряться силами и живут тихо-мирно в какой-нибудь юрте, категорически не соглашаясь давать интервью прессе.

Лимерик:

 

Жила-была Стю-Черепашка,

Ходила в пижонской рубашке,

Упертой была в своих мнениях,

Не лезла участвовать в прениях

И тупее была промокашки.

 

Пост-модернизм: Я, автор, выдумал эту историю. Это просто конструкция. На самом деле ни Зайца, ни Черепахи не «существует». Надеюсь, вы это поняли?

И так далее, и тому подобное. Теперь вы понимаете, что не так с пьеской нашего импресарио «Месть Черепахи»? Вот где ошибка: так не бывает. Мир, сотворенный таким, каким мы его знаем, этого просто-напросто не допустит. Реализм — это единственная данная нам модель, единственная triste[123]правда.

 

Любовь и т. д

 

ДЖИЛИАН: Каждое утро, когда девочки собираются в школу, я целую их и говорю: — Я вас очень люблю.

Я говорю это потому, что это правда, и еще потому, что им нужно слышать это почаще и знать. И еще я говорю эти слова как волшебный заговор, чтобы оградить их от всего плохого.

Когда я в последний раз говорила эти слова Оливеру? Не помню. Через несколько лет, как мы с ним поженились, у нас появилась привычка опускать местоимение «я». Один из нас говорит: «Люблю тебя», — второй отвечает: «Тоже тебя люблю». В этом нет ничего необычного, ничего выдающегося, но однажды я призадумалась, что это, наверное, все-таки показатель. Как будто ты больше не отвечаешь за свои чувства. Как будто твоя любовь стала более общей, менее сосредоточенной на конкретном человеке.

Да, наверное, так оно и есть. И только дети вернули «я» во фразу «Я тебя/вас люблю». По-прежнему ли «я» люблю Оливера? Да, наверное. «Мне» так кажется. Можно сказать, я справляюсь с любовью — умею с ней обращаться.

Вы организуете свадьбу, вы бережете своих детей, вы умеете обращаться с любовью, вы — хозяин собственной жизни. Но иногда вы задумываетесь: а так ли это на самом деле? Вы и вправду хозяин собственной жизни, или это она управляет вами?

 

СТЮАРТ: В свое время я сделал для себя несколько выводов. Я — взрослый мужчина, я был взрослым дольше, чем ребенком и подростком. Я повидал мир. Мои выводы, может быть, и не оригинальны, но они все равно мои.

Например, я с недоверием отношусь к людям, которые имеют привычку сравнивать одно с другим. Было время, когда я восхищался Оливером и думал, что эта его мания — лишнее подтверждение, что он не только лучше меня владеет искусством описывать мир, но и лучше меня этот мир понимает. Память — как склад утерянного багажа. Любовь — как свободный рынок. Господин такой-то ведет себя, как персонаж из какой-то оперы, о которой ты никогда не слышал, не говоря уж о том, чтобы слышать саму оперу. Теперь же я думаю, что все эти причудливые сравнения были всего лишь удобным способом не видеть подлинные объекты, не видеть мир, как он есть. Это были всего лишь красивые фразы, отвлекающие внимание. И вот поэтому Оливер не изменился — не развился — не повзрослел — нужное подчеркнуть. Потому что взрослый человек — это человек, который видит мир как он есть: и внешний и внутренний.

Я не имею в виду, что вам обязательно должно нравится то, что вы видите, и то, что вы получаете, — это то, чего вы всю жизнь хотели. Обычно, все происходит наоборот. Но Оливер просто рисует в воздухе замысловатые узоры, наподобие…

Видите, как велико искушение? Я собирался сказать: наподобие фейерверка или что-то типа того. И вы, может быть, подумали: да, все правильно, — и вы бы подумали про фейерверк, и я уверен, что вы бы запомнили именно фейерверк, а не самого Оливера. А если бы сравнение подбирал Оливер, он бы назвал разные виды этого самого фейерверка для разных людей — о Стюарт, старина Стюарт, он как потухшая петарда, что в переносном значении будет синонимом разочарования, обманутой надежды, хо-хо, — и это было бы очень забавно и очень… неправильно.

Я уже говорил: то, что вы получаете — это не обязательно то, чего вы хотели. Возьмем, например, любовь. Она совсем не такая, какой мы ее себе представляли вначале. Вы согласны? Лучше, хуже, длиннее, короче, переоцененная, недооцененная, но не такая, какой она нам представлялась. И для разных людей она разная. Но самое сложное — это понять, какая она для тебя. Сколько тебе достается любви. Чем ты жертвуешь ради нее. Как она начинается. Как умирает. У Оливера была теория, которую он называл «Любовь и т. д.»: иными словами, люди делятся на тех, для кого любовь — это все, а все остальное — просто «и т. д.», и на тех, кто не особенно ценит любовь и предпочитает ей «и т. д.».

Примерно так он и рассуждал, когда увел у меня жену, и я тогда уже подозревал, что это — полная ерунда, а теперь я уверен, что это не просто полная, а абсолютная ерунда, и к тому же еще — выпендрежная. Люди не делятся по такому принципу.

И вот еще что. Вначале ты думаешь: когда я вырасту, я кого-нибудь полюблю, и надеюсь, все у нас будет хорошо, но если все будет плохо, тогда я полюблю кого-нибудь еще, а если опять будет плохо, я полюблю кого-нибудь третьего. Ты уверен, что тебе обязательно встретятся люди, которых ты сможешь полюбить, и что они позволят тебе их любить. Ты уверен, что любовь — и способность любить — всегда где-то рядом и только и ждет, пока ты ее найдешь. Я чуть было не сказал: ждет с включенным двигателем. Видите, как велико искушение заговорить по-оливеровски? Но мне кажется, что в любви — и в жизни — все не так. Нельзя заставить себя полюбить и нельзя заставить себя — как я убедился на собственном опыте, — разлюбить. На самом деле, если уж разделять людей по их отношению к любви, то я бы их разделил так: одним людям везет — или не везет, — и они способны любить много раз, либо последовательно, либо «внахлест»; а другим людям везет — или не везет, — и они способны любить только раз в жизни. Они любят лишь раз, и как бы все ни повернулось, они все равно продолжают любить. По-другому они просто не могут. И со временем я понял, что я отношусь именно к таким людям.

Вероятно, не самая лучшая новость для Джилиан.

 

ОЛИВЕР: «Жизнь — поначалу скука, а потом — страх»? Нет, мне кажется, нет. Разве что для несчастных, страдающих эмоциональным запором.

Жизнь — поначалу комедия, а потом — трагедия? Нет. Жанры вихрятся и смешиваются, как цвета в центрифуге.

Жизнь — поначалу комедия, а потом — фарс?

Жизнь — поначалу невинная выпивка для приятности, а потом — алкоголизм и похмелье одновременно?

Жизнь — поначалу легкий косяк, а потом — на игле? Сначала — мягкое порно, а потом — жесткое? Молочная шоколадка, а потом — горькая?

Жизнь — поначалу запах полевых цветов, а потом — освежитель для туалета?

Как сказал поэт, жизнь — это «рождение, совокупление и смерть».[124]Жестокая мудрость, которая произвела на меня сильное впечатление в юности. Потом я понял, что Старый Опоссум[125]все-таки упустил некоторые другие ключевые моменты: первая сигарета, снег на ветках цветущего дерева, Венеция, радость походов по магазинам, полет во всех смыслах слова, фуга во всех смыслах слова, момент, когда ты переключаешь передачу на высокой скорости и голова твоего пассажира даже пошатнется, risotto nero,[126]трио в третьем акте «Кавалера розы»,[127]смех ребенка, вторая сигарета, момент, когда лицо человека, по которому ты так скучал, проявляется из толпы в аэропорту или на вокзале…

Или, в качестве аргументации, а не декоративных образов: почему поэт назвал совокупление вместо любви? Может быть, Старый Опоссум в жизни был ходоком — я не знаю, я не любитель читать биографии, — но представьте себе: вы лежите на смертном одре и вспоминаете тот краткий, отмеренный вам промежуток времени между рождением, которого вы не помните, и смертью, дать комментарий к которой вы уже будете не в состоянии, обманете вы себя или скажете чистую правду, если станете утверждать, что главные события вашей жизни были связаны, скорее, со сладостным замиранием сердца, нежели с каталогом сексуальных контактов, пусть даже число им mille tre?[128]

В мире полно всякой мерзости. Вы согласны? И я говорю не только об освежителях для туалета, хотя трудно представить, что может быть омерзительнее. Позвольте мне процитировать фразу, которую я однажды уже цитировал. «Мерзости жизни убивают любовь. Законы, собственность, финансовые волнения и полицейское государство. При других условиях и любовь была бы иной».[129]Вы согласны? Я не говорю, что честный лондонский полисмен, который помогает найти дорогу заплутавшим туристам, являет собой непосредственную угрозу l'amore.[130]Но в общем и целом — согласны? Любовь в зеленом демократическом предместье все-таки отличается от любви в сталинском концлагере.

Любовь и т. д. Вот — моя формула, моя теория, моя мудрость. Я знал это сразу, как младенец знает улыбку матери, как совсем еще мелкий утенок тянется к воде, как зажженный запал бежит к бомбе. Я всегда это знал. Я это понял значительно раньше — на полжизни раньше, — чем некоторые, не будет говорить, кто.

«Финансовые волнения». Да, они очень меня удручают. Вообще-то финансами у нас занимается Джилиан, но и у меня бывают моменты денежных inquietude.[131]Как вы считаете, не должно ли местное полицейское государство, его безопасная версия, давать гражданам дотации на любовь? Есть же субсидии молодоженам и компенсация на похороны, почему бы не быть государственному содержанию влюбленных? Почему бы государству не посодействовать людям в их погоне за счастьем? Каковое, по моему скромному мнению, ничуть не менее важно, чем жизнь или свобода. Потому что они равнозначны и синонимичны. Любовь — моя жизнь и моя свобода.

Еще один довод — для бюрократов. Счастливые люди — они здоровее несчастливых. Сделайте людей счастливыми, и вы сократите расходы на здравоохранение. Представьте себе газетные заголовки: из-за вспышки Счастья врачи и медсестры остались без работы. Да, я знаю, у каждого правила есть исключения, и кто-нибудь обязательно заболеет. Но не надо мелочных придирок. Давайте просто помечтаем.

Вы ведь не ждете, правда, что я начну приводить конкретные примеры из жизни? Точнее, конкретные примеры из жизни мистера и миссис Оливер Рассел. Каковых, кстати, не существует в природе. Мистер Оливер Рассел и миссис Джилиан Уайетт — в почтовом адресе, при заселении в отель и на бланках налоговой декларации. Вы же не думаете, что я стану вдаваться в подробности? Это было бы очень по-стюартовски. Кто-то же должен выступить представителем абсурдного и абстрактного. Кто-то же должен парить в поднебесье, хотя бы изредка. А Стюарт способен парить, только если ему тыкнуть в известное место микролитом[132]— вот тогда он запыхтит, как моторизированная газонокосилка, и воспарит в эмпиреи.[133]

И еще одна причина, почему я не хочу вдаваться в подробности — это последние события. Последние открытия. Я действительно очень стараюсь об этом не думать.

 

МАДАМ УАЙЕТТ: Любовь и брак. Англосаксы всегда считали, что они сами женятся по любви, а французы — по расчету: ради детей, ради процветания рода, ради социального статуса, ради денег. Нет, подождите минутку, я всего лишь повторяю слова одного из ваших же знатоков. Она — это была женщина — хорошо знала обе культуры, и поначалу она не судила, а просто вела наблюдения. Она писала, что у англосаксов брак основывается на любви, что есть абсурд и нелепость, поскольку любовь по природе своей анархична, а страсть всегда умирает, и это не может являться крепкой основой для брака. С другой стороны, мы, французы, женимся по причинам разумным и рациональным, связанным с собственностью и родом, потому что — в отличие от вас, англичан — мы сознаем непреложный факт, что любовь не вмещается в структуру брака. И поэтому мы позаботились, чтобы любовь существовала только вне брака. Разумеется, это тоже несовершенный подход — на самом деле, в каком-то смысле он такой же нелепый, как и подход англичан. Ни то, ни другое решения не идеальны, и нельзя полагаться на то, что они обязательно приведут к счастью. Она была мудрой женщиной, эта ваша англичанка, и поэтому неизбежно была пессимисткой.

Я не знаю, почему Стюарт тогда рассказал вам, что у меня был любовник. Я поделилась с ним по секрету, а он повел себя, как репортер желтой прессы у вас в стране. Впрочем, он тогда переживал тяжелые времена, его брак распадался, так что я, наверное, его прощаю.

Но раз уж вы знаете, тогда я кое-что расскажу. Он — Алан — был англичанин, он был женат, и нам обоим было… нет, о возрасте я умолчу. Пусть это будет мой маленький секрет. Скажу только, что к тому времени он был женат уже тридцать лет или около того. Поначалу это был только секс. Я вас не шокирую? Но отношения между мужчиной и женщиной — это всегда первым делом секс, кто бы что ни говорил. Да, тут и желание избавиться от одиночества, и общие интересы, и разговоры, когда не можешь наговориться, но прежде всего это секс. Он говорил, что когда столько лет занимаешься любовью с женой, это можно сравнить с тем, как будто ты изо дня в день ездишь одной и той же дорогой и знаешь все ее повороты и все дорожные знаки. Сравнение показалось мне не galant.[134]Но мы договаривались — как договариваются любовники, вслух или по негласному соглашению, — говорить друг другу только правду. В конце концов, столько лжи говорилось каждый раз, просто чтобы мы могли встретиться. И я подала пример. Я сказала ему, что не собираюсь еще раз выходить замуж, и жить с мужчиной я тоже не собираюсь. Это не значит, что я никогда ни в кого не влюблюсь, но… в общем, я все ему объяснила. И честно сказать, я уже начинала в него влюбляться, когда приключился… тот случай.

⇐ Предыдущая3456789101112Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: