 |
Г. И. Поскакухик. Восстание и побег каторжан
|
|
|
|
Г. И. Поскакухик
ВОССТАНИЕ И ПОБЕГ КАТОРЖАН
Со 2 по 23 августа 1918 года, до отправки первой партии заключенных на остров Мудьюг, я находился в губернской тюрьме, в камере № 12, Тюремная стража называла эту камеру «комиссарской". Вместе со мной сидели товарищи Стрелков, Левачёв, Гуляев, Диатолович, Хабаров, Рассказов и др. Всего нас было 25 человек.
Никогда не забыть дня отправки на Мудьюг первой партии заключённых – 23 августа 1918 года. Охрана была настолько усилена, что солдаты стояли на три шага один от другого. Часовые всё время наблюдали за окнами тюрьмы. Было запрещено открывать форточки и даже подходить к окнам, иначе часовые угрожали открыть стрельбу без предупреждения. Заключённых не выпускали в уборную. От переполненной параши воздух в камере настолько стал спёртым, что вызывал тошноту и рвоту. Ещё с вечера начались перестукивания заключённых соседних камер:
– Что у вас нового? Есть слухи, что белогвардейцы и интервенты хотят открыть полевые суды и намереваются производить массовые расстрелы...
... В пять часов утра приказали вынести парашу и открыть форточки. В это утро было много охотников выносить парашу, чтобы узнать одному от другого, почему белогвардейцы и интервенты так усилили охрану.
В девять часов утра явился конвой. На пять конвоиров один офицер. Это дало основание предполагать, что кого-то собираются отправлять. Но кого и куда?
Тюрьма зашевелилась. Заключенные запели «Марсельезу» и другие революционные песни. Вдруг открылась дверь нашей камеры, и в неё ворвалось пять человек стражи. Мы увидели озверелых людей с красными глазами и хриплыми от перепоя голосами. Они схватили за шиворот товарища Валявкина и вытащили его из камеры. Через несколько часов Валявкина вновь водворили в нашу камеру. Мы с трудом узнали Валявкина – так жестоко он был избит... Привели же его в камеру начальник тюрьмы Брагин и черносотенец Старцев с засученными по локоть рукавами и с сжатыми кулаками. Втолкнув в дверь несчастного, Старцев заорал с площадной бранью:
|
|
|
– Нате этого подлеца!..
Оказывается, Старцев и избивал нашего товарища.
Началась перекличка заключённых нашей камеры, после которой нам приказали выходить во двор с вещами.
– Да живо! Не задерживать, комиссарщина!.. – напутствовали нас, подгоняя прикладами.
Во дворе снова перекличка, продолжавшаяся до 12 часов дня. Составилась партия в 135 заключённых.
Раскрылись тюремные ворота. Нам скомандовали:
Справа по четыре! Без разговоров! В противном случае будем прикалывать на месте...
За стенами тюрьмы нас встретила масса народу. Буржуазная публика негодовала, посылая нам проклятья; нам плевали в лица, и мы не имели права даже вытирать плевки. Конвоиры идут один за другим, вытянувшись в струнку, с ружьями наперевес. Тут же офицеры с револьверами в руках.
Они то и дело покрикивают:
– Что за разговоры в строю?! Всыпать прикладом!..
Нас повели к бывшей Соборной пристани. Там стоял уже под парами пароход с причаленной к нему баржей. Конвой попытался удалить от нас собравшуюся толпу, в которой теперь были преимущественно женщины и дети, и в том числе матери, жены и дети арестованных. Но толпа сжималась всё плотнее и плотнее, приближаясь к нам. Поднялся плач женщин и детей... Этого не забыть никогда.
Стража поняла, что здесь собралась не буржуазия, плевавшая нам в глаза. Очевидно поэтому избиения арестованных прекратили, начали перекличку, а после неё и посадку в трюм баржи. На наш вопрос: «Куда нас, на расстрел? » – стража ответила: «Нет, не на расстрел... Администрация разгружает тюрьму... »
|
|
|
Переполненную заключёнными баржу закрыли наглухо. Пароход тронулся. Нас повезли. Но куда же? Может быть, куда-либо в безлюдную местность для уничтожения?..
... Слышим команду:
– Выходить из баржи... Справа по два... Грузить проволоку...
Каждый из нас должен перенести с берега на баржу по три круга колючей проволоки. Начинаем догадываться: что-то будем строить для себя. В конце концов узнаём: нас везут на остров Мудьюг, справедливо прозванный впоследствии островом Смерти.
Вечер 23 августа. Пароход причалил к острову. Началась разгрузка баржи: сначала выгрузили проволоку, затем приказали арестованным выйти на берег.
На следующий же день – 24 августа – начались каторжные работы (переноска песка с одного места на другое), сопровождаемые бесчеловечными избиениями каторжан нагайками и прикладами.
У нас было три группы. Первая группа – товарища Левачёва, в которую входил и товарищ Стрелков. Вторая группа, куда входил и я, была возглавлена Гуляевым и Валявкиным. С нами были также старый рабочий-путиловец Лохов и матрос с крейсера «Россия» Попель. Третья группа – офицерская: Василий Виноградов, Соловцев, Бриллиантов, Медовый. Эта группа вошла в полное доверие каторжной администрации.
Группа Левачёва с первых же дней заключения занялась подготовкой побега: собирала и откладывала продовольствие, инструменты и даже оружие, которое можно было добыть и припрятать на случай побега. О подготовке побега группой Левачёва был поставлен в известность товарищ Гуляев, которому было поручено обсудить в нашей группе этот вопрос. При обсуждении я внёс совершенно другое предложение – подготовить восстание: обезоружить и обезвредить стражу, не дав ей опомниться, и организованно двинуться на материк. Для этого мы имеем ряд возможностей.
Разговоры о подготовке побега или восстания усиливались. Вместе с тем начали свою подлую работу шпионы и провокаторы. Начались аресты инициаторов с посадкой в карцер. Сначала бросили в карцер Левачёва, затем Георгия Иванова, дошло дело до Гуляева и меня. Таким путем с 23 сентября 1918 года по 1 января 1919 года наши две группы были разгромлены; многие из наших товарищей умирали голодной смертью, других расстреливали.
|
|
|
С Мудьюга нас полутрупами направили обратно в губернскую тюрьму, затем в больничный городок, а оттуда в Кегостров – отбывать карантин после тифа и цынги. Там мы несколько оправились и снова заговорили о побеге. С этой целью Левачёв связался с маймаксанскими рабочими. Рабочие подготовляли нам оружие, обмундирование и все необходимое для побега.
Но вот двое из нашей группы (Жданов и Волков) убежали раньше назначенного времени, чем сорвали побег всей группы. Это было в первых числах мая 1919 года. После этого нас из Кегострова снова заточили в губернскую тюрьму. Стрелкова, Левачёва и меня изолировали. Положение наше ухудшилось.
На всю жизнь запомнилось, как интервенты и белогвардейцы формировали из среды заключенных губернской тюрьмы так называемый Дайеровский полк. Это было в первых числах января 1919 года. В губернскую тюрьму прибыли штабы интервентов и белогвардейцев, в том числе генерал Марушевский. Около генерала вертелся военный корреспондент белогвардейской газеты, – человек небольшого роста, с рыжей бородкой, в бобровой шубе, в чёрной шляпе. Он напоминал известного по северным белогвардейским каторжным тюрьмам палача Мамая. Корреспондент перебегал то к одному, то к другому переводчику, без конца и очень бойко записывал что-то в своём блокноте. Архангельская тюрьма в тот момент была переполнена арестованными.
По приказу интервентов и белогвардейцев нас около 600 заключенных вывели во двор тюрьмы и построили в две шеренги. Только больные и слабые, которые не могли ходить и даже стоять, остались в камерах. Выстроив, нам скомандовали:
– Смирно! Голову направо!..
Генералы интервентов и белогвардейцев со свитами обошли строй заключённых. Марушевский обратился к арестованным с призывом – вступить в организующийся белогвардейский полк. Затем – к военному корреспонденту:
– Запишите, сказал он с апломбом, что из заключённых формируется полк имени Дайера...
Сначала нам это было непонятно: люди не могут стоять в строю, половина из нас больны цингой и тифом, и вдруг из нас хотят создать полк.
|
|
|
Командование обходило шеренги заключённых и спрашивало, кто, где и кем раньше служил в армии; многих из опрошенных отводили в сторону. Дошла очередь и до меня. Через переводчика меня закидали вопросами: где служил на действительной службе, в какой должности и т. д. За девять лет службы в старой армии я научился отвечать «по-военному» и ответил коротко и четко. Военный корреспондент, обратившись ко мне, сказал:
– Вы участник японской и германской войн?! Вы, кажется, имеете большие заслуги?! Вам придется послужить ещё нашей родине.
Переводчики похлопывали меня по плечу, приговаривая:
– Прекрасно, прекрасно!.. Участник двух войн...
Я направился в ряды «завербованных». Стал в шеренгу, по-военному повернулся кругом, осмотрел строй своих товарищей. Стрелков остался не завербованным. Когда при опросе узнали, что Стрелков был председателем Архангельского уездного исполкома, а раньше служил во флоте, английский капитан злобно плюнул и пошёл дальше.
«Завербовано» было таким порядком около 180 человек. «Завербованным" объявили, что они мобилизованы. Ошеломленный всей этой процедурой, я вышел из строя и обратился с вопросом к начальнику тюрьмы:
– Зачем меня вывели? Доложите переводчикам, что со мной вышло недоразумение...
Начальник растерялся, не зная, кому передать моё заявление; но переводчики догадались. Они подозвали меня к генеральской свите. Те спрашивают:
– Чего вы от нас хотите?
Отвечаю:
– Известно ли вам, что я бывший комиссар Архангельской пехотной дивизии Красной армии? Знаете ли вы, что комиссары беспартийными не бывают? А вы мобилизовали меня в ряды вашей армии. Очевидно здесь произошло недоразумение...
Переводчики засуетились. Получаю ответ: для них не важно, кем был я в Красной армии, а важно, чтобы я дал слово служить в белой армии «верой и правдой», и мне всё будет прощено.
Отвечаю:
– Согласия на службу в белой армии я не давал и не даю. Против своих товарищей, сражающихся в Рабоче-Крестьянской Красной Армии, не пойду. Тем более, что мои сыновья служат в Красной армии и сражаются против контрреволюции. Поэтому от службы в белой армии я категорически отказываюсь.
Эти слова мои взбесили генеральскую свору.
– О, да! Нам такой сволочи не надо! – услышал я.
Меня вывели из рядов «мобилизованных». Начальник тюрьмы сказал:
– Тебе, собака, придётся сгнить в тюрьме.
– Может быть, – отвечаю, – и придётся сгнить в тюрьме, но до конца своей жизни я буду честно служить красным.
После этого инцидента от мобилизации отказались еще два-три десятка заключённых. Генеральская свора попала в неловкое положение и поспешила закрыть «мобилизацию». Больше всех, казалось, бесновался военный корреспондент. Он готов был растерзать меня.
|
|
|
– Ах, ты, гадина, комиссарщина! – орал он. – Не выбраться теперь тебе с Мудьюга. Это тебе даром не пройдёт!..
Взглянув на Стрелкова, я увидел на его лице радостную улыбку. Не скрывая восторга, он сказал:
– Вот это ловко! Получайте, господа генералы, ответ заключённых...
Нас снова водворили в тюрьму.
Так или иначе, Дайеровский полк был сформирован. Об этой «мобилизации» мы, сидя в тюрьме, стали было забывать. И вдруг в июне 1919 года узнали, что Дайеровский полк, направленный на фронт как образцовый, поднял восстание; часть солдат этого полка с оружием в руках перешла на сторону Красной армии, а часть из тех, кому это не удалось, была расстреляна через каждого четвёртого. Оставшихся в живых снова заточили в тюрьму и на Мудьюг.
В июне 1919 года мы снова связались в губернской тюрьме с Левачёвым, который дал нам совет:
– Будете живы – вас снова отправят на Мудьюг. Там немедленно готовьте восстание каторжан, для чего организуйте военный совет. В совет включите товарища Стрелкова. Мне из губернской тюрьмы больше не вырваться, так как дошли слухи, что меня, по всей вероятности, расстреляют.
В тюрьме до суда мне удалось переговорить с товарищем Стрелковым. Он сказал мне:
– Посмотрим, кому что будет на суде.
Мне на суде дали 15 лет каторжных работ, а Стрелкову, которого судили после меня, – 12 лет и снова отправили на Мудьюг.
На Мудьюге нашу партию каторжан принимал начальник каторжной тюрьмы Судаков, известный своим жестоким обращением с заключёнными. Он зачитал нам «правила внутреннего распорядка». Из его похабной речи мы поняли, что очевидно здесь мы обретём себе могилу. Например, указывая границы площади, где будет строиться каторга, Судаков сказал:
– Вот там, на опушке леса, для вас отведено место. Это для могил. Там будем хоронить вас. Поступать с вами будем, как нам заблагорассудится. Впрочем, вам об этом меньше всего следует заботиться. Понимаете ли вы, у вас теперь есть свое начальство, – это я – Судаков. Я вам царь и бог! Пощады вам не будет... А вот здесь построим для вас особые кабинеты, назовём их карцерами. Ну, пока довольно. Марш в казармы! Надзиратели, вперёд! Разбить по нарам. Укажите каждому площадь. Если кто будет переходить с места на место самовольно, – у нас есть на это закон, а закон у нас один – расстрел на месте...
Меня посадили в каторжанский, а Стрелкова – в следственный барак.
Во время каторжных работ мы со Стрелковым возобновили разговор о восстании.
– Поверь, Георгий, – говорил он мне, – вторую зиму мы не переживём, это относится ко всем заключённым, – нас всех отправят на братские могилы, а ведь там лежит 250 человек, умерших голодной смертью! Нам необходимо повести за собой массу. Мы всё равно состоим на особом учёте судаковской банды. Так давайте же, приступим к вербовке повстанцев и поведем братание с часовыми. Назначайте военный совет, установите время: ночью или днём...
В августе и сентябре тройка из каторжанского барака приступила к вербовке людей. Днём и ночью шла лихорадочная обработка охраны. Дисциплина среди охраны заметно пошатнулась. Судаков не спроста больше всего стал находиться в Архангельске. Днём 13 сентября Стрелков был поставлен в известность: «сегодня в ночь ожидай сигнала к восстанию». День и ночь с 13 по 14 сентября были тревожными и утомительными для нас.
14-го в 2 часа ночи узнаём: нас кто-то предал. Каторжанский барак был оцеплен. Шестёрка-Воюшин, разоблаченный теперь враг народа Бечин, а с ними и стража идут к нам в барак на обыск. Но мы приготовились к этому и все были раздетыми и как бы спящими. Стража шарила до утра, но ничего не нашла, к чему бы можно было придраться.
14 сентября 1919 года Стрелков шлёт из следственного барака записку:
«Что случилось? Почему отложено восстание? Я требую – или сейчас или никогда... »
Утром 15 сентября я ответил Стрелкову. Свою записку я вручил во время работы политическим каторжанам, помещавшимся в одном бараке со Стрелковым, а те сумели удачно передать её по назначению.
Писал я приблизительно следующее:
«Дорогой Пётр Петрович! Охранники узнали о подготовке восстания... У нас в бараке производили обыск. Сегодня в час дня обезоруживай своего конвоира. Не забывай, что ты должен сделать: захватить склады с оружием на южной оконечности и дать мне подкрепление».
Откладывать восстание было нельзя. Подлые провокаторы-предатели и стража знали о нашем намерении. Каторжане волновались. Нет сил описать наши переживания с 13 сентября. Сошлись два смертельных врага: вооруженная охрана приготовлялась к разгрому возможного восстания, а каторжане намеревались поднять восстание и с голыми руками пробить себе дорогу через фронт белоинтервентов и влиться в ряды Красной армии.
До восстания осталось не более 20 минут. Каторжане ожидают моего сигнала, просят:
– Начинай же, Георгий Иванович, за тобой слово!
Меня охватывает волнение. Взяв себя в руки, осмотрелся кругом и подал сигнал. Подошёл к двум конвоирам, охранявшим нас, спокойно выбил из их рук винтовки и снова дал сигнал: на штурм дома администрации!
Первого порыва было достаточно. Стража растерялась. Бросились в каторжанский барак, сбили засов. Тов. Быков ворвался внутрь барака, сбил дверь с заднего хода и скомандовал:
– Все выходите за нами, на штурм дома охраны!
Шпионы и предатели – Василий Виноградов и другие – запротестовали:
– Не смейте выходить! – кричали они заключенным. – Всех зачинщиков расстреляют...
Раздумывать или вступать в борьбу с предателями теперь не было времени. Я скомандовал:
– За мной! Выходите, кто может!
Но стража уже опомнилась и открыла по восставшим ураганный ружейный огонь. Однако, ещё не всё потеряно. За мной бросилось человек сорок, если не считать заключённых следственного барака, где находился Стрелков. А Стрелков давно уже был за проволочным заграждением.
Зову Стрелкова на помощь. Тот вернулся. Из следственного барака к нам подошло подкрепление, снова двинулись на штурм дома стражи. Из пяти членов военного совета ко времени боя осталось только два – я и Стрелков. Бечин и Молчанов оказались предателями. Коновалов позабыл свои обязанности, бросился спасать свою шкуру и, покинув поле боя, убежал к лодкам.
До восьми часов вечера небольшой наш отряд отбивался от стражи, чем было возможно. У нас уже осталось не более двенадцати винтовок на сто человек. Вышли все патроны. Стрелков советует отступать; ждать, пока нас прижмут к чёрным мхам, где, как он предполагал, была засада, – было бессмысленно. Принимаем решение: правому флангу отходить от барака в направлении Сухого моря, не отрываясь от Стрелкова.
Но и теперь нашлись предатели. Кто-то из каторжан крикнул:
– Спасайся, кто как может, мы окружены!..
Поднялась паника. Но вскоре группа каторжан во главе с Быковым подошла к нам на помощь с тем, чтобы прорваться через проволочные заграждения. Восставшие тащили с собой доски, которые положили через проволочные заграждения, и по ним перешло человек сорок из пятидесяти двух, находившихся с нами. У Быкова оказались патроны. Их разделили поровну и открыли огонь по страже. Стража бросилась в бегство, что дало нам возможность отступить к Сухому морю.
На площади у следственного барака осталось 11 убитых товарищей.
Вдруг бежит ко мне Быков и сообщает:
– Нас преследует кавалерия!
Патроны у нас ещё имеются. Бьём из винтовок с колена по кавалерии и под обстрелом скрываемся в направлении моря. Теперь нас осталось только 15 человек, остальные уплыли на карбасах за Сухое море. Берём последний карбас. Нашли кол, доски и, кто чем мог, стали отталкиваться по направлению на материк. Подняли парус, но управлять им никто не умел. Кто-то крикнул:
– Смотрите, человек тонет, наверное, наш товарищ...
Карбас направили к тонувшему. Видим – это Стрелков.
Радости нашей не было предела. Стрелков продрог до мозга костей, но он быстро сел за управление карбасом и весело засмеялся.
– Вот и пригодился вам моряк, – сказал он.
Стража не прекращает обстрела, бьет по нам с чёрной башни маяка из пулемета. Но эта стрельба была уже не опасна для нас.
На материке собрались 32 бежавших товарища. Остальные 20 человек, как оказалось впоследствии, бежали отдельными группами. Стрелков предложил осмотреть карбасы, нет ли в них продуктов и хотя бы кое-какой хозяйственной утвари. В карбасах нашли 32 картофелины, банку для слива воды, топоры. Все это забрали с собой. Медлить было нельзя. Срубили телеграфный столб, чтобы прервать связь Мудьюга с Архангельском. С Мудьюга доносилась ружейная и пулеметная стрельба, продолжавшаяся и заполночь.
Отошли немного в сторону, сделали первый привал. Спали, как убитые, до утра 16 сентября. Утром разработали план продвижения к красным. Решили: держать курс на город Пинегу.
В нашей группе был тяжело раненный в ногу Андрей Иванович Рюмин. Кость его ноги была раздроблена, нога опухла, и он не мог двигаться. Пытались нести его на носилках, чем замучили и себя и раненого.
Рюмин стал упрашивать нас – оставить его.
– Забудьте меня, – говорил он, – моё дело безнадёжное... Спасайте себя, иначе погубите всё дело и не достигнете красного фронта... Оставьте, я умру спокойно...
Сделали маленький привал, построили для Рюмина шалаш, набрали ему грибов, ягод; оставили котелок, вырыли яму, из которой он мог бы набрать себе воды, дали спичек, старую рубаху для бинтов и, трогательно распрощавшись, пошли дальше. [12]
На пятые сутки мы сбились с направления. Перед нами оказалась река, берега с заливными лугами. Где мы? Никто не мог определить. Решили сделать разведку, чтобы не «напороться» на карательный отряд. Посланная разведка вскоре донесла, что на другой стороне реки, у избы, видны человек и лошадь. Поручили разведке – привести этого человека к нам. То был крестьянин деревни Лодьма И. М. Рекин, приехавший с семьёй на сенокос. Стрелков сказал ему:
– Я бывал в вашей деревне, товарищ Рекин, я председатель Архангельского уездного исполнительного комитета...
Крестьянин всмотрелся и признал Стрелкова, который бывал в их Часовенском сельсовете. Он выразил удивление, сказав:
– Страшно посмотреть, что с вами сделали на Мудьюге.
Затем он спросил:
– Что вам нужно от меня?
– Мы голодны, – сказал я, – и нам нужно продовольствие. Поэтому мы заколем вашу лошадь и употребим её в пищу.
– В нашем селе, – сообщил нам Рекин, – стоит конный отряд белогвардейцев. Если вы здесь задержитесь, вас могут схватить. Кто поймает Стрелкова да Поскакухина, – добавил он, – тому обещана награда...
Рекин отдал нам пять буханок хлеба, килограмма три рыбы, немного картофеля и соли. Мы поблагодарили его и попросили указать нам направление. Крестьянин охотно согласился.
– Обо мне ни слова... Если спросят – где я, скажите: пошёл силки проверять, – наказал он своим.
Мы искренно благодарили крестьянина И. M Рекина, когда он вывел нас лесной тропой на просеку, идущую к Пинеге. Это было 21 сентября 1919 года,
22 сентября мы встретили в лесу подростков – трех парней и двух девушек из Лодьмы, Часовенского сельсовета. Подростки испугались нас. Да и не удивительно! Тридцать один человек в оборванной каторжанской форме, вооружённые кольями и кое-кто винтовками, могли напугать в лесу кого угодно.
Расспросили ребят, откуда они, из какой деревни. Те ответили. Что делать с ними? Отпустить? Расскажут о том, что видели, и тогда нас поймают белогвардейцы. Решили взять их с собой. Ребята пошли. Дальше – больше, завязался с ними разговор. Оказалось, что Стрелков знает не только их деревню, но и их родителей. Снова привал и ночлег. Как и всегда, на ночёвке развели костёр. Ребятишки повеселели. Проснувшись утром, они отдали нам свои грибы, и мы с ними распрощались. В 1935 году, когда Архангельск справлял 15-ю годовщину освобождения Севера, эти ребятки, ставшие взрослыми людьми, рассказали, как они ночевали в лесу с бежавшими каторжанами.
Наш отряд подходил к городу Пинеге. Стали искать переправу на другой берег реки. Трёх человек, больных водянкой, оставили на озере Келдо, так как они не могли двигаться и просили нас оставить их. Участь их для нас осталась неизвестной.
Для того, чтобы облегчить добычу продуктов – грибов и пр. и тем самым скорее добраться до расположения Красной армии, мы разделились на две части: группа в 15 человек пошла под руководством Стрелкова, а другая – в 13 человек – со мной. Быкову, шедшему в моей группе, здешние места были знакомы, – он уроженец Пинеги.
Подошли к самой Пинеге. Осмотрелись. На лугах – стога сена, крестьянские лошади, скот. Крестьяне занимались рыбной ловлей, охотой. Видим – на одной поляне телефонный провод.
– Понимаешь, что такое полевой телефон? – спрашивает меня Быков.
– Да, – отвечаю, – здесь, должно быть, белые...
Так оно и есть: кругом белогвардейская охрана, лучи прожекторов «прощупывают» ночную темноту. Делать налет на белогвардейский гарнизон с нашими силами и оружием бессмысленно. Делаем возможное: перерезаем телефонный провод и нарушаем вражескую связь.
Через некоторое время видим верхового. Это конный разведчик белых едет с полевой сумкой. Распределяем свои силы и залегаем по обе стороны дороги, чтобы поймать разведчика, взять его. Верховой едет беспечно, лошадь идёт шагом. Когда он подъехал к нам, я вышел на дорогу и взял лошадь под уздцы.
– Слезай, приехали! – говорю ему.
Разведчик подчинился. Забрали у него полевую сумку, револьвер, шашку, а его отпустили. Быков повёл нас в безопасное место. Тем временем отпущенный нами разведчик успел добраться до своего штаба и сообщить о нас. Прожекторы были немедленно направлены на то место, где мы встретились с разведчиком. По освещенной местности белые открыли бешеную пулемётную и ружейную стрельбу. Около города поднялся рёв скота,, крики населения. Но мы были уже в безопасности – в лесу, в охотничьей избушке.
Отдохнули, сварили и поели грибов, пообсушились, а затем двинулись дальше. Белые продолжали стрельбу. Осторожно шли по лесу. К утру снова подвинулись к реке Пинеге с тем, чтобы определиться. Узнаём: перед нами белогвардейская застава. Пытаемся установить, не последняя ли это белогвардейская застава. Я и Быков идём в разведку. Получаем сведения о том, что белые уходят из этой местности в город Пинегу, проклиная своё командование, «правительство» и интервентов.
Напрягаем все оставшиеся силы и идём вперёд. Выходим на лесную просеку. Дорога неудобная. Осматриваемся и видим человеческие следы. Дальше, в сторону леса, видим красный флаг. Спешим узнать, что это. Оказалось, под этим флагом склад продовольствия – хлеб, махорка. Стало ясно: здесь были красные; радости нашей не было предела.
– Значит подходим к цели!
Спешим, не ослабляя своей бдительности. Осматриваем окрестность, узнаем: по ту сторону Карпова Гора – позиции Красной армии. Я и Быков спускаемся с берега вниз к реке.
Вот уже нас заметили красноармейцы, которые, по-видимому, знали о нашем побеге. Через реку на лодке с пулемётом к нам плывут красные бойцы. Нас перевозят на ту сторону реки Пинеги в расположение своих частей и устраивают радушную встречу. Встречаемся с Стрелковым, который пришёл сюда со своей группой накануне.
Так на двадцать пятые сутки пути через тайгу и болота, голодные и обессиленные, мы пришли с острова смерти в родную нам Советскую Россию.
|
|
|
