 |
О «Казимире Кронштадтском»: «Мы можем!»
|
|
|
|
Я был первым, кто публично сказал на вечере «Огонька» в ЦДЛ, опираясь на известные мне данные, о зверском убийстве Есенина. Тогда притихший зал Центрального Дома литераторов замолк, но раздались одиночные крики протеста, перешедшие во всеобщий гул: «Как он смеет! » Однако я знал, что говорил, ибо один из самых удивительных людей, встреченных мною в жизни, – Казимир Маркович Дубровский, отсидевший в советских лагерях около тридцати лет, рассказал мне об этом.
Великий ученый Бехтерев называл Дубровского, тогда еще молодого студента, надеждой русской науки; вечерами же Казимир Маркович посещал рисовальные классы Рериха.
Позднее, когда началась его жизнь на одном из островов архипелага ГУЛАГ, он не забыл уроков в обществе поощрения художеств. Я помню эти рисунки художника и врача!
Не зря прошли уроки рисования у Рериха. Видя вокруг себя смерть и анализируя симптомы совсем неизвестной медицинскому миру болезни, возникающей от унижений, голода, безысходности, Дубровский проследил ее ход, запечатлев свои наблюдения в альбоме рисунков, столь ценных для медицины.
Медицинское издательство отказалось печатать этот замечательный альбом врачебных рисунков на том основании, что в Советском Союзе не может быть такой болезни. А на его предложение – сказать в предисловии, что это почерпнуто из лагерей смерти немецкого фашизма, – издательство не «клюнуло». «Власти нас не поймут» – сказали там.
Напомню, что сразу же после октябрьского переворота, как известно, «борцы за свободу и равенство» вышвырнули из всех учебных заведений России детей дворян, промышленников, духовенства и т. д. Та же участь, среди прочих, постигла и любимого ученика Бехтерева, художника, польского дворянина Казимира Дубровского.
|
|
|
Он стал работать на «скорой помощи». Однажды во время его дежурства зазвонил телефон, и в трубке прозвучала команда: «Немедленно поезжайте в „Англетер“. Повесился Сергей Есенин». Он первый вошел в комнату, носящую следы бешеной драки, и увидел, что на фоне красной занавеси, под которой проходила труба отопления (оставившая, как известно, на щеке повешенного багровый след ожога), словно парил в воздухе, чуть‑ чуть оторванный от земли, будто вставший на цыпочки со свесившейся копной светлых, как рожь, волос, певец крестьянской Руси Сергей Есенин. Веревка как и портьера, была тоже красная, и потому впечатление от увиденного было глубоко мистическим и страшным.
Казимир Маркович помнил даже, что скатерть со стоявшей на ней и разбитой вдребезги посудой была стянута со стола, вероятно, во время сопротивлении поэта убийцам.
– А как же письмо, написанное кровью? – спрашиваю я. Казимир Маркович горько усмехнулся: «Потому оно и написано кровью, что так труднее опознать почерк, становящийся более размытым. »
Теперь все знают, что Сергея Есенина убили…
Дубровский проработал на «скорой помощи» не один месяц. Незадолго до смерти он, заклейменный советской прессой 60‑ х годов как «Казимир Кронштадтский», показывал мне в Харькове рукопись воспоминаний об этом жутком времени, когда Петербург жил ужасной жизнью беззакония, убийств, ограблений. Казимир Маркович сидел, опустив глаза – пронзительные, бело‑ голубые в минуты духовного напряжения, которые горели на его странно‑ колдовском лице с благородной формой (словно на римских бюстах) носа; лице, изборожденном глубокими морщинами страданий долго прожитой и мучительной жизни. Я всей душой любил этого удивительного человека и гениального ученого – врачевателя наших недугов.
– А о каком другом ярком случае, кроме как с Есениным, можете вы еще рассказать? – допытывался я.
|
|
|
Потирая лоб, он ответил:
– Их было много, и все они страшные. Ну вот, например, один из обычных. Нас, бригаду «скорой помощи», вызвали перепуганные жильцы одного из домов; из соседней квартиры раздавались крики о помощи и удары в стену. Нам пришлось ломать дверь, разумеется, с дворником и понятыми. Ворвавшись внутрь, мы увидели пронзительной красоты шестнадцатилетнюю девушку, обнаженную, как Даная, лежавшую на смятой постели и, словно в беспамятстве, бьющую пяткой в стену с криком: «Помогите! Помогите! Помогите! » На ней лежал голый шестидесятилетний мужчина – он был мертв. Как выяснилось, им оказался один из известных сотрудников ЧК, друг Зиновьева, с которым, чтобы не расстреляли ее семью, должна была сожительствовать юная гимназистка, семья которой принадлежала к древнему дворянскому роду. Подняв на меня глаза, исполненные глубокой муки, Казимир Маркович продолжил свой рассказ. – Юная красавица, мелко дрожа и натягивая на себя простыню, объясняла: «Если бы я сбросила с себя труп без свидетелей, то меня бы обвинили в убийстве этого чекиста, обвинили бы в контрреволюции и антисемитизме. Вы должны были засвидетельствовать, что он умер на мне, и я не помню, сколько прошло времени, пока я была под холодеющим телом покойника, думая, что сойду с ума… силы мне давало только то, что я думала о своих близких, которых этот старый негодяй обещал расстрелять, если я не стану его любовницей. »
Много страшных историй тех лет поведал мне Казимир Маркович…
Дубровский занимался также передачей мыслей на расстояние и, доживи он до наших дней, не сходил бы с экранов телевидения. Достаточно сказать, что Кашпировский с большой гордостью говорил мне, что учился у Казимира Марковича Дубровского, когда тот, отсидев в лагерях, получил маленькую квартирку в Харькове и должность врача в железнодорожной больнице. С кем только он не встречался в местах заключения: бывшие царские министры, члены Временного правительства, сибирские шаманы, художники, философы, ученые, священники…
– Я католик, вера в Бога дала мне силы вынести этот ад, который не мог бы описать даже Данте, – рассказывал он. – Я помню каждую минуту, проведенную в этом аду. Сколько людей погибало у менz на глазах, – О! Я многому научился от тех, кого безжалостно уничтожали. Думаю, не просто будет найти огромные ямы и рвы, где, как собаки, закопаны лучшие люди России. Хотя в лагерях сидели не только русские, это был действительно «Интернационал» тотального уничтожения. Я старался лечить, внушать людям веру, когда верить нам, казалось, было не во что. Повторяю, это были лагеря смерти…
|
|
|
С Казимиром Марковичем меня познакомил мой неизменный благодетель Сергей Владимирович Михалков. Однажды он сказал: «Все знают, что я заика. И ты, Илюша, когда нервничаешь, начинаешь заикаться. Появился врач, человек, говорят, гениальный. Ему около семидесяти лет, он излечивает от заикания, от депрессий. Слышал, что даже одного члена правительства вылечил от такой болезни, когда люди мочатся под себя. Статьи о нем в нашей, прессе восторженные. Писатель Львов о нем просто как о мессии пишет. А это серьезный человек. Так вот, тот человек утверждает, что может наладить контакты с космонавтами с земли, не прибегая к обычным формам связи. И, между прочим, у него есть благодарность от харьковской милиции – а он живет в Харькове – за то, что нашел без вести пропавшего мальчика. Поедем‑ ка к нему на сеанс, из десяти человек восемь он вылечивает».
Промозглой, серой и слякотной зимой мы приехали в Харьков. Огромная толпа народа ждала в неказистой, довольно неухоженной больнице железнодорожного управления. Здесь были люди разных возрастов, социального положения и достатка. Но всех их объединяло одно: горе и вера в то, что Дубровский поможет им. Лечебные сеансы проводились в зале. Дубровский говорил, что заполненный публикой зал своей энергией помогает ему. Большинство людей заряжены положительной энергией, а скептики и неверующие – отрицательной. Но энергия едина, и дело врача направить ее на добро.
Насколько мне помнится, он не брал денег с больных и говорил, что если бы он прожил еще сто лет, то каждый день должен был бы принимать по двести человек – столько было желающих получить его помощь.
|
|
|
Итак, в небольшом зале, из окна которого были видны крыши и унылые коробки зданий нового Харькова, на стульях, а то и на полу сидели набившиеся в зал больные и их родственники.
Сегодня Казимир Маркович проводил два сеанса: один – от заикания, другой – от курения. Десять человек от двенадцати до семидесяти лет, страдающих заиканием, выстроились вдоль серой больничной стены, словно перед расстрелом. Воцарилась тишина. Казимир Маркович начал: «Сейчас я хочу только спросить каждого из вас, как ваше имя, отчество, фамилия и сколько вам лет. Начнем с вас, – показал он на средних лет мужчину, с надеждой смотрящего на него. – Итак, скажите ваше имя, отчество и фамилию».
На лице пациента, вдруг потерявшего веру и надежду, появилась маска клинического равнодушия и отчаяния. Мучительно глядя в пол, он начал: «Ни‑ ни‑ ни‑ к‑ к‑ к‑ олай. » Больной словно захлебнулся и замолчал. «Пока вам тяжело говорить», – подтвердил Дубровский. «А ну, пожалуйста, Вы, – обратился он к стоявшей рядом в шеренге девочке. Она вздрогнула, как птичка, и, глядя большими серыми глазами в лицо целителя, жалобно, словно пританцовывая, нараспев пропела, содрогаясь от внутренней конвульсии: „М‑ м‑ ма‑ а‑ а‑ а‑ рин‑ на“. На таком уровне оказались все; один человек, сделав попытку заговорить, смог только пошевелить губами и отказался от нее, ощущая всю ее безнадежность. Воцарилась зловещая тишина. Михалков шепнул мне: „Д‑ д‑ да мы по сравнению с н‑ н‑ н‑ ними говорим как Демосфены. Стыдно у н‑ н‑ него в‑ в‑ в‑ время отнимать. “ Я не мог удержаться от ответа: „Не забывайте, Сергей Владимирович, что Демосфен, который, кстати, был славянского происхождения, поначалу тоже заикался и имел при этом слабый голос. Недаром он, набирая в рот морскую гальку, произносил речи, стараясь такими упражнениями преодолеть свой дефект. И как заика заике, ибо сам после блокады вынужден был на уроках отвечать письменно, напомню вам такой случай. Демосфен одному робкому оратору, боящемуся говорить перед толпой, задал вопрос: „А скажи, друг, побоялся бы ты говорить перед ремесленником, расписывающим вазы? “ „Конечно нет! “ – ответил оратор. Демосфен допытывался: „А ты побоишься говорить с философом, солдатом, женщиной, моряком? “ «Конечно нет, – повторил ответ застенчивый оратор своему учителю. «Так почему же ты боишься говорить с ними, когда они собраны все вместе, а это и есть толпа?! “ – удивился Демосфен.
«Ну насчет того, что он славянин, – это все твои с‑ с‑ славянофильские штучки», – начал было возражать Михалков… К нам наклонился ассистент Дубровского и попросил: «Не разговаривайте, пожалуйста». Мы сидели на стульях в трех метрах от Казимира Марковича. В гробовой тишине он возвысил свой уверенный, исполненный внутренней силы голос: «Через несколько минут, дорогие друзья, вы все начнете говорить. Вы сможете объясняться в любви, спокойно общаться с продавцами магазинов, читать стихи, и кто‑ то из нас, – смягчился его голос от внутренней улыбки, – даже сможет работать диктором на радио. Я снимаю с вас страх произнесения первого слова. Я сейчас горю, как свеча, зажженная с двух концов, – мне помогает энергия зала. Думайте про себя: „Мы можем! Мы можем говорить, потому что хотим этого“. Я сейчас подойду к каждому из вас и дотронусь до того места лба, где, как полагали древние, заключен третий глаз человека. Наши далекие предки – арии – ввели в Индии обычай отмечать это место у женщин красным кружочком на лбу». Дубровский, как полководец перед битвой, подошел к каждому из шеренги жаждущих исцеления и коснулся пальцем точки над переносицей. «Что вы опустили взгляд? Смотрите мне в глаза! » – потребовал он у одного. Отойдя от них, Дубровский продолжал: «Когда вы через три минуты заговорите, следуйте только одному правилу: спокойно наберите воздух и постараитесь, как певцы, сосредоточить внимание на гласных. Например: те‑ е‑ е‑ пло, лю‑ юю‑ бовь… Ну, а теперь, – вонзил он взгляд в лица людей из шеренги, – кто первый хочет сказать? Но не надо пока говорить, а только поднимите руку».
|
|
|
Подняли руки маленькая девочка и седой человек в военной гимнастерке, на которой были колодки орденов и медалей.
«Ну, давай начнем с тебя, – сказал Казимир Маркович девочке. – Не спеши, скажи мне, как тебя зовут и в каком классе ты учишься? »
Зал онемел в ожидании чуда, веря в него и не веря. «Смотри мне в глаза и отвечай», – властно сказал Дубровский. И произошло чудо: нежным и сильным голосом девочка спокойно сказала, восторженно глядя в глаза Казимиру Марковичу: «Я – Марина Сидорчук, ученица третьего класса. »
Зал ахнул, и почти у всех нас выступили слезы на глазах. Единственный, кто остался невозмутим, – это Казимир Маркович. Как бы не чувствуя великого момента обретения речи, – спросил: «Прочти нам стихотворение Пушкина, которое ты знаешь». Она начала: «Мороз и солнце, день чудесный…», и вдруг, опустив глаза, запнулась. Лицо ее приняло на какой‑ то момент выражение неверия и муки. «Ты стала новой! – строго сказал Дубровский. – Не вспоминай того, что было. Пой гласные». Девочка подняла глаза, и мы услышали: «Мороз и солнце, день чудесный. Еще ты дремлешь, друг прелестный. Пора, красавица, проснись…»
«Хватит, – заключил он. – Кто следующий? » Плачущие родители прижимали к сердцу свою девочку. Заговорили и все остальные…
* * *
…Дубровский сидел дома ничуть не усталый и ел шоколад. Подняв на меня взгляд, сказал:
– Надо есть шоколад, в нем много энергии.
– Казик не обедает никогда, а ест шоколад, – заметила его жена.
– Казимир Маркович, а что это у вас за стеклянный шар на столе? – полюбопытствовал я.
– Это предмет моей духовной гимнастики. Я каждое утро смотрю на этот шар. Если человек живет и действует во имя высшего начала любви к людям, он все может и побеждает. Бойтесь шарлатанов и черной магии. Бойтесь сатанизма во всех его проявлениях. Вы читали «Протоколы сионских мудрецов»?
– Читал, – лаконично ответил я на его вопрос. Он помолчал…
Над столом у него висела благодарственная грамота от харьковской милиции.
– Расскажите об этом, – попросил я.
– Дорогой Илюша – в двух словах. Вы прекрасно знаете, – он показал на телевизор, – что ни он, ни радио, ни магнитофон не будут работать, если их не включить в сеть – в источник энергии. Я тоже отдаю энергию. Я «включаю в свою сеть» человека, который, может быть, и ничем не примечателен, но душевная организация которого, после подключения к моей энергии, напоминает этот телевизор. Некоторые называют таких людей медиумами. Ясновидение – это другое. Я говорю о человеке, который, будучи включенным в меня, становится ясновидящим. Я чувствую, кто может быть для меня таким экраном. И вот, когда в Харькове пропал четырнадцатилетний мальчик, безутешная мать обратилась в милицию с просьбой о розыске сына. Но все поиски были безрезультатными. Тогда обратились ко мне. Кстати, Илюша, вы слышали что‑ нибудь о Гурджиеве?
– Мне о нем много рассказывал Виталий Васильевич Шульгин, вы знаете, кто это, – ответил я. – Гуджиев нашел его пропавшего сына, когда бушевала гражданская война.
– Ну вот, тогда с вами легче разговаривать. На этот раз моим экраном, или медиумом, был простой гардеробщик. Я ввел в состояние транса, показал фотографию мальчика. И он через несколько минут сказал мне, что видит его идущим вдоль деревни. Я приказал ему спросить, что это за деревня и где находится. Он назвал глухую деревню в далекой Сибири.
«Почему ты очутился так далеко от дома?! » – был следующий вопрос.
Мальчик объяснил, что его обижал отчим и он, вспомнив о дальней родственнице, живущей в Сибири, уехал к ней, чтобы избежать побоев отчима и ссор с матерью.
– Как видите, – улыбнулся Дубровский, – я за это получил почетную грамоту от милиции.
Человек не знает своих возможностей до конца, и мы, – подчеркнул он слово «мы», – должны помогать людям.
– А кто это – «мы»? – робко спросил я, глядя на лицо «колдуна», как называли его многие. Глаза вдруг у него снова стали бело‑ голубыми. Комкая руками серебристую обертку шоколадки «Аленушка», он серьезно и коротко ответил: – Верующие.
– А вы можете передать этот дар другим? – поинтересовался я, зная, что представители Министерства здравоохранения СССР пытались прислать к нему учеников. Опустив глаза, он произнес:
– Поймите меня, Илюша, правильно. Леонардо да Винчи – один, Шаляпин – тоже один. Я, разумеется, не имею в виду свою скромную персону. Так мог ли Леонардо или Шаляпин переедать свой дар другим? Что вы на это скажете? Так вот и я могу указать лишь путь и направление, в котором надо работать. – Он улыбнулся ласково. – Ведь не может же быть второго Дубровского или второго художника Ильи Глазунова…
Несмотря на то, что Казимир Дубровский показал пути и горизонты науке ХХ века, – врачи, чиновники советской медицины, увидев, что его личность и возможности составляют тайну его внутренней жизни, начали против него кампанию травли, называя его шарлатаном и мистиком. Не помогали и тысячи писем от людей, которых он вылечил, так же как не помогла и грамота от харьковской милиции. Очевидно, многие пытались вырвать у него тайну его воздействия на людей, но не смогли. Я слышал, что ему даже запретили лечить. Он умер в нищете и безвестности. Альбом его, как мне известно, несмотря на старания Михалкова, до сих пор не вышел в свет. Издание его было бы самым страшным документом о человеческой психике, раздавленной победоносным шествием глубоководного и безжалостного масонского «Коминтерна», прокладывающего путь к «новому мировому порядку», основанному на геноциде разноплеменных народов мира. Россия оказалась самым трудным орешком… Но они упорно ведут нас «от разочарования к разочарованию. » Так задумано и осуществлено! Но не до конца! Мы у врат адовых…Верно, не одолеют…
Жизнь для него была и мукой, и адом. Но любовь к людям и вера в добро – бесконечной. Повторяю, это один из самых интересных людей, которых я встречал в жизни. Для меня, как и для многих, знавших его, он навсегда остался загадкой. Мир праху твоему, великий русский ученый!
|
|
|
