 |
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 5 страница
|
|
|
|
– Ну вот, а я думал, что вы уж уехали! – сказал он насмешливо.
– Еще успею, – небрежно заметил Райский.
– Нет, уж теперь поздно: вон какие у вас глаза!
– А что глаза, ничего! – говорил Райский, глядясь в зеркало.
– И похудели: корь уж выступает.
– Полноте вздор говорить, – отвечал Райский, стараясь не глядеть на него, – скажите лучше, зачем вы пришли опять к ночи?
– Ведь я ночная птица: днем за мной уж очень ухаживают. Меньше позора на дом бабушки. Славная старуха – выгнала Тычкова!
Он опять вдруг сделался серьезен.
– Я к вам за делом, – сказал он.
– У вас дело? – заметил Райский, – это любопытно.
– Да, больше, нежели у вас. Вот видите: я был нынче в полиции, то есть не сам конечно, с визитом, частный пристав пригласил и даже подвез на паре серых лошадей.
– Это зачем: случилось что-нибудь?
– Пустяки: я тут кое-кому книги раздавал…
– Какие книги? Мои, что у Леонтья брали?
– И их, и другие еще – вот тут написано какие.
Он подал ему бумажку.
– Кому же вы раздавали?
– Всем, больше всего молодежи: из семинарии брали, из гимназии – учитель один…
– Разве у них нечего читать?
– Как нечего! Вон Козлов читает пятый год Саллюстия, Ксенофонта да Гомера с Горацием: один год с начала до конца, а другой от конца до начала – все прокисли было здесь… В гимназии плесень завелась.
– Разве новых книг нет у них?
– Есть: вон другой осел, словесник, угощает их то Карамзиным, то Пушкиным. Мозги-то у них у всех пресные…
– Так вы посолить захотели – чем же, посмотрим!
– Ох, как важно произнесли: «посмотрим! » Живой Нил Андреич!
Райский пробежал бумажку и уставил на Марка глаза.
– Ну что вы выпучили на меня глаза?
– Вы им давали эти книги?
– Да, а что?
|
|
|
Райский продолжал с изумлением глядеть на Марка.
– Эти книги молодым людям! – прошептал он.
– Да вы, кажется, в Бога веруете? – спросил Марк.
Райский всё глядел на него.
– Не были ли вы сегодня у всенощной? – спросил опять холодно Марк.
– А если был?
– Ну так немудрено, что вы можете влюбиться и плакать… Зачем же вы выгнали Тычкова: он тоже – верующий!
– Я не спрашиваю вас, веруете ли вы: если вы уж не уверовали в полкового командира в полку, в ректора в университете, а теперь отрицаете губернатора и полицию – такие очевидности, то где вам уверовать в Бога! – сказал Райский. – Обратимся к предмету вашего посещения: какое вы дело имеете до меня?
– Вот видите: один мальчишка, стряпчего сын, не понял чего-то по-французски в одной книге и показал матери, та отцу, а отец к прокурору. Тот слыхал имя автора и поднял бунт – донес губернатору. Мальчишка было заперся, его выпороли: он под розгой и сказал, что книгу взял у меня. Ну, меня сегодня к допросу…
– Что же вы?
– Что я? – сказал он, с улыбкой глядя на Райского. – Меня спросили, чьи книги, откуда я взял…
– Ну?
– Ну, я сказал, что… у вас: что одни вы привезли с собой, а другие я нашел в вашей библиотеке – вон Вольтера…
– Покорно благодарю: зачем же вы мне сделали эту честь?
– Потому что с тех пор, как вы вытолкали Тычкова, я считаю вас не совсем пропащим человеком.
– Вы бы прежде спросили, позволю ли я – и честно ли это?
– Я – без позволения. А честно ли это, или нет – об этом после. Что такое честность, по-вашему? – спросил он, нахмурившись.
– Об этом тоже – после, а только я не позволю этого.
– Это ни честно, ни нечестно, а полезно для меня…
– И вредно мне: славная логика!
– Вот я до логики-то и добираюсь, – сказал Марк, – только боюсь: не две ли логики у нас?..
– И не две ли честности? – прибавил Райский.
– Вам ничего не сделают: вы в милости у его превосходительства, – продолжал Марк, – да и притом не
|
|
|
высланы сюда на житье. А меня за это упекут куда-нибудь в третье место: в двух уж я был. Мне бы всё равно в другое время, а теперь… – задумчиво прибавил он, – мне бы хотелось остаться здесь… на неопределенное время…
– Ну-с? – холодно сказал Райский. – Еще что?
– Еще ничего. Я хотел только рассказать вам, что я сделал, и спросить, хотите взять на себя или нет?
– А если не хочу? И не хочу!
– Ну, нечего делать: скажу на Козлова. Он совсем заплесневел: пусть посидит на гауптвахте, а потом опять примется за греков…
– Нет, уж не примется, когда лишат места и куска хлеба.
– Пожалуй что и так… не логично! Так уж лучше скажите вы на себя.
– Во имя чего вы требуете от меня этой услуги? Что вы мне?
– Во имя того же, во имя чего занял у вас деньги, то есть мне нужны они, а у вас есть. И тут тоже: вы возьмете на себя, вам ничего не сделают, а меня упекут – надеюсь, это логика!
– А если на меня упадет неприятность?
– Какая? Нил Андреич разбойником назовет, губернатор донесет и вас возьмут на замечание?.. Перестанемте холопствовать: пока будем бояться, до тех пор не вразумим губернаторов…
– Однако сами боитесь сказать на себя!
– Не боюсь, а теперь не хочу уехать отсюда.
– Отчего?
– Ну так, не хочу. После я пойду сам и скажу, что книги мои. Если потом вы какое-нибудь преступление сделаете, скажите на меня: я возьму на себя…
– Как же это брать на себя: странной услуги требуете вы! – говорил Райский в раздумье.
– А вы вот что: попробуйте. Если дело примет очень серьезный оборот, чего, сознайтесь сами, быть не может, тогда уж нечего делать – скажите на меня. Экая досада! – ворчал Марк. – Этот мальчишка всё испортил. А уж тут было принялись шевелиться…
– Я сейчас к губернатору еду, – сказал Райский, – он присылал. Прощайте!
– А! присылал!
– Что же мне делать, что говорить?
– Губернатор замнет историю, если вы назоветесь героем: он не любит ничего доводить до Петербурга. А со мной нельзя: я под надзором, и он обязан каждый месяц доносить туда, здоров ли я и каково поживаю. Ему всё хочется сбыть меня отсюда, чтобы мне дали разрешение уехать; я у него как бельмо на глазу! Он уж недавно донес, что я «обнаруживаю раскаяние»: если история с книгами пройдет мимо меня, он донесет, что я стал таким благонадежным и доблестным гражданином, какого ни Рим, ни Спарта не производили: меня и выпустят из-под надзора! Следовательно, взявши на себя историю, вы угодите и ему… А впрочем, делайте как хотите! – равнодушно заключил Марк. – Пойдемте, и мне пора!
|
|
|
– Куда же вы – вот двери…
– Нет, дойдемте до вашего сада, я там по горе сойду, мне надо туда… Я подожду на острове у рыбака, чем это кончится.
У обрыва Марк исчез в кустах, а Райский поехал к губернатору и воротился от него часу во втором ночи. Хотя он поздно лег, но встал рано, чтобы передать Вере о случившемся. Окна ее были плотно закрыты занавесками.
«Спит», – подумал он и пошел в сад.
Он целый час ходил взад и вперед по дорожке, ожидая, когда отдернется лиловая занавеска. Но прошло полчаса, час, а занавеска не отдергивалась. Он ждал, не пройдет ли Марина по двору, но и Марины не видать.
Вскоре у бабушки в спальне поднялась стора, зашипел в сенях самовар, голуби и воробьи начали слетаться к тому месту, где привыкли получать от Марфиньки корм. Захлопали двери, пошли по двору кучера, лакеи, а занавеска всё не шевелилась.
Наконец Улита показалась в подвалах, бабы и девки поползли по двору, только Марины нет. Бледный и мрачный Савелий показался на пороге своей коморки и тупо смотрел на двор.
– Савелий! – кликнул Райский.
Савелий расстановистыми шагами подошел к нему.
– Скажи Марине, чтоб она сейчас дала мне знать, когда встанет и оденется Вера Васильевна.
– Марины нет! – несколько поживее обыкновенного сказал Савелий.
– Как нет, где она?
– Уехала еще на заре проводить барышню за Волгу, к попадье.
– Какую барышню: Веру Васильевну?
– Точно так.
Он остолбенел и почти с ужасом глядел на Савелья.
– На чем же они поехали, с кем? – спросил он, помолчав.
– Прохор их завсегда возит в бричке, на буланой лошади.
Райский молчал.
– К вечеру вернутся, – прибавил Савелий.
– Вернутся, ты думаешь, сегодня? – живо спросил Райский.
– Точно так-с, Прохор с лошадью, и Марина тоже. Они проводят барышню, а сами в тот же день назад.
|
|
|
Райский смотрел во все глаза на Савелья и не видал его. Долго еще стояли они друг против друга.
– Еще ничего не прикажете? – медленно спросил Савелий.
– А? что? да, – очнулся Райский, – ты… тоже ждешь Марину?
– Сгинуть бы ей, проклятой! – мрачно сказал Савелий.
– Зачем ты бьешь ее? Я давно хотел посоветовать, чтоб ты перестал, Савелий.
– Я не бью теперь больше.
– Давно ли?
– Вот теперь, как смирно эту неделю живет, так и…
Складки стали прилежно работать у него на лбу, помогая мысли.
– Ступай, мне больше ничего не надо – только не бей, пожалуйста, Марину – дай ей полную свободу: и тебе, и ей лучше будет… – сказал Райский.
Он пошел с поникшей головой домой, с тоской глядя на окна Веры, а Савелий потупился, не надевая шапку, дивясь последним словам Райского.
«Тоже страсть! – думал Райский. – Бедный Савелий! бедный – и я! »
X
С отъездом Веры Райского охватил ужас одиночества. Он чувствовал себя сиротой, как будто целый мир опустел, и он очутился в какой-то бесплодной пустыне,
не замечая, что эта пустыня вся в зелени, в цветах, не чувствуя, что его лелеет и греет природа, блистающая лучшей, жаркой порой лета.
Домовитость Татьяны Марковны и порханье Марфиньки, ее пение, живая болтовня с веселым, бодрым, скачущим Викентьевым, иногда приезд гостей, появление карикатурной Полины Карповны, бурливого Опенкина, визиты хорошо одетых и причесанных барынь, молодых щеголей – он не замечал ничего. Ни весело, ни скучно, ни тепло, ни холодно ему было от всех этих лиц и явлений.
Он видел только одно, что лиловая занавеска не колышется, что сторы спущены в окнах, что любимая скамья стоит пустая, что нет Веры – и как будто ничего и никого нет: точно весь дом, вся окрестность вымерли.
Он не хотел любить Веру, да и нельзя, если б хотел: у него отняты все права, все надежды. Ее нежнейшая мольба, обращенная к нему, – была – «уехать поскорей», а он был занят, полон ею, одною ею, и ничем больше!
Даже красота ее, кажется, потеряла свою силу над ним; его влекла к ней какая-то другая сила. Он чувствовал, что связан с ней, не теплыми и многообещающими надеждами, не трепетом нерв, а какою-то враждебною, разжигающею мозг болью, какими-то посторонними, даже противоречащими любви связями.
Его мучила теперь тайна: как она, пропадая куда-то на глазах у всех, в виду, из дома, из сада, потом появляется вновь, будто со дна Волги вынырнувшей русалкой, с светлыми, прозрачными глазами, с печатью непроницаемости и обмана на лице, с ложью на языке, чуть не в венке из водяных порослей на голове, как настоящая русалка!
И какой опасной, безотрадной красотой блестит тогда ему в глаза эта сияющая, таинственная ночь!
|
|
|
Но если б еще только одно это: а она вполовину открыла ему, что любит, что есть кто-то тут около, кем полна ее жизнь и этот уголок, кем прекрасны эти деревья, это небо, эта Волга.
Но открыв на минуту заветную дверь, она вдруг своенравно захлопнула ее и неожиданно исчезла, увезя с собой ключи от всех тайн: и от своего характера, и от своей любви, и от всей сферы своих понятий, чувств, от всей жизни, которою живет – всё увезла! Перед ним опять одна замкнутая дверь!
– Все ключи увезла! – с досадой сказал он в разговоре о Вере с бабушкой про себя.
Но Татьяна Марковна услыхала и вся встрепенулась.
– Какие ключи увезла? – в тревоге спросила она.
Он молчал.
– Говори, – приставала она и начала шарить в карманах у себя, потом в шкатулке. – Какие такие ключи: кажется, у меня все! Марфинька, поди сюда: какие ключи изволила увезти с собой Вера Васильевна?
– Я не знаю, бабушка: она никаких никогда не увозит, разве от своего письменного стола.
– Вот Борюшка говорит, что увезла. Посмотри-ка у себя и у Василисы спроси: все ли ключи дома, не захватили ли как-нибудь с той вертушкой, Мариной, от которой-нибудь кладовой – поди скорей! Да что ты таишься, Борис Павлович, говори, какие ключи увезла она: видел, что ли, ты их?
– Да, – с злостью сказал он, – видел! показала, да и спрятала опять…
– Да какие они: с бородкой или вот этакие?..
Она показала ему ключ.
– Ключи от своего ума, сердца, характера, от мыслей и тайн – вот какие!
У бабушки отлегло от сердца.
– Вон оно что! – сказала она и задумалась, потом вздохнула. – Да, в этой твоей аллегории есть и правда. Этих ключей она не оставляет никому. А лучше, если б и они висели на поясе у бабушки!
– А что?
– Да так.
– Скажите мне, бабушка, что такое Вера? – вдруг спросил Райский, подсевши к Татьяне Марковне.
– Ты сам видишь: что тебе еще говорить? Что видишь, то и есть.
– Да я ничего не вижу.
– И никто не видит: свой ум, видишь ли, и своя воля выше всего! И бабушка не смей спросить ни о чем: «Нет да нет ничего, не знаю да не ведаю». На руках у меня родилась, век со мной, а я не знаю, что у ней на уме, что она любит, что нет. Если и больна, так не узнаешь ее: ни пожалуется, ни лекарства не спросит, а только пуще молчит. Не ленива, а ничего не делает: ни сшить, ни по канве, ни музыки не любит, ни в гости не ездит – так, уродилась такая! Я не видала, чтобы она
засмеялась от души или заплакала бы. Если и рассмеется, так прячет улыбку, точно грех какой. А чуть что не по ней, расстроена чем-нибудь, сейчас в свою башню спрячется и переживает там и горе, и радость – одна. Вот что!
– Что ж, это хорошо: свой характер, своя воля – это самостоятельность. Дай Бог!
– Вот, «дай Бог! » девушке – своя воля! Ты не натолкуй ей еще этого, Борис Павлыч, серьезно прошу тебя! Умен ты, и добрый, и честный: ты девочкам, конечно, желаешь добра, а иногда брякнешь вдруг – Бог тебя ведает что!
– Что же такое и кому я брякал, бабушка?
– Как кому? Марфиньке советовал любить, не спросясь бабушки: сам посуди, хорошо ли это? Я даже не ожидала от тебя! Если ты сам вышел из повиновения у меня, зачем же смущать бедную девушку?
– Ах, бабушка, какая вы самовластная женщина: всё свое! Мало ли я спорил с вами о том, что любить по приказу нельзя!..
– Вот, Борюшка, мы выгнали Нила Андреича, а он бы тебе на это отвечал, как следует. Я не сумею. Я знаю только, что ты дичь городишь, да: не прогневайся! Это новые правила, что ли?
– Да, бабушка, новые; старый век проходит. Нельзя ему длиться два века. Нужно же и новому прийти!
– Да всё ли хорошо в твоем новом веке?
– Вы рассудите, бабушка: раз в жизни девушки расцветает весна – и эта весна – любовь. И вдруг не дать свободы ей расцвесть: заглушить, отнять свежий воздух, оборвать цветы… За что же и по какому праву вы хотите заставить, например, Марфиньку быть счастливой по вашей мудрости, а не по ее склонности и влечениям?
– А ты спроси Марфиньку, будет ли она счастлива и захочет ли счастья, если бабушка не благословит ее на него?
– Я уж спрашивал.
– Ну, что же?
– Без вас, говорит, ни шагу.
– Вот видишь!
– Да разве это разумно: где же свобода, где права? Ведь она мыслящее существо, человек: зачем же навязывать ей свою волю и свое счастье?..
– Кто навязывал: спроси ее? Если б они у меня были запуганные или забитые, какие-нибудь несчастные, а ты видишь, что они живут у меня, как птички: делают что хотят…
– Да, это правда, бабушка, – чистосердечно сказал Райский, – в этом вы правы. Вас связывает с ними не страх, не цепи, не молот авторитета, а нежность голубиного гнезда… Они обожают вас – так… Но ведь всё дело в воспитании: зачем наматывать им старые понятия, воспитывать по-птичьи? Дайте им самим извлечь немного соку из жизни… Птицу запрут в клетку, и когда она отвыкнет от воли, после отворяй двери настежь – не летит вон! Я это и нашей кузине Беловодовой говорил: там одна неволя, здесь другая…
– Ничего я ни Марфиньке, ни Верочке не наматывала: о любви и не заикалась никогда, – боюсь и пикнуть, а вижу и знаю, что Марфинька без моего совета и благословения не полюбила бы никого.
– Пожалуй, что и так, – задумчиво сказал Райский.
– И что, если б ты или другой успели натолковать ей про эту твою свободу, и она бы послушала, так…
– Была бы несчастнейшее создание – верю, бабушка, – и потому, если Марфинька пересказала вам мой разговор, то она должна была также сказать, что я понял ее и что последний мой совет был – не выходить из вашей воли и слушаться отца Василья…
– Знаю и это: всё выведала и вижу, что ты ей хочешь добра. Оставь же, не трогай ее: а то выйдет, что не я, а ты навязываешь ей счастье, которого она сама не хочет: значит, ты сам и будешь виноват в том, в чем упрекал меня: в деспотизме. Ты как понимаешь бабушку, – помолчав, начала она, – если б богач посватался за Марфиньку, с породой, с именем, с заслугами, да не понравился ей – я бы стала уговаривать ее?
– Хорошо, бабушка, я уступаю вам Марфиньку, но не трогайте Веру. Марфинька одно, а Вера другое. Если с Верой примете ту же систему, то сделаете ее несчастной!
– Кто, я? – спросила бабушка. – Пусть бы она оставила свою гордость и доверилась бабушке: может быть, хватило бы ума и на другую систему.
– Не стесняйте только ее, дайте волю. Одни птицы родились для клетки, а другие для свободы… Она сумеет управить своей судьбой одна…
– А разве я мешаю ей? стесняю ее? Она не доверяется мне, прячется, молчит, живет своим умом. Я даже не прошу у ней «ключей», а вот ты, кажется, беспокоишься!
Она пристально взглянула на него.
Райский покраснел, когда бабушка вдруг так ясно и просто доказала ему, что весь ее «деспотизм» построен на почве нежнейшей материнской симпатии и неутомимого попечения о счастье любимых ею сирот.
– Я только, как полициймейстер, смотрю, чтоб снаружи всё шло своим порядком, а в дома не вхожу, пока не позовут, – прибавила Татьяна Марковна.
– Каково: это идеал, венец свободы! Бабушка! Татьяна Марковна! Вы стоите на вершинах развития, умственного, нравственного и социального! Вы совсем готовый, выработанный человек! И как это вам далось даром, когда мы хлопочем, хлопочем! Я кланялся вам раз, как женщине, кланяюсь опять и горжусь вами: вы велики!
Оба замолчали.
– Скажите, бабушка, что это за попадья и что за связь у них с Верой? – спросил Райский.
– Наталья Ивановна, жена священника. Она училась вместе с Верой в пансионе, там и подружились. Она часто гостит у нас. Она добрая, хорошая женщина, скромная такая…
– За что же любит ее Вера? Она умная, замечательная женщина, с характером должна быть?
– И! нет, какой характер! Не глупа, училась хорошо, читает много книг и приодеться любит. Поп-то не бедный: своя земля есть. Михайло Иваныч, помещик, любит его – у него там полная чаша! Хлеба, всякого добра – вволю; лошадей ему подарил, экипаж, даже деревьями из оранжерей комнаты у него убирает. Поп умный, из молодых – только уж очень по-светски ведет себя: привык там в помещичьем кругу. Даже французские книжки читает и покуривает – это уж и не пристало бы к рясе…
– Ну а попадья что? Скажите мне про нее: за что любит ее Вера, если у ней, как вы говорите, даже характера нет?
– А за то и любит, что характера нет.
– Как за то любит? Да разве это можно?
– И очень. Еще учить собирался меня, а не заметил, что иначе-то и не бывает…
– Как так?
– Да так: сильный сильного никогда не полюбит; такие, как козлы, лишь сойдутся, сейчас и бодаться начнут! А сильный и слабый – только и ладят. Один любит другого за силу, а тот…
– За слабость, что ли?
– Да, за гибкость, за податливость, за то, что тот не выходит из его воли.
– Ведь это верно, бабушка: вы мудрец. Да здесь, я вижу, – непочатый угол мудрости! Бабушка, я отказываюсь перевоспитывать вас и отныне ваш послушный ученик, только прошу об одном – не жените меня. Во всем остальном буду слушать вас. Ну, так что же попадья?
– Ну, попадья – добрая, смирная курица: лепечет без умолку, поет, охотница шептаться, особенно с Верой: так и щебечет, и всё на ухо. А та только слушает да молчит, редко кивнет головой или скажет слово. Верочкин взгляд, даже каприз – для нее святы. Что та сказала, то только и умно, и хорошо. Ну, Вере этого и надо: ей не друг нужен, а послушная раба. Вот она и есть: от этого она так и любит ее. Зато как и струсит Наталья Ивановна, чуть что-нибудь не угодит: «Прости меня, душечка, милая», начнет целовать глаза, шею – и та ничего!
«Так вот что! – сказал Райский про себя, – гордый и независимый характер – рабов любит! А всё твердит о свободе, о равенстве, и моего поклонения не удостоила принять. Погоди же ты! »
– А ведь она любит вас, бабушка, Вера-то? – спросил Райский, желая узнать, любит ли она кого-нибудь еще, кроме Натальи Ивановны.
– Любит! – с уверенностью отвечала бабушка, – только по-своему. Никогда не показывает и не покажет! А любит, – пожалуй, хоть умереть готова.
«А что: может быть, она и меня любит, да только не показывает! » – утешил было себя Райский, но сам же и разрушил эту надежду, как несбыточную.
– Почему же вы знаете, если она не показывает?
– Не знаю и сама почему, а только любит.
– А вы ее?
– Люблю, – вполголоса сказала бабушка, – ох, как люблю! – прибавила она со вздохом, и даже слезы было показались у нее, – она и не знает: авось, узнает когда-нибудь…
– А заметили ли вы, что Вера с некоторых пор как будто… задумчива? – нерешительно спросил Райский, в надежде, не допытается ли как-нибудь от бабушки разрешения своего мучительного «вопроса» о синем письме.
– А ты заметил?
– Нет… так… она что-то… Ведь я не знаю, какая она вообще, только как будто того…
– Что ж это за любовь, если б я не заметила! Уж не одну ночь не спала я и думаю, отчего она с весны такая странная стала? То повеселеет, то задумается; часто капризничает, иногда вспылит. Замуж пора ей – вот что! – почти про себя прибавила Татьяна Марковна. – Я спрашивала доктора, тот всё на нервы: дались им эти нервы – и что это за нервы такие? Бывало и доктора никаких нерв не знали. Поясница – так и говорили, что поясница болит или под ложечкой: от этого и лечили. А теперь всё пошли нервы! Вон, бывало, кто с ума сойдет: спятил, говорят, сердечный – с горя, что ли, или из ума выжил, или спился, а нынче говорят: мозги как-то размягчились…
– Не влюблена ли? – вполголоса сказал Райский – и раскаялся: хотелось бы назад взять слово, да поздно.
В бабушку точно камнем попало.
– Господи спаси и помилуй! – произнесла она, перекрестившись, точно молния блеснула перед ней, – этого горя только недоставало!
– Вот нашли горе: ей счастье, а вам горе!
– Не шути этим, Борюшка: сам сказал сейчас, что она не Марфинька! Пока Вера капризничает без причины, молчит, мечтает одна – Бог с ней! А как эта змея, любовь, заберется в нее, тогда с ней не сладишь! Этого «рожна» я и тебе, не только девочкам моим, не пожелаю. Да ты это с чего взял: говорил, что ли, с ней, заметил что-нибудь? Ты скажи мне, родной, всю правду! – умоляющим голосом прибавила она, положив ему на плечо руку.
– Ничего, бабушка, Бог с вами, успокойтесь: я так, просто «брякнул», как вы говорите, а вы уж и встревожились, как давеча о ключах…
– Да, «ключи», – вдруг ухватилась за слово бабушка и даже изменилась в лице, – эта аллегория – что она значит? Ты проговорился про какой-то ключ от сердца:
что это такое, Борис Павлыч, – ты не мути моего покоя, скажи, как на духу, если знаешь что-нибудь?
Райскому досадно стало на себя, и он всеми силами старался успокоить бабушку и отчасти успел.
– Я заметил то же, что и вы, – говорил он, – не больше. Ну скажет ли она мне, если от всех вас таится? Я даже, видите, не знал, куда она ездит, что это за попадья такая – спрашивал, спрашивал – ни слова! Вы же мне рассказали.
– Да, да, не скажет, это правда – от нее не добьешься! – прибавила успокоенная бабушка, – не скажет! Вот та шептунья, попадья, всё знает, что у ней на уме: да и та скорей умрет, а не скажет ее секретов. Свои сейчас разроняет, только подбирай, а ее – Боже сохрани!
Оба замолчали.
– Да и в кого бы тут влюбиться? – рассуждала бабушка, – не в кого.
– Не в кого? – живо спросил Райский. – Никого нет такого?..
Татьяна Марковна покачала головой.
– Разве лесничий… – сказала она задумчиво, – хороший человек! Он, кажется, не прочь, я замечаю… Славная бы партия Вере… да…
– Да что?
– Да она-то мудреная такая – Бог знает – как приступиться к ней, как посвататься! А славный, солидный и богатый: одного леса будет тысяч…
– Лесничий! – повторил Райский, – какой лесничий? Что он за человек? молодой, образованный, замечательный?..
Вошла Василиса и доложила, что Полина Карповна приехала и спрашивает, расположен ли Борис Павлович рисовать ее портрет.
– И поговорить не даст – принесла нелегкая! – ворчала бабушка. – Проси, да завтрак чтоб был готов.
– Откажите, бабушка, зачем? Потрудитесь, Василиса, сказать, что я до приезда Веры Васильевны портрета писать не стану.
Василиса пошла и воротилась.
– Требует вас туда: нейдет из коляски, – сказала она.
XI
Неизвестно, что говорила Райскому Полина Карповна, но через пять минут он взял шляпу, тросточку, и Крицкая, глядя торжественно по сторонам, помчала его, сначала по главным улицам, гордясь своей победой, и потом, как военную добычу, привезла домой.
Райский с любопытством шел за Полиной Карповной в комнаты, любезно отвечал на ее нежный шепот, страстные взгляды. Она молила его признаться, что он неравнодушен к ней, на что он в ту же минуту согласился, и с любопытством ждал, что из этого будет.
– О, я знала, я знала – видите! Не я ли предсказывала? – ликуя, говорила она.
Она начала с того, что сейчас опустила сторы, сделала полумрак в комнате и полусела или полулегла на кушетку, к свету спиной.
– Да, я знала это: о, с первой минуты я видела, que nous nous convenons – да, cher m-r Boris, 1 – не правда ли?
Она пришла в экстаз, не знала, где его посадить, велела подать прекрасный завтрак, холодного шампанского, чокалась с ним и сама цедила по капле в рот вино, вздыхала, отдувалась, обмахивалась веером. Потом позвала горничную и хвастливо сказала, что она никого не принимает; вошел человек в комнату, она повторила то же и велела опустить сторы даже в зале.
Она сидела в своей красивой позе, напротив большого зеркала, и молча улыбалась своему гостю, млея от удовольствия. Она не старалась ни приблизиться, ни взять Райского за руку, не приглашала сесть ближе, а только играла и блистала перед ним своей интересной особой, нечаянно показывала «ножки» и с улыбкой смотрела, как действуют на него эти маневры. Если он подходил к ней, она прилично отодвигалась и давала ему подле себя место.
Он с любопытством смотрел на нее и хотел окончательно решить, что она такое. Он было испугался приготовлений, какими она обстановила его посещение, но с каждым ее движением опасения его рассеивались. По-видимому, добродетели его не угрожала никакая опасность.
«Чего же она хочет от меня? » – догадывался он, глядя на нее с любопытством.
– Скажите мне что-нибудь про Петербург, про ваши победы: о, их много у вас? да? Скажите, что тамошние женщины – лучше здешних? (она взглянула на себя в зеркало) одеваются с б& #972; льшим вкусом? (и обдернула на себе платье и сбросила с плеча кружевную мантилью).
А плечи у ней были белы и круглы, так что Райский находил их не совсем недостойными кисти.
– Что ж вы молчите: скажите что-нибудь? – продолжала она, дрыгнув не без приятности «ножкой» и спрятав ее под платье.
Потом плутовски взглянула на него, наблюдая, действует ли?
«Что ж она такое: постой, сейчас скажется!.. » – подумал он.
– Я всё сказал! – с комическим экстазом произнес он, – мне остается только… поцеловать вас!
Он встал со своего места и подошел к ней решительно.
– M-r Boris! de gr& #226; ce – oh! oh! – с натянутым смущением сказала она, – que voulez-vous, 1 – нет, ради Бога нет, пощадите, пощадите!
Он наклонился к ней и, по-видимому, хотел привести свое намерение в исполнение. Она замахала руками в непритворном страхе, встала с кушетки, подняла стору, оправилась и села прямо, но лицо у ней горело лучами торжества. Она была озарена каким-то блеском – и опустив томно голову на плечо, шептала сладостно:
– Piti& #233;, piti& #233;! 2
– Gra-ce, gra-ce! 3 – запел Райский, едва сдерживая смех. – Я пошутил: не бойтесь, Полина Карповна – вы безопасны, клянусь вам…
– О, не клянитесь! – вдруг встав с места, сказала она с пафосом и зажмуриваясь, – есть минуты, страшные в жизни женщины… Но вы великодушны!.. – прибавила, опять томно млея и клоня голову на сторону, – вы не погубите меня…
– Нет, нет, – говорил он, наслаждаясь этой сценой, – как можно губить мать семейства!.. Ведь у вас есть дети – а где ваши дети? – спросил он, оглядываясь вокруг. – Что вы мне не покажете их?
Она сейчас же отрезвилась.
– Их нет… они… – заговорила она.
– Познакомьте меня с ними: я так люблю малюток.
|
|
|
