5. Готтлоб Фреге. Мысль: логическое исследование (1918)

 

Эстетика соотносится с прекрасным, этика — с доб­ром, а логика — с истиной. Конечно, истина является целью любой науки; но для логики истина важна и в другом отношении. Логика связана с истиной примерно так же, как физика — с тяготением или с теплотой. Открывать истины — задача любой науки; логика же предназначена для познания законов истинности. Слово " закон" можно понимать в двух аспектах. Когда мы говорим о законах нравственности или законах опре­деленного государства, мы имеем в виду правила, которым необходимо следовать, но с которыми проис­ходящее в действительности не всегда согласуется. Законы же природы отражают общее в явлениях природы; следовательно, все, что происходит в приро­де, всегда соответствует этим законам. Именно в этом последнем смысле я и говорю о законах истинности. Правда, речь в этом случае идет не о явлениях [Geschehen], а о свойствах [Sein]. Из законов истинности выводятся в свою очередь правила, определяющие мышление, суждения, умозаключения. И таким обра­зом, можно говорить о существовании законов мыш­ления. Здесь, однако, возникает опасность смешения двух различных понятий. Можно представить себе, что законы мышления подобны законам природы и отражают общее в психических явлениях, имеющих место при мышлении. Законы мышления в этом случае были бы психологическими законами. Рассуждая таким образом, можно было бы прийти к заключению, что в логике изучаются психологический процесс мышления и те психологические законы, в соответст­вии с которыми он происходит. Но задача логики была бы в этом случае определена совершенно неверно, поскольку роль истины при таком понимании оказа­лась бы несправедливо преуменьшенной.

Заблуждение или суеверие, точно так же как и истинное знание, имеют свои причины. Истинное и ложное умозаключе­ния в равной мере происходят в соответствии с психо­логическими законами. Выводы из этих законов и описание психического процесса, который приводит к некоторому умозаключению, не могут прояснить то, к чему относится соответствующее умозаключение. Мо­жет быть, логические законы также участвуют в этом психическом процессе? Не стану оспаривать; но, если речь идет об истине, одной возможности еще недоста­точно, Возможно, что и нелогическое участвует в этом процессе, уводя в сторону от истины. Только после того, как мы познаем законы истинности, мы сможем решить эту проблему; однако в случае, когда нам необходимо установить, справедливо ли умозаключе­ние, к которому этот процесс приводит, можно, веро­ятно, обойтись и без описания психического процесса. Чтобы исключить всякое неправильное понимание и воспрепятствовать стиранию границ между психоло­гией и логикой, я буду считать задачей логики обнару­жение законов истинности, а не законов мышления. В законах истинности раскрывается значение слова " истинный".

< …>        

Слово " истинный" в языке является прилагатель­ным, то есть обозначает свойство. В связи с этим воз­никает желание более строго определить ту область объектов, к которым вообще может быть применимо понятие истинности. Истинность может быть свойст­венна изображениям, представлениям, предложениям и мыслям. Кажется неожиданным, что в этом ряду объединены объекты, воспринимаемые зрением или слухом, и объекты, которые недоступны чувственно­му восприятию. Это указывает на то, что мы имеет де­ло с некоторым смысловым сдвигом. Действительно, разве изображение может быть истинным как таковое, то есть в качестве видимого и осязаемого объекта? Можно ли сказать, что камень или лист неистинны? Разумеется, мы не могли бы назвать изображение ис­тинным, если бы за ним не стоял некоторый замысел. Изображение должно чему-то соответствовать. Точно так же и наше (мысленное) представление признается истинным не само по себе, а лишь в зависимости от того, совпадает ли оно с чем-либо еще или нет. Отсюда можно было бы заключить, что истинность состоит в совпадении изображения с изображаемым. Совпаде­ние есть отношение. Этому, однако, противоречит упот­ребление слова " истинный", которое в языке не выража­ет никакого отношения и не содержит указаний на вто­рой элемент отношения. Если я не знаю, что некоторое изображение должно изображать Кельнский собор, то я не знаю, с чем следует сравнивать это изображение для того, чтобы вынести суждение относительно его истинности. Точно так же совпадение может иметь мес­то лишь в том случае, если элементы отношения тож­дественны, то есть не являются различными объекта­ми. Подлинность, допустим, банкноты можно устано­вить, проверив для начала, совпадает ли она по размеру с некоторой эталонной банкнотой, то есть простым на­ложением. Но попытка совместить таким же образом золотую монету и купюру в 20 марок могла бы только вызвать улыбку. Совместить представление об объекте с самим объектом было бы возможно, если бы объект также был представлением: их полное со­впадение влекло бы за собой их тождество. Однако, определяя истинность как совпадение представления с чем-то реально существующим, имеют в виду совсем не это. При определении истинности существенным явля­ется отличие реальности от представления. В этом случае, однако, не может быть полного совпадения и полной истинности. Но тогда вообще ничего нельзя признать истинным: то, что истинно лишь наполовину, уже не истинно. Истина не допускает градаций. Или все же можно констатировать истинность и в том случае, если совпадение имеется лишь в определен­ном отношении? Но в каком именно? Что мы должны сделать, чтобы убедиться в том, что нечто истинно? Мы должны, очевидно, исследовать, истинно ли то, что нечто — например, представление и действитель­ность — совпадают в определенном отношении. Но это означает, что мы вновь возвращаемся к тому, с чего начали. Таким образом, попытка объяснить истинность с помощью совпадения оказывается несостоятельной. Но таким же образом оказывается несостоятельной и всякая другая попытка определения истинности. Дело в том, что всякий раз в определение истинного вклю­чается указание на некоторые признаки; но в каждом конкретном случае необходимо уметь решать, истинно ли то, что эти признаки наличествуют. Так возникает порочный круг. Сказанное заставляет считать весьма вероятным, что содержание слова " истинный" является в высшей степени своеобразным и не поддается оп­ределению.

Утверждение об истинности некоторого изображе­ния, собственно, никогда не является утверждением о свойстве, присущем этому изображению совершенно независимо от других объектов; напротив, в таких случаях всегда имеется в виду некоторый другой пред­мет, и целью говорящего является указание на то, что этот предмет каким-то образом совпадает с изображе­нием. " Мое представление совпадает с Кельнским со­бором" есть предложение, и мы будем говорить об ис­тинности этого предложения. Таким образом, то, что часто ошибочно считают истинностью изображений и представлений, мы сводим к истинности предложений. Что называется предложением? Последовательность звуков; однако лишь в том случае, если она имеет смысл; при этом нельзя утверждать, что всякая осмыс­ленная последовательность звуков есть предложение. Когда мы называем предложение истинным, мы имеем в виду, собственно, его смысл. Отсюда следует, что та область, в которой применимо понятие истиннос­ти, — это смысл предложения. Является ли смысл пред­ложения представлением? Во всяком случае, истин­ность здесь состоит не в совпадении этого смысла с чем-то иным: иначе вопрос об истинности повторялся бы до бесконечности.

Итак, не давая строгого определения, я буду назы­вать мыслью то, к чему применимо понятие истиннос­ти. То, что может быть ложно, я, таким образом, так­же причисляю к мысли, наряду с тем, что может быть истинно. Следовательно, я могу сказать, что мысль есть смысл предложения, не имея в виду при этом, что смыслом всякого предложения является мысль. Сама по себе внечувственная, мысль облекается в чув­ственную оболочку предложения и становится в резуль­тате более понятной для нас. Мы говорим, что пред­ложение выражает мысль.

Мысль - это нечто внечувственное, и все чувственно воспринимаемые объекты должны быть исключены из той области, в которой применимо понятие истинности. Истинность не является таким свойством, которое со­ответствует определенному виду чувственных впечат­лений. Таким образом, она резко отличается от свойств, которые мы обозначаем словами " красный", " горь­кий", " ароматный" и т. п. Но разве мы не видим, что солнце взошло? И разве мы при этом не видим, что это истинно? Тот факт, что солнце взошло, — это не пред­мет, испускающий лучи, которые попадают в мои гла­за; это невидимый предмет, подобный самому солн­цу. Тот факт, что солнце взошло, признается истинным благодаря чувственным впечатлениям. Однако истин­ность не является чувственно воспринимаемым свой­ством. Точно так же магнетизм приписывается объек­ту на основе чувственных впечатлений, хотя этому свойству, подобно истинности, соответствуют особого рода чувственные впечатления. В этом указанные свой­ства совпадают. Вместе с тем для определения магнит­ных свойств тела чувственные впечатления нам необ­ходимы; если же я нахожу истинным, например, что в данный момент я не ощущаю никакого запаха, то делаю это не на основе чувственных впечатлений.

Все же есть основания считать, что мы не можем ни одному объекту приписать какое-либо свойство, не признав одновременно истинной мысль о том, что дан­ный объект имеет данное свойство. Таким образом, со всяким свойством объекта связано некоторое свойство мысли, а именно свойство истинности. Следует также обратить внимание на то, что предложение " Я чувствую запах фиалок" имеет то же содержание, что предложе­ние " Истинно, что я чувствую запах фиалок. Таким образом, кажется, что приписывание мысли свойства истинности ничего не прибавляет к самой мысли. Вмес­те с тем это не так: мы склонны говорить о незауряд­ном успехе в ситуации, когда, после долгих колебаний и мучительных поисков, исследователь наконец получа­ет право утверждать: " То, что я предполагал, истинно! " Значение слова " истинный", как уже отмечалось, яв­ляется в высшей степени своеобразным. Быть может, оно соответствует тому, что в обычном смысле никак не может быть названо свойством? Несмотря на это сомнение, я буду в дальнейшем следовать языковому употреблению, как если бы истинность действительно была свойством, до тех пор пока не будет найдено более точного способа выражения.

Для того чтобы глубже исследовать то, что я буду называть мыслью, мне понадобится некоторая класси­фикация предложений. Предложению, выражающему приказ, нельзя отказать в наличии смысла; однако это смысл не того рода, чтобы можно было говорить об истинности соответствующего предложения. Поэтому смысл такого предложения я не буду называть мыслью. По аналогичным соображениям исключаются и предло­жения, выражающие желание или просьбу. Будут рас­сматриваться лишь те предложения, в которых выража­ется сообщение или утверждение. Я не отношу к их числу возгласы, передающие наши чувства, стоны, вздо­хи, смех и т. п., хотя они — с некоторыми ограничения­ми — также предназначены для выражения определен­ных сообщений. Что можно сказать о вопросительных предложениях? Частный вопрос представляет собой в некотором роде несамостоятельное предложение, кото­рое приобретает истинный смысл только после допол­нения его тем, что необходимо для ответа. Поэтому частные вопросы мы можем здесь не рассматривать. Иначе обстоит дело с общими вопросами. В качестве ответа на них мы ожидаем услышать " да" или " нет". Ответ " да" выражает то же самое, что и утвердительное предложение: он указывает на истинность некоторой мысли, которая целиком содержится в вопроситель­ном предложении. Таким образом, для каждого утвер­дительного предложения можно построить соответст­вующее ему общевопросительное предложение. Именно поэтому восклицание нельзя рассматривать как сооб­щение: для восклицательного предложения не может быть построено никакого соответствующего ему воп­росительного. Вопросительное предложение и утвер­дительное предложение содержат одну и ту же мысль; при этом утвердительное предложение содержит и нечто еще, а именно само утверждение. Вопроситель­ное предложение в свою очередь также содержит нечто еще, а именно побуждение. Таким образом, в утверди­тельном предложении следует различать две части: содержание [Inhalt], которое у этого предложения сов­падает с содержанием соответствующего общего вопро­са, и утверждение как таковое. Последнее является мыслью или по крайней мере содержит мысль. Возмож­но, следовательно, такое выражение мысли, которое не содержит указаний относительно ее истинности. В утвердительных предложениях то и другое столь тесно связано, что возможности разделения данных компо­нентов легко не заметить. Итак, мы будем различать:

формулирование мысли — мышление [Denken];

констатацию истинности мысли — суждение [Urteilen];

выражение этого суждения — утверждение [Веhaupten].

Построение общего вопроса относится к первому этапу этого процесса. Прогресс в науке обычно проис­ходит так, что вначале формулируется мысль, выра­жаемая, например, в виде общего вопроса; и только впоследствии, после необходимых исследований, эта мысль признается истинной. Констатацию истинности мы выражаем в форме утвердительного предложения. При этом слово " истинный" нам не требуется. И даже если мы употребляем это слово, собственно утвержда­ющая сила принадлежит не ему, а форме утвердитель­ного предложения как таковой; там же, где оно утра­чивает свою утверждающую силу, не может ничего из­менить и введение слова " истинный". Это происходит, например, если мы говорим не всерьез. Подобно тому как театральный гром является лишь имитацией грома, театральное сражение — лишь имитацией сражения, так и театральное утверждение является лишь имитацией утверждения. Это лишь игра, лишь вымысел. Актер, играя роль, ничего не утверждает — но он, однако, и не лжет, даже когда он говорит то, в ложности чего он сам уверен. Вымысел является тем случаем, когда вы­ражение мыслей не сопровождается, несмотря на фор­му утвердительного предложения, действительным ут­верждением их истинности, хотя у слушающего может возникнуть соответствующее переживание. Таким об­разом, даже если перед нами нечто по форме являющее­ся утвердительным предложением, необходима еще дополнительная проверка того, действительно ли в нем содержится утверждение. Ответ будет отрицательным, если, в частности, отсутствует необходимая серьез­ность. Будет ли при этом употреблено слово " истин­ный", не имеет значения. Таким образом, оказывается, что, приписывая мысли свойство истинности, мы, по всей вероятности, ничего не добавляем к самой мысли.

Утвердительное предложение, помимо мысли и ут­верждения, часто содержит еще и третий компонент, на который утверждение не распространяется. Его предназначение обычно заключается в воздействии на эмоции или воображение слушающего; таковы, на­пример, выражения " к сожалению", " слава богу" и т. п. Такие компоненты предложения отчетливее проявляются в поэзии, однако и в прозе их полное от­сутствие является редкостью. В математических, фи­зических и химических сочинениях они встречаются реже, нежели в исторических. То, что называют гума­нитарными науками [Geisteswissenschaften], стоит ближе к поэзии, но потому и научного в них меньше, чем в точных науках, которые чем " суше", тем точнее; ибо точная наука устремлена к истине, и только к истине. Таким образом, все компоненты предложения, на ко­торые не распространяется утверждающая сила, не свойственны научному изложению, но даже и те, кто видит связанную с ними опасность, едва ли могут полностью избежать их употребления. Там, где необ­ходимо приблизиться к непостижимому разумом по пути интуиции [Ahnung], указанные компоненты полностью оправданны. Чем более строгим в научном отношении является то или иное сочинение, тем менее заметной оказывается национальная принадлежность его создателя и тем легче оно поддается переводу. Напротив, перевод художественных произведений те компоненты языка, о которых здесь идет речь, за­метно усложняют, а часто и вовсе делают невозмож­ным; хотя именно благодаря им создается в значитель­ной степени ценность художественного произведения и языки различаются наиболее существенно.

Употреблю ли я слово Pferd 'лошадь', или Rofi 'конь', или Gaul 'лошадка', или Mahre 'кляча', я тем самым отнюдь не выражу различных мыслей. Утверж­дающая сила мысли не распространяется на то, что от­личает эти слова друг от друга. То, что в поэзии мож­но назвать настроением, нюансом, оттенком, то, что изображается с помощью интонации и ритма, не отно­сится к мысли.

< …>

< …> Правомерно ли в принципе утверждение, что мысль, высказанная двумя разными людьми, может быть одной и той же мыслью?

Человек, не искушенный в философии, осознает прежде всего те объекты, которые он может видеть, осязать, одним словом, воспринимать с помощью чувств: деревья, камни, дома и т. п.; он убежден, что и другой человек может точно так же видеть и осязать то же самое дерево, тот же самый камень, которые он сам видит и осязает. В разряд подобных объектов мысль, разумеется, не входит. Может ли она, несмотря на это, обладать по отношению к людям теми же свой­ствами, что и такой, например, объект, как дерево?

Даже не-философ рано или поздно оказывается пе­ред необходимостью признать существование внутрен­него мира, отличного от мира внешнего: мира, который образуют чувственные впечатления, создания вообра­жения, ощущения, эмоции, настроения; мира склоннос­тей, желаний и решений. Для краткости все эти компо­ненты — за исключением решений — я буду в дальней­шем объединять под названием " представление" [Vor-stellung].

Принадлежат ли мысли этому внутреннему миру? Являются ли они представлениями? Очевидно, что, например, решения представлениями не являются.

Чем отличаются представления от объектов внешнего мира?

(1)     Представления не могут быть восприняты ни зрением, ни осязанием, ни обонянием, ни вкусом, ни слухом.

Предположим, я совершаю прогулку вдвоем со спутником. Я вижу зеленый луг; у меня возникает зрительное ощущение зеленого. Я обладаю этим ощущением, но я его (ощущение) не вижу.

(2)     Представлениями обладают; их имеют. Мы обладаем ощущениями, эмоциями, настроениями, склонностями, желаниями. Представление, которым обладает некоторый человек, составляет содержание его сознания.

Луг, лягушки на нем, солнце, их освещающее, — все это существует независимо от того, смотрю я на это или нет. Однако чувственное впечатление зеленого, которым я обладаю, возникает только благодаря мне: я являюсь его носителем. Нам кажется несообраз­ностью существование в мире боли, настроения или желания самих по себе, без их носителей. Ощущение невозможно без ощущающего. Внутренний мир предполагает того, внутри кого он существует.

(3)     Представления требуют существования носителя. Объекты же внешнего мира являются в этом отношении автономными.

Мой спутник и я убеждены в том, что мы видим один и тот же луг; однако каждый из нас обладает своим особым чувственным впечатлением зеленого. Я вижу ягоду между зелеными листьями земляники; мой спутник ее не замечает: он дальтоник. Цветовое ощущение, которое он получает от земляничной ягоды, практически не отличается от того, которое он получает от земляничных листьев. Видит ли мой спутник зеле­ный лист красным, видит ли он красную ягоду зеле­ной? Или он видит и то, и другое в одном и том же цве­те, который вовсе мне не известен? Это вопросы, на которые нет ответа; это, собственно говоря, бессмыс­ленные вопросы. Слово " красный", если оно предназ­начено не для указания на некоторые свойства объек­тов, а для обозначения чувственных впечатлений, при­надлежащих моему сознанию, применимо только в области моего сознания; в этом случае сравнение моих впечатлений с впечатлениями другого человека невоз­можно. Для такого сравнения потребовалось бы объе­динить впечатление, принадлежащее одному сознанию, и впечатление, принадлежащее другому сознанию, в некотором едином сознании. Даже если бы было воз­можно, так сказать, стереть некоторое представление в некотором сознании и одновременно вызвать неко­торое представление в некотором другом сознании, вопрос о тождестве этих двух представлений все равно оставался бы открытым. Быть содержанием моего соз­нания — настолько существенное свойство любого из моих представлений, что всякое представление, принад­лежащее другому человеку, уже в силу одного факта этой принадлежности отличается от моего представле­ния < …> Для каждого человека невозможно сравнение чу­жих представлений с его собственными. Я срываю яго­ду земляники; я держу ее в руке. Теперь и мой спут­ник видит ее, ту же самую ягоду; однако каждый из нас обладает своим собственным представлением. Никто другой не может обладать моим представлени­ем; но многие могут видеть тот же самый объект, что и я. Моя боль не может принадлежать никому дру­гому. Кто-то другой может испытывать сострадание ко мне; но при этом моя боль всегда будет принадлежать мне, а его сострадание — ему. Он не испытывает моей боли, а я не испытываю его сострадания.

 (4) Всякое представление имеет только одного носителя; никакие два человека не обладают одним и тем же представлением.

В противном случае представления существовали бы независимо от людей.

< …>

Теперь я возвращаюсь к поставленному ранее во­просу: является ли мысль представлением? Если мысль, которую я выражаю, например, в теореме Пи­фагора, может быть признана истинной как мной, так и другими людьми, то она не относится к содержанию моего сознания, а я не являюсь ее носителем, хотя и могу вынести суждение относительно ее истинности. Предположим, однако, что то, что я и какой-то другой человек считаем содержанием теоремы Пифагора, не есть одна и та же мысль. В этом случае, вообще говоря, сочетание " теорема Пифагора" было бы неуместно; следовало бы различать " мою теорему Пифагора", " его теорему Пифагора" и т. п. Моя мысль будет содер­жанием моего сознания, его мысль — содержанием его сознания. Может ли в этом случае смысл моей теоре­мы Пифагора" быть истинным, а " его теоремы Пифа­гора" — ложным? Я говорил, что слово " красный" может быть применимо только в области моего созна­ния, если считать, что оно обозначает не некоторое свойство реальных объектов, а какие-то из моих чув­ственных впечатлений. Таким образом, и слова " истин­ный" и " ложный" могли бы в указанном понимании быть применимы только в области моего сознания, если предположить, что они не должны касаться того, носителем чего я не являюсь, а должны так или иначе обозначать то, что содержится в моем сознании. Тогда истинность была бы ограничена содержанием моего сознания и было бы в высшей степени сомнительно, что в сознании другого человека сможет обнаружиться нечто хотя бы подобное моему.

Если мысль невозможна без человека, сознанию ко­торого она принадлежит, то это — мысль лишь этого человека и никакого другого. В этом случае невозмож­на и такая наука, которая является общей для многих людей и в которой могут сотрудничать многие люди; вместо этого у меня будет моя наука, точнее, некото­рая совокупность мыслей, носителем которых я явля­юсь, у другого человека — его наука и т. д. Каждый из нас будет заниматься содержанием своего сознания. Противоречие между двумя науками в этом случае невозможно; более того, споры об истине становятся праздными, такими же праздными и даже, быть может, смешными, как споры двух людей о том, настоящая ли банкнота в сто марок в той ситуации, когда каждый из спорящих имеет в виду ту банкноту, которую он держит у себя в кармане, да к тому же употребляет слово " настоящий" в особом, лишь ему одному понят­ном смысле. Если кто-либо считает мысли представле­ниями, то то, что он признает истинным, является лишь содержанием его сознания и в сущности никак не со­относится с другими сознаниями. И если бы он услы­шал от меня, что мысль не является представлением, он не стал бы оспаривать мое мнение, ибо и оно не име­ло бы для него никакого значения.

Итак, мы приходим, по-видимому, к тому, что мыс­ли не являются ни объектами внешнего мира, ни представлениями.

Следует, таким образом, выделить третью область. Элементы, входящие в эту область, совпадают с пред­ставлениями в том отношении, что не могут быть вос­приняты чувствами, а с объектами внешнего мира — в том, что они не предполагают наличия носителя, созна­нию которого они принадлежат. Так, например, мысль, которую мы выражаем в теореме Пифагора, является истинной безотносительно ко времени [zeitlos], истин­ной независимо от того, существует ли некто считаю­щий ее истинной. Она не предполагает никакого носи­теля. Она является истинной отнюдь не только с момен­та ее открытия, подобно тому как планета, даже и не будучи еще обнаруженной людьми, находится во взаи­модействии с другими планетами.

< …>

Я обладаю представлением о себе самом, но я не являюсь этим представлением. Необходимо строго различать то, что является содержа­нием моего сознания, моим представлением, и то, что является объектом моего мышления. Следовательно, тезис, согласно которому объектом моего восприятия, моего мышления может быть лишь то, что относится к содержанию моего сознания, является ложным.

Теперь уже я могу беспрепятственно утверждать, что не только я, но и другой человек способен быть самостоятельным носителем представлений. Я обладаю представлением о другом человеке, но я не смешиваю это представление с ним самим. И если я произношу некоторое утверждение о моем брате, то это утвержде­ние относится к моему брату, а не к моему представле­нию о нем. Больной, который испытывает боль, являет­ся носителем этой боли; однако врач, который раз­мышляет о причинах этой боли, не является носителем этой боли. Врачу никогда не придет в голову считать, что, введя себе обезболивающее лекарство, он тем са­мым устранит боль и у своего пациента. Правда, с болью пациента может быть связано некоторое пред­ставление о ней в сознании врача; но это представление не есть боль, не есть то, на устранение чего направлены усилия врача. Представим себе, что этот врач пригласил еще одного своего коллегу. В этом случае мы должны различать: во-первых, боль, носителем которой являет­ся больной; во-вторых, представление одного врача об этой боли; в-третьих, представление другого врача об этой же боли. Это представление хотя и принадлежит к содержанию сознания обоих врачей, но не является предметом их размышлений; в крайнем случае оно мо­жет играть вспомогательную роль в их размышлениях (какую мог бы играть, например, рисунок). Оба вра­ча имеют дело с одним и тем же объектом — с болью их пациента; носителями же этой боли они не являют­ся. Отсюда следует, что не только вещь, но и представ­ление может быть общим объектом мышления не­скольких различных людей, не обладающих этим представлением.

Итак, дело обстоит, по-видимому, следующим об­разом. Если бы человек не мог выбирать в качестве объектов своего мышления то, носителем чего он не является, у него был бы только его внутренний мир, а внешний мир отсутствовал бы. Но не основано ли это утверждение на ошибке? Я убежден, что представление, которое я связываю со словами " мой брат", соответ­ствует чему-то, что не является моим представлением и о чем я могу высказать определенное суждение. Но не могу ли я заблуждаться? Подобные заблуждения встречаются. В этом случае мы вопреки нашему наме­рению впадаем в вымысел. Действительно, признавая существование внешнего по отношению ко мне мира, я подвергаю, себя опасности заблуждения. И здесь я сталкиваюсь с еще одним различием между моим внут­ренним миром и внешним миром. У меня не может быть сомнений в том, что я обладаю зрительным впе­чатлением зеленого; однако у меня гораздо меньше оснований быть уверенным в том, что я вижу, напри­мер, именно лист липы. Таким образом вопреки широко распространенному убеждению мы обнару­живаем во внутреннем мире надежность, в то вре­мя как с переходом во внешний мир сомнение нас никогда не покидает полностью. Несмотря на все усилия, вероятное во многих случаях с трудом от­личимо от очевидного, так что суждение об объек­тах внешнего мира требует он нас некоторой сме­лости. И мы должны смириться даже с опасностью заблуждения, если мы не хотим стать жертвами ещё больших опасностей.

Из приведенных рассуждений я делаю следующий вывод: не все то, что может быть объектом моего познания, является представлением. Я, будучи носите­лем представлений, сам не являюсь представлением.

Теперь можно беспрепятственно признать и существо­вание других людей, носителей представлений, подоб­но мне самому. И, однажды вступив на этот путь, сле­дует признать и то, что в большинстве случаев мы имеем дело с вероятным, которое, на мой взгляд, почти не отличается от очевидного. Существовала ли бы иначе такая наука, как история? Не было ли бы иначе всякое учение о долге, всякое право несостоятельным? Что осталось бы тогда от религии? Да и естественные науки могли бы считаться только вымыслом, чем-то вроде астрологии или алхимии. Таким образом, рас­суждения, приведенные выше и исходящие из того, что, кроме меня, существуют и другие люди, которые могут иметь общие со мною объекты восприятия и мышления, остаются в значительной степени в силе.

Не все является представлением. Таким образом, я могу признать, что и мысль независима от меня, так как ту мысль, которую сформулировал я, могут сфор­мулировать и другие люди. Я могу признать сущест­вование науки, в которой способны сотрудничать мно­гие исследователи. Мы не являемся носителями мыслей в той степени, в какой мы являемся носителями пред­ставлений. Мы обладаем мыслью не так, как мы обла­даем, например, чувственным впечатлением; но мы воспринимаем мысль и не так, как мы воспринимаем, например, звезду. Поэтому необходимо выбрать для обозначения этого отношения специальное выражение; наиболее подходящим для этого нам представляется слово " формулировать" (fassen). Формулирование^[2] мыслей должно соответствовать особой духовной способ­ности, мыслительной силе. В процессе мышления мы не производим мыслей, мы формулируем их. То, что я назвал мыслью, находится в теснейшей связи с истин­ностью. То, что я признаю истинным, об истинности чего я выношу суждение, является истинным совер­шенно независимо от того, признаю ли я это истинным, и даже независимо от того, думаю ли я об этом вооб­ще. К истинности мысли не имеет отношения то обстоя­тельство, что эта мысль кому-то принадлежит. " Факты! Факты! Факты! " — восклицает естествоиспытатель, же­лая подчеркнуть необходимость более надежного обос­нования науки. Что такое факт? Факт — это такая мысль, которая истинна. Но в качестве более надежно­го обоснования науки естествоиспытатель, конечно же, не признает то, что зависит от такого непостоянно­го параметра, как состояние человеческого сознания. Труд ученого состоит не в созидании, а в открытии ис­тинных мыслей. Астроном может использовать матема­тические истины для исследования давно минувших со­бытий, которые происходили тогда, когда на Земле еще никто не мог засвидетельствовать истинность чего бы то ни было. Астроном может это сделать, поскольку истинность мысли безотносительна ко времени. Таким образом, истина не обязательно возникает только в момент ее открытия.

Не все является представлением. Иначе психология заключала бы в себе все науки или, по крайней мере, была бы высшим авторитетом по отношению ко всем остальным наукам; иначе психология господствовала бы даже в логике и математике. Ничто, однако, не противоречит духу математики в такой степени, как ее зависимость от психологии. Ни логика, ни математика не имеют задачи исследовать духовный мир и сознание, носителем которых является отдельный человек. Ско­рее, их задачей можно было бы считать исследование разума — разума, а не души [des Geistes, nicht der Geister].

Формулирование мысли предполагает существова­ние того, кто ее формулирует, того, кто мыслит. Он является, следовательно, носителем мышления, но не мысли. Хотя мысль и не входит в содержание сознания того, кто мыслит, тем не менее в сознании должно иметься нечто, что соотносится с мыслью. Но это пос­леднее не следует смешивать с самой мыслью. Так, звезда Алголь сама по себе отличается от представле­ния об Алголе, которым обладает тот или иной чело­век.

Мысль не относится ни к представлениям из моего внутреннего мира, ни к внешнему миру, миру чувст­венно воспринимаемых объектов.

Сказанное, как бы непреложно оно ни следовало из приведенных выше рассуждений, тем не менее при­нимается не без некоторого сопротивления. Я думаю, что не исключено существование человека, которому покажется невозможным получать сведения о том, что не относится к его внутреннему миру, способом, отличным от чувственного восприятия. Действительно, чувственное восприятие часто рассматривается как самый надежный или даже как единственный источник сведений обо всем, что не относится к внутреннему миру. Но на каком основании? Существенной частью чувственного восприятия являются чувственные впе­чатления, а эти последние являются частью внутренне­го мира. Два разных человека никогда не обладают одним и тем же внутренним миром, хотя они и могут испытывать сходные впечатления. Эти последние сами по себе не открывают нам внешнего мира. Можно пред­ставить себе такое существо, которое обладает только чувственными впечатлениями, не видя и не осязая объектов. Обладать зрительными впечатлениями — еще не значит видеть объекты. Почему я вижу дерево имен­но там, где я его вижу? Очевидно, причина заключается в зрительных впечатлениях, которыми я обладаю, а также в тех специфических впечатлениях, которые возникают оттого, что я вижу двумя глазами. На сет­чатке каждого глаза возникает, говоря языком физи­ки, некоторое особое изображение. Другой человек видит дерево на том же самом месте. На сетчатке его глаз также существуют два изображения, которые, од­нако, отличаются от моих. Мы должны принять, что эти изображения на сетчатке глаз существенны для на­ших впечатлений. Следовательно, мы обладаем не толь­ко нетождественными, но даже заметно отличающими­ся друг от друга зрительными впечатлениями. Но ведь мы все живем и перемещаемся в одном и том же внешнем мире. Обладать зрительными впечатлениями, конечно, необходимо для зрительного восприятия объектов, однако недостаточно. То, что является недос­тающим элементом, не относится к области чувств, и именно благодаря ему для нас открывается внешний мир: без этого внечувственного элемента каждый чело­век оказался бы замкнутым в своем внутреннем мире. Поскольку решение проблемы заключается во внечувственном элементе, то он мог бы и в тех случа­ях, когда чувственных впечатлений нет, вывести нас за пределы внутреннего мира и позволить нам сформули­ровать мысль. Помимо своего внутреннего мира, следовало бы различать собственно внешний мир чувственно воспринимаемых объектов и область того, что не может быть воспринято с помощью чувств. Для признания обеих областей мы нуждаемся во внечувственном; но при чувственном восприятии объектов мы испытываем потребность и в чувственных впечатлениях, а последние всецело принадлежат внут­реннему миру. Таким образом, то, на чем преиму­щественно основано различие между реальностью объекта и реальностью мысли, является атрибутом внутреннего мира и не принадлежит ни одной из двух областей мира внешнего. Поэтому данное различие я не могу считать слишком большим, чтобы сделать невоз­можным существование мысли, не принадлежащей внутреннему миру.

Правда, мысль не является тем, что мы привыкли называть реальным, действительным [wirklich]. Мир действительности — это мир, в котором одно воздей­ствует на другое, одно изменяет другое и само подвер­гается обратному воздействию, изменяющему и его. Все это суть события (Geschehen),

⇐ Предыдущая12345

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: