 |
На следующий день, июнь 1985 г.
|
|
|
|
Под вечер нечасто распахиваются стеклянные двери университета: это до обеда – консультации, шумящая абитура, сутолока и хаос, создаваемый ордами ищущих знаний. Потом – степенная сдача «хвостов», рутинное занятие, когда и студент, и преподаватель смертельно устали от обоюдного мучения и уже оба втайне готовы согласиться на тройку: только первому это не позволяет сделать призрачная надежда на авось, а второму – высокие моральные принципы университетской профессуры.
Ровно в шесть вечера, когда закончились последние битвы в пустых аудиториях, и большая часть зачёток вернулись к своим хозяевам, стеклянные эти двери впустили Машу. Элегантную, в том самом темно-коричневом костюме – жакет и юбка, в чёрных неудобных туфлях, одолженных у соседки по общаге, благоухающую французскими духами и блистающую остатками маминой косметики; на лацкане горел значок ВЛКС: не обычный, на булавке, а особый, выдаваемый только функционерам райкомовского масштаба – на винтике с гаечкой.
Появление девушки заметили два второкурсника, коротающие время – видимо, в ожидании товарищей, на широкой скамье под деревянным панно в вестибюле. Один алчно окинул взглядом фигурку Марии – от загорелых стройных ног до волос, забранных в строгий узел, завистливо сказал:
- Красотка… вырядилась.
- Комсомол идёт, прочь с дороги! – усмехнулся его товарищ.
- Чё это она? «Хвосты» сдавать, что ли?! Ей, поди, и так просто, в зачётку пятёрик ставят, и всё.
- Да нет. У них полгруппы философию не сдали, Фрида лютует. И ещё по немецкому, кажется, завал…
- Всё равно сдаст! – уверенно заявил первый. – Ей это раз плюнуть. Хвостиком махнёт, и всё…
Маша ничего этого не слышала. Её вызвали в деканат звонком в общагу, к шести; она не опаздывала, шла спокойно. На втором этаже, у стенда с информацией для абитуриентов и расписанием экзаменов, увидела Арину. Та – в простеньком сарафане, на ногах – стоптанные туфли, старые.
|
|
|
- Привет! А ты что, к нам, в универ собралась? – весёлым голом поинтересовалась Маша.
Арина обернулась:
- Привет! Ну… да. На заочное. У меня же только училище.
- Правильно. Будешь работать в своём ДК и учиться. На сессию не надо в город ездить!
Молодая женщина улыбалась, но Маша внезапно поняла: улыбка эта – через силу. Вымученная.
- Да нет… Уже не буду.
- То есть как?!
- Уволили меня. Моя директриса… - Арина говорила медленно и словно в который раз удивлялась такому повороту событий. – Вызвала и говорит: я тебе, мол, за всё благодарна, но сокращаем штаты, то-сё… И глаза прячет.
- Погоди… не понимаю - ну почему всё-таки?
Арина отвела глаза:
- Она только потом сказала: позвонили. Мужик какой-то из президиума, по партийной линии. Ничего сделать не может. Так что поеду я, наверное…
Она не договорила, запнулась; но Маша перебила:
- Арина! Да не может быть… куда ты поедешь?! А фестиваль?!
И тут Арина испугалась – стушевалась сразу.
- Фестиваль? Ты разве не знаешь ничего?
Сердце у Марии ёкнуло.
- Ну… я знаю, но…
- Нашей сказали: никаких дел по фестивалю. Она собрала всех на совещание, запретила всем коллективам хоть что-то делать. Ни играть, ни плясать, ни-че-го! Тоже приказ сверху. Я думала, тебе сообщили… Должны были. Жалко, что всё так… Ну, прости, я пойду.
И Арина, глотая слёзы, дёргаясь лицом, поспешила прочь от стенда.
Это известие Маша ещё переваривала, когда в коридоре открылась дверь – показалась щуплая фигура Виктора Борисовича.
- Мария! Уже пришли… Идите сюда, мы вас ждём.
Это «мы» прозвучало особенно зловеще, будто девушку приглашали на суд Святой инквизиции; и она уже по первым минутам начала это осознавать. Во-первых, в кабинете Виктора Борисовича не оказалось секретарши, длинноногой смешливой Ирки, с которой Маша часто обсуждала вопросы, касавшиеся туши, крема и прочего, сугубо женского: обычно Ирка засиживалась до упора, потихоньку выполняя левые машинописные заказы для аспирантов. Во-вторых, на её столе лежала снятая телефонная трубка, закамуфлированная бумагами – и то же самое было сделано с другой трубкой, на этот раз на столе Виктора Борисовича. В-третьих, в небольшом кабинете, отделанном тёмным деревом, были плотно задвинуты коричневые шторы: солнце прожекторно било в них, но прошибить плотную ткань лучи не могли. А в этом полусвете-полумраке сидели парторг универа, Фрида Айс, выставив нижнюю челюсть – заметно напряжённую и Светлана Панкратьевна, молодящаяся блондиночка лет пятидесяти, сытая, белая и упитанная, секретарь месткома. Присутствие легендарной, почти карательной «тройки» не обещало Маше ничего хорошего.
|
|
|
- Присаживайтесь, Мария Вадимовна… - сухо пригласил проректор.
Девушка опустилась на жёсткий стул. Она уже поняла, что настаёт очередной роковой час: подошвы ступней горели, она даже скорчила пальцы ног в туфлях, чтобы избавиться от этого жжения, хотя еще полчаса назад, когда она одевалась в общежитии, ничего такого не наблюдалось. Виктор Борисович поправил очки, провёл ладонью по русым волосам, всегда торчавшим на голове – отчего напоминал встревоженного воробышка, проговорил таким же, скрежещущим тоном:
- Мария Вадимовна, время позднее, рассусоливать не будем. Прочитайте эту бумагу.
И подал ей листок со стола.
Без сомнения, текст уже зачитывали и Фриде Януарьевне, и Светлане Панкратьевне: это можно было определить по выражению их лиц – они ловили момент соприкосновения Маши с горькой правдой. Девушка вовремя поймала это алчное ожидание, и, сглотнув комок, начала читать – хорошо, сочно, даже громко, как год назад на смотре художественной самодеятельности читала стихи Когана, «О времени большевиков». Правда, глаза её проскочили шапку документа, да и первый абзац пропустили, потому, что лист бумаги, когда-то тщательно сложенный вдвое, перегнулся, оставив половинку – и по этой подрагивающей в руке половинке Маша читала:
|
|
|
- …глубоко раскаиваюсь в том, что гр-ка Лелекова Эм-Вэ, сознательно скрыв от меня своё положение учащейся Новосибирского государственного университета и должность секретаря университетской комсомольской организации, обманом вовлекла меня в развратные действия, произошедшие на сцене Молодёжного театра драмы… своим поведением и просьбой об обучении сценическому искусству, спровоцировала на половой акт, который произошёл в служебном помещении, в рабочее время. Несмотря на мои попытки противодействовать этому, упомянутая Лелекова Эм-Вэ в грубой и циничной форме глумилась над моральными устоями советских граждан, демонстрировала своё пренебрежение нормами социалистического общежития и бравировала своей готовностью к случайным половым связям…
- Достаточно! – проскрипел проректор.
Однако Маша продолжала читать. Её голос обрёл звучность.
- Настоящим подтверждаю, что не имею ничего общего с развратным образом жизни Лелековой Эм-Вэ и её антисоветской деятельностью. Прошу товарищей по партийной организации учесть моё чистосердечное раскаяние и принять моё обещание впредь не поступаться высоким званием советского человека…
- Достаточно, чёрт! – нервно выкрикнул Виктор Борисович, и, ловко перегнувшись через стол, выхватил у неё листок.
Маша так и осталась сидеть с рукой, нелепо воздетой вверх и безмятежно-кротко смотря на своих инквизиторов. Она поняла по качеству бледного машинописного текста: это была то ли вторая, то ли третья копия.
Первой опомнилась Светлана. Вспыхнула, старательно пунцовея, мелодраматически воскликнула:
- Это надо же! Секс… на сцене… Это ни в какие ворота!
- Подождите! Мария… - сурово перебила её парторг. – В каких отношениях вы состоите с гражданином Алексеевым. Членом партийной организации драматического театра?
- В интимных, - звонко отвечала Маша. – Он сделал мне предложение и будет моим мужем. Хотя сейчас уже я в этом сомневаюсь.
Фрида подняла густую бровь, а проректор поднял хрупкие ладошки, прерывая возможное обсуждение:
|
|
|
- Стоп, товарищи! Это заявление товарища Алексеева… И оно не в нашу партийную организацию направлено, а, так сказать, просто приобщено к делу. Меня не столько оно интересует… хотя небезынтересно, конечно, меня другое заботит. Мария Вадимовна, что за фестиваль вы там планируете, с привлечением творческой молодёжи из числа наших студентов?
- Фестиваль без носков! – отчеканила Маша. – Юмористический фестиваль, с элементами демонстрации культур разных народов.
- Разных народов? Интересно… - Секундочку, Фрида Януарьевна! Я вот что хочу сказать вам, товарищи: личная жизнь нашей студентки, она все-таки… она – личная жизнь. Тем более, что так сказать, это вопиющее нарушение, гм… общественной морали, оно должным образом никем зафиксировано не было. Это инициатива товарища Алексеева – покаяться, в одностороннем порядке. Тем более, что ему ехать в ФРГ, и вот он… ну, не суть. Я вот что хотел до вас довести!
Проректор вынул – на этот раз из ящика стола, другой листок. А он, в отличие от машинописного листочка, обладал грифом и сиреневой печатью.
- Это письмо из нашего Управления комитета государственной безопасности. Так сказать, в порядке рекомендации… Ну, я вам зачитывать не буду, но, тем не менее. Тут упоминаются контакты Марии Вадимовны с гражданской США, Кэтрин Финбойл Кэнесси, приехавшей в нашу страну с подрывными целями. Тут уже официально. Антисоветчина, запрещённая литература. Мария… это правда?
- Правда! Правда, Виктор Борисович! Мы с Галиной, которая, кстати… Так вот, мы с Галкой её «кока-колу» пили! Было дело! И она нам – понравилась. «Кока-кола»!
- Подождите… я вас не о том спрашиваю, что вы пили…
Но тут взорвалась Светлана. Она долго готовила свой выход. Даже привстала, оторвав плоский зад от стула.
- А я знаю, где они её пили! Весь университет говорит! Пошли в Ботсад и там оргии устроили! Плясали голые, и эту отраву, «коку» пили, а там какАин!
- КО-каин… - смиренно подсказала девушка.
- Она ещё выделывается тут! Я знаю, люди-то ведь говорят. И ещё ведь она, мерзавка, в голом виде снимается!
- Где снимается? – не понял проектор. – В кино, что ли?!
- В подпольной фотостудии! – заверещала Светлана. – Мне товарищ Багдасарян сказал! Это ж надо, какая стыдоба! Совсем берега попутала… Вместо чтоб об учёбе, она развратничает!
- Светлана Панкратьевна, да подождите! Сядьте!
Голос проректора обрёл твёрдость, совсем не свойственную робкому воробышку. Он взял из стаканчика очиненный карандаш и тупым концом стал постукивать по бумаге – письму из КГБ.
- Мария Вадимовна… я специально не стал это, так сказать, придавать широкой огласке. В своём кругу разберёмся. Я допускаю, что всё это, скажем так, не совсем достоверные сведения. Ошибка, оговор. Но, понимаете… всё дело в Системе.
|
|
|
- В какой системе, Виктор Борисович? – усмехнулась девушка. – Не логичнее было бы тогда… комсомольское собрание собрать и там меня раздербанить?
- Не логичнее! – проректор зыркнул на Фриду и мигом заткнул её. – Вы – комсорг университета. Без пяти минут кандидат в члены КПСС. Это наше, внутреннее дело. Ситуация сложилась тяжёлая. Если это всё дойдёт до райкома – ВЛКСМС, и райкома партии, то мы вам помочь будем не в силах.
- А что, - Маша горько усмехнулась. – Вы собрались тут, чтобы мне помочь?!
Фрида толкнула вперед каменную челюсть:
- Да! И чтобы уберечь вас от юношеских ошибок, Мария!
Проректор опять недовольно посмотрел на женщину. Заговорил, давя возможные реплики:
- Мария Вадимовна… Тяжеловатые обвинения. У вас два выхода – или покаяться, или… Понимаете, я повторю: вы в Системе. Определенные блага, которые она даёт, и может дать, они так просто не даются. Мы вас вот на Кубу хотели послать в следующем году, с агитбригадой. Или в ГДР… У вас есть жилплощадь, но вы проживаете в общежитии, рядом с учёбой. У вас есть перспектива перехода на освобожденную должность и, э-э… скажем, так, другое снабжение. К вам по-другому относится наш преподавательский состав. Так что я вот не знаю…
- Виктор Борисович, вы мне предлагаете таким же образом написать заявление? Покаяться в половых отношениях, и в связи с американской туристкой? И как я…
- Я не знаю, Мария Вадимовна! – мягко перебил проректор. – Но дело вышло за пределы нашей… нашей компетенции. Только разрыв с теми, с которыми вы до сих пор общались, может вам помочь. Знаете тут много нюансов… И студентка другого вуза, некая Сенцова, и некая ученица Греф, и кое-кто ещё…
Он показал рукой на папку с краю стола: наверняка она была забита компроматом.
- Либо вы с нами, Мария Вадимовна либо… Вы – перспективный молодёжный лидер, вам уже место готово. И для вас включен режим наибольшего благоприятствования. Но понимаете, сейчас всё на волоске. Надо определяться.
- Всё на волоске… - отозвалась Маша. – Как клёво! На волоске.
- Что вы сказали?
- На волоске, говорю!
- Простите, не понял. Понимаете, вы – молодёжный лидер. Вы этим и дороги партийной организации. У нас мало таких. То есть…
- То я – лидер, который должен всех предать?
Тут вступила в разговор Фрида. Её костистое лицо стало тёмным – от прилившей крови:
- Мария! Искусство быть лидером заключается в умении признать свои ошибки. И отречься от ложных идеалов и ложных друзей!
- У меня нет ложных друзей. Если вы говорите об американке этой, Кэтрин, то она не была моей подругой.
- Но вы же общались…
- Поэтому я должна писать на неё донос?
Нехорошее слово упало в кабинете, как будто обрушился стеллаж с книгами позади сухонького Виктора Борисовича. Ничего не обрушилось, но тот замахал руками:
- Стоп, стоп, не надо только громких слов… Никто никаких доносов не пишет. Вот что… Мария, у вас, кажется, есть несданные экзамены?
- Сессия длится до двадцатого июня. Вашим приказом! – дерзко заметила девушка. – Напрягусь и сдам.
- Не сомневаюсь. Экзамен по марксистско-ленинской философии и зачёт по немецкому, так?
- Так!
- Так вот, я думаю, что вам лучше подумать об их сдаче. Потому, что секретарю комитета комсомола негоже… Ну, вы сами понимаете. Правила для всех одни.
Пока Мария молчала, Светлана Панкратьевна вновь обрела голос. Ей, вероятно, очень хотелось стать первой в цепи загонщиков, поэтому она притопнула по полу слегка скособоченными босоножками с ремешками, глубоко вдавившимися в белые непропечёные пятки, и закричала:
- Нет, вы посмотрите! Она огрызается ещё! С американской шпионкой дела вертит, со своим так называемым мужем сношается, в театре. И ещё рот раскрывает! Да тебе на коленях ползать надо, ты слышишь?! Мы тут снизошли, шума поднимать не стали. Думали, по-человечески… а ты туда же, тем же местом к нам? Совсем совесть потеряла!
Когда-то, на первом курсе, Светлана Панкратьевна преподавала у них основы государств и права. С тех пор у Маши выработалось чёткое отвращение к основам советской Конституции – особенно в изложении Светланы Панкратьевны.
- Виктор Борисович, можно воды? – спросила девушка.
А дальше он, подняв брови, повернулся назад, налил ей воды – не из учрежденческого графина со старческой желтизной, а из бутылки, пузырящийся нарзаном. Маша отпила этой жидкости совсем немного – не любила пузырьки, щиплющие язык; но, набрав полный рот воды, прыснула им на Светлану Панкратьевну, заходящуюся в крике. Как плещут хозяйки на бельё, гладя.
- Извините, случайно! – деликатно проговорила девушка, ставя стакан на стол проректора.
Она поднялась с места. Месткомовская дама сидела, по инерции ещё не закрыв золотозубый рот и только платочком – он оказался наготове, чтобы промокнуть крокодиловы слёзы! – утирала с подбородка капли. Тушь с её ресниц потекла, а туши было чудовищно много – и теперь она напоминала старого циркового клоуна.
Мария обернулась к проректору. Тот смотрел на неё с гримасой царя Соломона, вынужденного принимать справедливое. Но неприятное решение.
- Вы не переживайте, Виктор Борисович. Я не буду до конца сдавать сессию. Мне проще академотпуск взять, я отдохнуть хочу… а в сентябре проведём отчётно-выборное, переизберут. А я пошла, извините.
- Куда? – только и вырвалось у Фриды.
- Собираться. Комнату я освобождаю. Абитуре нужнее – там все из деревни.
…Маша шла по коридорам НГУ. Шла, за дверьми кабинета сорвав с ног туфли и с необыкновенным наслаждением шлёпая по шлифованному бетону босыми ногами. Со стен на неё смотрели академики - Христианович, Соболев, Мальцев, Канторович – все те, кто создавал университет. Все те, кто и родил его девиз, озвучиваемый на каждой маёвке: «Мы не сделаем вас умнее, мы научим вас думать!». И они бы точно не сказали и слова Маше, которая развела разврат с режиссёром областного театра драмы и спуталась с американской журналисткой. Ну, а то, что она шла по коридорам альма-матер босиком, это бы их тем более не волновало. Но с тех пор прошло много времени – и всё изменилось.
Сзади затопали тяжёлые шаги. Маша обернулась.
Её догоняла Фрида. Хлопала по худым коленям юбка. Всё та же кружевная блузка, только жабо уже не столь пышное. Челюсть выдвинулась вперёд, гневно; запыхавшаяся женщина догнала её, почти загородила дорогу, воскликнула:
- Мария! Я вам не верю!
- Чему не верите, Фрида Януарьевна? То, что я жила половой жизнью с мужчиной? Мне не восемнадцать лет, пора замуж.
- Нет! Я не верю в то, что… что вы могли… вы могли предать Родину!
Маша хлестнула:
- Ваш дедушка тоже Родину не предавал. А его, кажется, английским шпионом назначили. Фрида Януарьевна, мы о репрессиях целую лекцию прослушали!
Фрида чуть успокоилась. Пошла рядом, с каким-то очень пристальными интересом глядя на босые ступни девушки, мерявшие коридор.
- Мария… Вы ответили честно?! Я же вас с ней видела!
- Думайте, что хотите. Вас тоже сейчас увидят – со мной.
- Мне это важно!
- Зачем? – Маша остановилась у перил лестницы. – Зачем, Фрида Януарьевна?! Вы же слышали?! Либо – в Системе, либо вне её. Я ухожу. Надоело быть в Системе. А вы – оставайтесь…
Тут спазм сдавил горло преподавательницы: жилистое, морщинистое, коричневое. Она схватилась за него, а Маша спустилась вниз.
Университет перестал быть её домом. На выходе она открутила с лацкана комсомольский значок; нет, она не выбросила его в урну у дверей – сразу всплыла в памяти ухмылочка Кэтрин! – но спрятала в карман.
Она прощалась.
|
|
|
