 |
ГЛАВА 2. капитаны без корабля
|
|
|
|
Мрачная эстетика «хэви-металл» побуждало в Гене некое «психоделическое буйство»: хотелось кричать и ломать всё. По виду вроде и не скажешь, а в душе «плясали черти». Словно Гудермана стало двое: Гена-бунтарь и Гена-совок. Иногда Гена-бунтарь поднимал свой перископ и выглядывал из Гены-совка: «Ну, что там, за горизонтом? Время не пришло еще?» И – нырк! - обратно – и вроде как будто по-прежнему тихо…Гена-совок шатается по улицам в своем синем дурацком пиджаке, пряча длинные волосы под замшевым кепи.
Более свободно Гена чувствовал себя в Университете. Среди таких же неформалов, он не выделялся. Кривая успеваемости Гудермана с каждым курсом падала вниз. Иначе и быть не могло. Гена думал.…О чем же он думал? А думал он о том же, что и остальные его соседи по общаге...
Однажды Гена с Шуркой Оснером «устроили поляну» среди деревьев в студенчестком городке, и там расставили все точки над «и»
«Саша! Я решил делать группу. Ты со мной?»
«Вот с этого и надо было начинать. Конечно!»
«А как же Мишка?» - задал риторический вопрос Гена. И задал его тот не просто так. Несмотря на установившиеся теплые отношения между ними, были некоторые сомнения в лице Михаила Бернштерна.
Дело было в том, что Миша, хоть и был «своим в доску» в среде «аборигенов» МПГУ, но неформалы сторонились Мишу по нескольким причинам. Бернштерн был, как уже говорилось, из «золотой молодежи». Его папа имел надёжные связи в Университете, и Мишка этим, естественно, пользовался. Просто он дураком не был. Ну а, кроме того, «золотой мальчик» часто тусовался на комсомольских собраниях, за что неформалы незаслуженно зачислили Мишку в ряды «стукачей».
А знали бы они как Михаилу все это обрыдло! Он и попал-то туда только ради музыки. С помощью комсомольского значка и красной корочки он добился в Универе проведения смотра художественной самодеятельности, проще говоря «пробивал рок-концерт». И тот все же состоялся. Правда, при закрытых дверях и полном заседании месткома. Это был концерт «Скоморохов». Вот тебе и «золотая молодежь»!
|
|
|
И вот, Оснер завел Мишу за угол, и все рассказал. Несмотря на колебания Гудермана, Бернштерна взяли в группу, когда самой группы еще и в помине не было. Да и деваться ему было некуда: делили-то одну комнату на троих.
Стояло лето. Самый разгар сессии. В общагу стал наведываться Витька Безенчук, и, как всегда с полной сумкой портвейна. Широкой души был человек! Безенчук знал, что его ждут, не дождутся ребята из «Таверны Три Поросенка». Так называлась комната, где жили Оснер, Гудерман и Бернштерн. Правда, кто-то из местных «черносотенцев» на дверях приписал к «Таверне» одно важное дополнение – «кошерных». Виктор осторожно прислушался: как обычно звучал магнитофон и доносился звон стаканов.
«А у нас группа» - похвастался Мишка. Безенчук огляделся вокруг – ничего: ни гитары, ни усилителя. Колода трёпаных карт, портвейн да учебник по научному коммунизму.
«Где группа-то?» - спросил Витя.
«Здесь» - ответил Бернштерн, и постучал себя по лбу.
«Понятно» - вздохнул Безенчук, «Ну, поздравляю»
То ли погода благоприятствовала настроению, то ли, наоборот, настроение – погоде; ребята гуляли по Москве и катались в метро. Вновь и вновь придавались мечтам о группе. Рок-н-ролл вытеснял из их сознания любовь к Родине, мысли о девчонках и о предстоящей профессии. Все исчезало в розовом дыму «портвейного духа».
А где-то с друзьями шатался по городу и Тамир Мусамбеков.
В августе Гудерману пришло приглашение на свадьбу. Марк Аванесян женился на Розе Брандт. Роза вовсе не жаждала увидеть Геннадия на своей свадьбе, но не пригласить не могла, так как он с Марком был в хороших отношениях. На торжественную часть Гена не пришел, а вечером встретился с Максом Бергманом, и вместе направились на съемную квартиру молодоженов, которая находилась в Купчино.
|
|
|
Как предупреждал Бернштерн, это была «мажорная тусовка» со всеми вытекающими последствиями: торт и шампанское. Было скучно, несмотря на обилие «золотой молодежи», среди которой, не понятно каким образом затесался Яша Броневич («Броня»), он притащил в дипломате пару бутылок «огненной воды», и рядом с ним все время вертелась какая-то весёлая девчонка. А Гена и Макс сидели мрачные-премрачные и ждали, когда всё это закончится. Гудерман старался не смотреть в сторону Розы, и она делала вид, что его не замечает. У Марка настроение было тоже не ахти. Он, конечно же, знал про их прошлый роман, и боялся, что Гена начнет трепать языком, и его строгие армянские родители могут догадаться, что Роза «не совсем девушка». Но, тем, не менее, он пригласил Гену, чтобы посмотреть на них обоих, не осталось ли у них чего-то такого…
Но, реакции – никакой! Гудерман и Роза нарочито демонстративно избегали взглядов друг с другом. И, вообще, вскоре он с Максом закрылись от всех на балконе. Там их ждали Броня со своей подружкой. Броня был зол на Марка за то, что тот не позвал Мишку Бернштерна, но сам, тем не менее, припёрся, и, уже порядочно захмелев с «контрабандной водки», причитал: «Да как так! Вместе кашу из одной чашки ели! Сука он после этого!»
Потом к ним присоединились еще несколько парней. Они принесли пару «косяков» и портвейна. Как потом оказалось – гопники. Но трава «делала свое дело» и все вдруг стали друг дружке в любви признаваться. Геннадий по мере «увеличения градуса» еще представлял, через сколько часов «фаза любви» минует, и наступит другая «фаза», грозящая мордобоем и полётом с 5-го этажа. Гена четко знал границу всего этого (Опыт шальной юности), и поэтому он встал, потащил за рукав сопровляющегося «Броню», и оба, шатаясь, направились в ванну, «догоняться» там.
После получасового double drive, Гена проиграл битву в неравном весе, и, соответственно, был пьян в стельку. Выполз из ванной и натыкался на всех, кто попадался ему на пути, чем вызвал, мягко говоря, неудовольствие со стороны присутствующих. Еще он оказался самым пьяным из этой компании, а посему особенно мозолил глаза Розе, ее маме и некоторым кунакам Марка Аванесяна. Ну, те не выдержали и вытащили Гудермана на лестничную клетку для разговора по душам.
|
|
|
После непродолжительной «беседы», стандартных пиханий в грудь и фразами типа «А ты кто такой?», Гена отчаянно рявкнул кому-то из них в лицо изысканное ругательство на идише «кусмир майн тохас!»
За дверь выскочил недоумевающий Макс Бергман: «Ребята! Что происходит?» Но «ребята» уже гнались за Геной по этажам. Макс быстро сообразил «что к чему» и стал искать подмогу в лице Брони, да тихо, чтобы не услышали остальные. Броня без лишних слов, вскочил со стула, по пути засунул в рот капу, плюнул на кулак и…пошел совсем в другую сторону. Макс с ужасом осознал, что сейчас здесь произойдет нечто ужасное. Он схватил своё пальто, нахватал в карман конфет, и испарился. А где-то там наверху пела и плясала еврейская свадьба по русскому сценарию, и чей-то донесся пронзительный рёв: «НАШИХ БЬЮТ!»
«Добры молодцы» настигли Гену на выходе из подъезда и с чувством, толком, расстановкой били, так, как будто занимались этим всю сознательную жизнь. Хороши же приятели у Марка Аванесяна!
Немного придя в себя и отрезвев после взбучки, Гудерман попался в поле зрения дружинников, а те, видя, как тот размазывает кровавые сопли по лицу, не придумали ничего лучше, как вызывать милицию, вместо скорой помощи.
Хотя, если откровенно, ему повезло 2 раза: во-первых - что его не застали в квартире Аванесяна, где происходили не менее трагические события. Ведь из-за него все и началось-то! Но потом никто на него просто даже не подумал. Во вторых – его определили сразу в вытрезвитель, минуя участок и протокол. Как раз, в тот самый «трезвяк» где уже спал мятежным сном Тамир Мусамбеков, имевший неосторожность справлять нужду в общественном месте, когда в очередной раз «надрался» в своей любимой пельменной».
Тамир, проснувшись по утру, не обнаружил своих ботинок. Дежурный сообщил, что, когда его сюда доставили, обуви на нем не имелось. У Гудермана же пропали часы. Но он не помнил, надевал ли их вообще, и потому бузить не стал. В отличие от Мусамбекова, нагло заявлявшего, что у него их здесь и «оприходовали». За что и поплатился лишними 3-мя часами штрафных работ. А что бы скучно не было, дали ему в компаньоны Гену Гудермана.
|
|
|
И вот, Тамир сидел в углу, курил и смотрел как Гудерман возюкает шваброй по коридору.
«Слушай, парень. Одолжи свои кеды. Я вернусь и принесу» - крикнул Мусамбеков. Гудерман усмехнулся, качнул головой, давая понять, что «дураков нет». Несмотря на длинные волосы, карикатурную худобу и финики под глазами, у Тамира почему-то не возникло чувство острой неприязни, хотя он недолюбливал всяких металлистов и хиппарей, а по пьянке мог пристать к кому-то из них, дескать, что это у тебя волосы длинные, прикол такой?
«Ты бы помог, что-ли?» - сказал с обидой Гена.
Мусамбеков затушил сигарету о бюст Ленина, бросил окурок в цветочный горшок, при этом некультурно выругался, и принялся, наконец, за работу.
Делать нечего – разговорились мало-помалу, и сошлись во мнении, что общественно-полезный труд – полный отстой, и, что не мешало бы опохмелиться.
Схема была проста до безобразия. Вышел Тамир в кедах Гудермана, неся самого Гудермана на своей могучей спине. Не смотря на то, что Гена был выше его на 10 сантиметров, Мусамбеков нес его с непритворной легкостью, ибо, как уже было неоднократно сказано, Гена обладал критической массой тела. Его излишняя худоба были поводом для бесконечных насмешек в Университете. И сейчас, оба выглядели весьма комично. Прохожие останавливались и провожали взглядом. «Поганая молодежь» - ворчали старики на скамеечках. «Ишь, забавляются, хиппаны»- «крысились» бравые дружинники. Останови он их сейчас - чтобы было бы? Да ничего! Первый – слесарь-разрядник, на известном предприятии работает, второй – студент «элитного» МПГУ. Идут, никого не трогают, культурно проводят досуг, так сказать. А что волосы по плечи – так у кого их в то время не имелось!
Добрались ребята до ближайшей пивной бочки да «задобрили Бахуса, Духа Винного». А потом – прямиком до проспекта Калинина, там, где раньше жил Гена с родителями.
Дверь открыла мама. На пороге стоял парень восточного типа, и ее сын, Геннадий с фонарем в глазу и в одних носках. От обоих разило пивом и «Беломором».
«Это Тамир, мой друг. Ему ботинки нужны» - бесцеремонно произнес Гудерман.
Оказалось, что Мусамбеков вовсе не шпана какая-нибудь. Вполне обычный, порой даже чересчур. Но почему-то на Гену Тамир произвел положительное впечатление. Какая-то пленительная «красота несовершенства». Тонкий и чувствительный Гудерман редко замечал подобное в людях. В Тамире было одинаково мало и добра и говна, как потом не раз подмечали другие. В нем не было и тени того жлобства, нередко приписываемого к людям его происхождения и образования. С другой стороны, Мусамбеков представлял мажорных студентов несколько иначе.
|
|
|
Когда же разговор зашел о музыкальных пристрастиях, оба были приятно удивлены взаимной осведомленностью и одинаковыми вкусами
- А ты, что, где-то играешь? - спросил Тамир.
- Пока, нет, мы только собираемся, и нам нужен гитарист – ответил Гена.
А вечером Геннадию предстояло пересдавать философию. Взяв учебник, который ни разу не открывал, Гена сел в метро и помчался до студгородка. Помчался – не значит, боялся опоздать на экзамен; просто сгорал от нетерпения встретиться с ребятами. Билет попался легкий на его счастье, и вскоре, Гена, размахивая зачёткой, бежал к Саше с Михаилом, которые ждали его на скамеечке и курили одну сигарету на двоих.
«У меня есть новость. Я нашел гитариста! Представляете, у него IBANES!»
«Ни фига себе! – присвистнул Шура Оснер, - а он из НАШИХ?»
Такое понятие как «НАШИ» вбирало в себя множество критериев как - то: музыкальные вкусы, отношение к «синей форме», политические взгляды, и, даже, в кой-то мере, национальную и социальную принадлежности. Под все вышеперечисленные категории Тамир попадал, за исключением того, что он не был евреем и не имел высшего образования.
Позже, Тамир, познакомившись со всеми остальными, понял, что связался с кучкой мечтателей, которые и пить-то не умели толком. Но все же что-то определенно тянуло его к этим беспечным юношам, еще не нюхавших суровых трудовых будней советского мужчины. Ему вдруг нестерпимо захотелось хоть ненадолго окунуться в этот безумный мир, глядеть на всё чистым взором, тряхнуть патлами, и сказать себе самому: «Да пошло всё к такой то матери!» Так рассуждал человек, которому не было еще 20-ти лет. Мусамбеков по холостяцким меркам добился всего того, что положено ему по Конституции: хорошая работа, любимая девушка Наиля, комната в общаге, электрогитара «IBANES», куча импортных шмоток и пластинок. А что имела эта «шобла»? Ровным счетом ничего! Но выглядели они гораздо счастливее.
Ночь, проведенная в вытрезвителе, имела для Геннадия Гудермана и другое немаловажное последствие. Правда, со знаком «минус».
После замечательного и содержательно разговора с мамой и папой, Гена продолжил беседу при закрытых дверях ректората МПГУ, в которой ему посоветовали готовиться «к вылету с треском» по всей строгости закона того времени. Вопрос решался на общем комсомольском собрании. Всю эту возню придумал (кто бы вы думали?) Миша с труднопроизносимой фамилией Бернштерн. Он намеревался тянуть это дело как можно дольше, проведя четыре комсомольских собрания, на последнем из которых, вместо отчисления из комсомола и Универа, Гудерману влепили выговор. В общем, тактика Бернштерна оказалась верной.
Гудерман обратился за помощью к другому Гудерману, но отец стал, как говориться, в позу, сказав следующее: «Геннадий! Ты теперь человек взрослый и сам отвечаешь за свои поступки. Вместо того чтобы учиться, ты бездарно проводишь время в сомнительном обществе людей, недостойных твоего круга, и, которые очень плохо на тебя влияют. Но, как я вижу, тебе это нравится: нравится ходить, в чем попало, нравится напиваться, устраивать драки в приличной семье. Твое асоциальное поведение очень сильно беспокоит меня и маму. Тебе необходимо снова обследоваться у врача».
Гена очередной раз хлопнул дверью и ушел. Заступиться было опять некому.
Благодаря Мишкиным связям, «гудермановское дело» ходатайствовали на парткоме, там его повторно рассмотрели и оставили Геннадия на совершенно диких условиях, противоречащим Гражданскому Кодексу, и, вообще, здравому смыслу. Во-первых, Гена не должен был пропускать ни одной лекции, семинара, субботника, комсомольского собрания; Во-вторых, он вовремя сдает зачеты и экзамены с одной попытки
В третьих – он лишен на всё оставшееся времени обучения в МПГУ стипендии и лишается избирательного права. (Что это такое я писать не буду: люди старшего поколения прекрасно помнят. А молодежь сама поймет, умные шибко нынче!)
Акромя всего прочего, Гудерман вылетел из списков претендентов на отправку в Германию по обмену. Было обидно до слез. Гена знал немецкий и английский больше чем на «5». Он и в списке значился под «вторым номером»! Гудбай, джинсы и новые пластинки!
«Не переживай! – говорил Витька Безенчук, наливая Гудерману в стакан кислого и терпкого портвейна. Виктор с бутылкой уже не расставался.
«Поцы» они все! – поддерживал Мишка Бернштерн, - смотреть на хари ихние уже не могу. Блевать охота! Держись, Геноцид, мы их всех пере…»
Был у Гены еще один духовник. Там Мусамбеков. Тот говорил, дескать, бросай этот чертов Универ, я тебя в подсобку пристрою, будешь чертежи да аннотации с немецкого переводить. Звал же ведь! Чего не пошел – сам Бог не ведает. Человек-загадка, этот Гудерман. Плюнул на все, растёр хорошенечко, и вновь стал предаваться мечтам о группе.
И вроде все к этому шло, но одновременно не находилось логического разрешения. Были четверо парней, желающих играть. Даже роли все расписаны: кто, и на каких инструментах. Тамир – гитара, Саша Оснер владел басом, не имея самого баса. Мишка как барабанил раньше, так пусть и дальше продолжает, пусть будет ударником. А Гена.…Ну, что Гена? 5-6 песен собственного сочинения, которые он стеснялся исполнять даже друзьям, бряканье на пианино, и все, пожалуй. Прав был Витька, когда говорил, что им никогда не собираться, потому что не было среди их компании лидера, и никто особо на это место не претендовал.
А сам Виктор уже играл в группе «Летучий Корабль», собранную им еще в Калуге и выступавший в знаменитом кафе на Тредиаковской. Играли, ну что поделать, рок с выраженным «металлическим привкусом».
 |
Витя Безенчук времен «Летучего Корабля», 1980 г.
Ход событий переломила как всегда «случайная случайность». Как-то Оснер в столовой показал Гудерману свою тетрадку, в которой, как оказалось все это время, писал песни на английском языке. Гена тщательно подошел к изучению творчества юного Шурика, и обозначил пару-тройку песен в стиле ритм-энд-блюз. Это были ранние «плинтусовские» вещи, не вошедшие в последствии ни в один альбом: «Blue Blues[2]» и «Today’s Love, Tomorrow’s Nothing[3]». В принципе, такая рок-н-ролльная незамысловатая «раскладушка» понравилась Геннадию, и он решил попробовать, как это все будет звучать в гитарном варианте. Позвали Мусамбекова. Вышел конфуз. Тамир не знал нот. Для грамотных Гены и Шуры это было просто шоком. Дело летело к чертям собачим, не успев толком начаться. Выручило то обстоятельство, что Мусамбеков умел и любил импровизацию. Тема-то Тамиру была знакома хорошо, но в его игре чувствовалась какая-то неуверенность, что ли. Оснер с Гудерманом переглянулись нехорошо и поняли, что зря связались с Мусамбековым, как гитаристом. Гена чувствовал себя виноватым: ведь это он привел Тамика в группу. Но и терять его он не хотел. У Мусамбекова был «IBANES», что тоже не мало значило. В итоге было принято решение Тамика брать и дать ему время освоить, как следует неуправляемый инструмент под названием «электрогитара».
Ну а пока ребята сидели и обдумывали план дальнейших действий. На первое место выдвинулись почему-то Александр Кириллович Оснер и Геннадии Геннадьевич Гудерман. Мише все время было некогда, и поэтому в производственных совещаниях он задействован не был. Тамир был тоже занят. В субботу он проводил время со своей девушкой, и лишь по воскресениям Мусамбеков тащился с Университетскую столовую – место встречи группы. Все о чем-то горячо спорили, рисовали какие-то перспективы, и всем было страшно интересно, чем всё это закончится. Капитаны без корабля уже поделили между собой штурвал.
Кончилось лето. Наступило теплое первое сентября 1979 года. Нашелся Михаил Бернштерн, и его сразу же ввели в курс дела. Необходимо было с помощью него решить массу насущных проблем: выхлопотать базу для репетиций, барабанную установку и усилители. Мишка пообещал все, что в его силах, он сделает. Но особо-то не трепались, и ежу понятно, почему. Гена «под колпаком», Миша – активный комсомолец, а комсомольцам играть рок-н-ролл не пристало. Сашка за рок-н-ролл, в свое время, был бит, поэтому научился маскироваться, но ему это плохо удавалось. Он любил рок и как не пытался, не умел этого скрывать, за что даже прозвища никакого не удостоился.
Тема «рок» была закрыта для общественности. Рокеров считали педерастами на полном серьезе. Самое жестокое оскорбление для добропорядочного советского гражданина было «рокер», «хиппи», «панк». «Ваш сын – рокер!» - говорят учителя отцу семейства, и тот не знает куда деваться от стыда. «Сотрудник Иванов по ночам Голос Америки слушает, а свободное время играет рок-н-ролл (Представляете, что было, если бы он занимался «ентим» в рабочее время!)» - стучали коллеги. А на улицах постоянно дежурили бравые парни-дружинники, которые устраивали шумные облавы на хиппарей и им сочувствующих фарцовщиков, которые терять клиентов и «хлебные места» не желали. Иди, попробуй, появись, где-нибудь в центре, в рваных джинсах, «неправильном пиджачке» и ромашками в патлах! Да еще, не дай Бог, в гордом одиночестве – тут уж пощады не жди.
Но хиппи – народ был миролюбивый, и в большинстве своем часто подставлял щеку под удар. Но почему-то их ненавидели пуще всех остальных. Панки, например, стекла били, в подъездах гадили, слова нехорошие на стенах писали, ходили толпами, а как облава – шмыг в кусты, ирокезики свои пригладили, металлолом с себя быстренько поснимали – и нате, пожалуйста, – пай-мальчики, возвращаются из школы. Хрен придерешься.
В те нелегкие для неформалов «застойные» времена били не только по морде, но и «по паспортам». И Гудерману в своей жизни пришлось не раз столкнуться с таким замечательным явлением в СССР как «антисемитизм». Уж, так получилось, что Гена общался преимущественно со «своими», и не, потому что он этого хотел. Просто еще в школьные годы, его как-то выделяли среди прочих, и он это хорошо чувствовал, хотя и не мог понять до конца. Среди бывших одноклассников не нашлось ни одного, кто бы сказал про Геннадия что-то хорошее. До МПГУ он стеснялся своей фамилии: она звучала как приговор. Нельзя сказать, что дети так жестоко поступали от злого сердца. Просто так их учили, он и впитывали «антисемитизм» с молоком матери, и стали достойными продолжателями славных дел их отцов. Особенно это почувствовалось в старших классах: в пошлейших анекдотах про евреев в его присутствии, в постоянных оскорблениях: «Мажор», «Гнида», «Жид вонючий». Сколько терпел он это – лишь Бог ведает.
Да и евреем, если честно, Гудермана назвать-то трудно. Родители его синагогу не посещали, и вообще ни в Бога, ни в черта не верили, а, следовательно, субботу не чтили, и свинину ели с удовольствием. Такой же был и Генка. Стыдно сказать, он знал в совершенстве английский, немецкий и испанский, а иврита не знал, за исключением парочки ругательств. Какой, к чертям, из него жид? Но, как ни крути, подлая фамилия не давала спокойно ему жить. И все чаще и чаще Гена, проводя время в нелегких раздумьях, приходил к выводу, что жить в этой стране нельзя. Он осторожно поделился своими мыслями с друзьями и был озадачен тем, что им, в сущности, было наплевать. Они не требовали от людей многого, и поэтому, в этом отношении им жилось легче, чем ему.
Гена еще умудрялся в то тяжелое, сложившееся для него, положение песенки писать. К середине сентября он принес в столовку 3 текста и готовые ноты. То были «Neither left no right[4]», «I cannot fly[5]», «Tournament[6]». Шурик посмотрел на причудливые загогулины, выведенные рукой Гудермана, и спросил: «Ты это сам сочинил?». Гена скромно кивнул. Оснер оживился и еще и еще раз перечитывал написанное: «Да это круто! Надо срочно репетировать». Репетировать – но где? Пошли тормошить Мишку, который систематически пропускал совещания из-за вечной занятости. А Мишка, в свою очередь, стал «пинать» культорга Стёпу Богомазова. А сам культорг в это время дрыхнул в профкоме, заваленный бумагами.
«Кончай спать, Степа! Дело к тебе есть государственной важности!» При неожиданном появлении заместителя председателя комсомола товарища Бернштерна Богомазов очнулся и демонстративно зевнул в его сторону: «Чего надо?» Миша изложил вкратце свои требования, пообещал литр портвейна и бесплатное посещение всех выступлений группы. На всякий случай, Михаил пошел на легкий шантаж. При удобном случае на собрании он мог поставить вопрос о снятии нескольких культоргов, которые проедали бюджет зря, и ничего при этом не делали. Степа почесал репу: «Ладно, что-нибудь придумаем» и снова впал в спячку. Ребята ждали-ждали, пока не надоело, плюнули, и стали думать что делать.
Сначала решили собираться в «Таверне «Три поросёнка». Но, шуметь было строго запрещено, – раз, и, во-вторых – туда никак нельзя притащить Мусамбекова. Пробовали как-то тайком – не вышло. Вахтерша пообещала нажаловаться декану, что грозило всем, троим, выселением. В «таверне» Шурка записывал гитару для Тамира. У него была желтая ленинградская акустическая гитарешка. Так как Тамик нот не разумел, пришлось Саше проигрывать гитарные темы и рифы самому и записывать на магнитофон «Весна», который принадлежал Мусамбекову. В акустике звучало все так убого и криво, что Тамир многое переделал сам. Вскоре, Саше надоело, и он прямо сказал Тамику: «Хочешь играть в нашей группе – учи ноты». Мусамбеков отнесся к этому с пониманием, и стал заниматься.
А впереди – проблема на проблеме. Лишнего времени нет, после учебы – сразу в таверну, гитару писать и на ходу ладить бас. Пропускать лекции и семинары нельзя – выгонят. Тогда уж вообще ничего не пробьешь. А здесь, в МПГУ радиорубка пустует. Барабаны валяются в пыли, да куча динамиков по коридорам развешана. Ну, что, казалось бы! Проще простого, отдай ребятам это барахло. Починят, наиграются, дело доброе совершат. Бернштерн видел подвал, забитый этим старьем, который почему-то десятилетиями не могли списать. Кому это все было нужно? И почему оно должно продолжать здесь гнить, когда ей найдется достойное применение. От этой бесхозяйственности, и полного распиздяйства Мишку просто мутило. А сколько раз он обращался к завхозу: «Отдай! Продай!». Все без толку.
Нелегко было ребятам сейчас, а, сколько трудностей и бед им выпадет через несколько лет! Дни сменялись ночами, часы тикали как положено. К 9-ти утра просыпались Гена с Мишей, ранние пташки, будили Оснера. Он готовился к занятиям ночью, чтобы никто не мешал; хотя на самом-то деле он писал дневник, в котором вёл летопись группы, у которой тогда даже названия не имелось.
Гена Гудерман на слете хиппи в Сокольниках, 1981 г.
Прелюдия к главе 3:
Гена и «ФЛОЙДЫ»
«Я не хотел петь, но так получилось, что у меня оказался самый выносливый голос. Очень стеснялся петь при ребятах, и поэтому в последствии голос мы записывали в последнюю очередь» (Гудерман)
«Я в принципе тоже неплохо пою, но у Гены глотка полуженей, да и произношение у него идеальное. Что для англоязычной группы немаловажно. Тут и думать было нечего» (Оснер)
«В одно воскресное утро я решил, что школа – это полный отстой, а PINK FLOYDE– это то, чему действительно следует учиться, и стал готовить из себя рок-звезду. Единомышленников, тогда как сейчас у меня не имелось, впрочем, как друзей так таковых, зато были книги и соответствующие журнальчики. Нет, не те, что вы подумали. Сидя дома, скучая, вырезал из картона какие-то чудные шляпы, придумывал имидж для своих несуществующих выступлений: рвал безжалостно собственные штаны, расшивал их бисером. Из старого отцовского кожаного плаща сделал себе «косуху», подобрал в дому все булавки, шпильки, заколки, заклёпки, разные там цепочечки, и уделал ее до дикого состояния. Потом облачался в этот кошмар и устраивал представления для самого себя. Я воображал себя стоящим на сцене с микрофонной стойкой (ею долгое время служила швабра), и под психоделический рок «пинков» неистовал, успевая открывать рот. Тогда во что бы то ни стало захотелось научиться петь. Вооружившись литературой по технике вокала, я сидел дома и самостоятельно постигал мудреные методики. За образец для подражания, брал, естественно, Гилана, Осборна и Планта (Гудерман)
Так продолжалось до поступления Гудермана в Универ. Но и учась в МПГУ, живя в общаге, Гена тайком от ребят, выбирался домой, пока никого не было, и продолжал ставить голос. Даже, когда с ними велись разговоры о группе, Гена и словечком не обмолвился о своем новом увлечении.
В 79-ом он тщетно пытался освоить гитару, на что мама его заметила: «Гена, выбрось ее. Посмотри на свои руки. У тебя фортепианная аппликатура»
Да и зеркало не врало.
«С гитарой я выглядел настоящей карикатурой на советский рок» - признавался много лет спустя Гудерман,- поэтому налёг на уроки вокала и практиковался на пианино»
|
|
|
