 |
Тауэр-Хэмлетс, Лондон, 1985 год 5 глава
|
|
|
|
«Роузмид» смотрит не мигая. Металлические рамы на окнах. Когда их только поставили, они сверкали и пронзительно скрипели. Много обещали. Распевали всем, какие они аккуратные, какие новые. А потом слились со стенами. За одну ночь. И стихли. И свет больше с ними не играл. Скучно-красный кирпич взял свое. Рамы стали такими же грязными и мрачными, как хозяева.
Можно объять душой рисовое поле, можно шептаться с манговым деревом, почувствовать ногами землю, представить, что это и есть то место, где все начинается и все заканчивается. А что можно сказать груде кирпичей? Кирпичи не сдвинутся с места.
Телевизионная антенна, как самоубийца, качается возле одного окна. Другое загромождает куча коробок. У Разии окна зашторены, чей-то затылок маячит возле подоконника за занавеской: Шефали или Тарик прячется от Тарика или от Шефали. Дама с татуировками подалась вперед, смотрит во двор и пьет. Ее волосы скользят по бокам, будто смазанные маслом. Она их покрасила, но голову так и не помыла. На ней мужской пиджак, из-под которого нелепо выглядывают груди, запятнанные чернилами. Бедра переваливаются за кресло. Взяла банку в другую руку. Сколько можно так сидеть? Чего она ждет? На что здесь смотреть?
— Через пару часов заберешь. Покорми его, и мы пойдем.
Назнин очнулась. Слова у миссис Ислам, как раскаленные сверкающие песчинки. Голоса она не повышает. Такой голос и не надо повышать. Голосом миссис Ислам отсекает от слова все лишнее и запускает точно в цель.
Назнин повернулась:
— Нет. Я покормлю его позже.
Миссис Ислам достала платок из рукава. Встряхнула им, вытерла лоб. И зимой и летом она в одном и том же: кофта поверх сари, черные носки, ковровые тапочки. Со сменой времен года ее наряд не меняется. Ни сезон перед ней не расшаркивается, ни она перед ним.
|
|
|
— Давай быстрее. Мне пора идти.
— Он останется здесь. Со мной.
Гостья внимательно посмотрела на Назнин. На лице ни следа удивления, только брови чуть сдвинулись. Назнин впервые заметила, какие темные у нее брови, ни сединки, в отличие от побелевших волос.
— Это как?
Назнин задрожала, но успокоилась, чувствуя тепло Ракиба на груди.
— Он останется здесь.
Нужно смягчить свои слова. Проявить уважение. Надо добавить, что принесет его попозже. Ракиб сегодня нездоров. Как-нибудь в другой раз. Когда он с вами, я спокойна. Но кроме слов «он останется здесь», она ничего не сказала.
Миссис Ислам стала собираться. Поставила сумку на колени, открыла. Назнин вдруг показалось, что сейчас она схватит Ракиба и затолкает в свою бездонную черную кожаную сумку. Но миссис Ислам закрыла сумку, потерла стеклянную бляшку и поднялась.
— Белые, — сказала она, — белые делают то, что хотят. И никого это не касается. Если ребенок кричит, когда его бьют, они просто закрывают и двери, и окна. Чтобы соседи не пожаловались на шум. Но до ребенка им дела нет, даже если его забивают до смерти. Белые делают что хотят. Личная жизнь. У каждого своя личная жизнь. Так живут все белые.
Она неровной походкой направилась к двери, Назнин следом, задаваясь множеством вопросов, но не смея их озвучить. Миссис Ислам погладила ребенка по лицу. Ракиб в ответ потянулся к ней и наклонился вперед, но Назнин его удержала.
Шану мучил вопрос о докторе Азаде. Враждебность или небрежение не позволяет доктору ответить на гостеприимство? Может, Шану неправильно посчитал визиты и надо его пригласить еще раз, чтобы дождаться ответного приглашения? Может, дело не в подсчете, а в чем-то другом, раз все приглашения по-прежнему безответны? Но все чаще в его речах звучало: что за сноб этот доктор Азад!
|
|
|
— Он ест мою еду, читает мои книги. Одному Богу известно, где еще он найдет интеллектуальное общение и собеседника, равного себе. Может, спросить у него прямо, когда мы к нему пойдем? А что, так и спрошу.
Шану почесал в затылке, отодвинул стул и заговорил, нарочито зевая:
— Ну, Азад, что ты там у себя в доме прячешь? Давай сходим к тебе, поищем?
Шутки его были плоскими, как стулья без набивки.
Назнин кормила Ракиба яблоком с ложечки. Он выхватил ложку, швырнул ее и рассмеялся, обрызгав ее слюной. До сих пор ее поражает, как так получилось, что она — творец такого создания. Ракиб ведь выткан из ее плоти. Шану тоже его творец, и мысль об этом оглушает.
— Он, наверное, и не задумывается, — размышлял Шану, — значит, нужен толчок. Может, он считает себя намного выше? Врач, мол, из другого сословия. Но кто такой врач, если вдуматься? Все зубрит из книжки: сломанные ноги, простуды и вирусы, экземы и астмы, ревматизмы и артриты, нарывы и бородавки. Заучивает наизусть. Какие симптомы и как лечить. Никакой интеллектуальной работы. Нет. Он похож на палец, надутый до размера банана. Да пусть охраняет свой дом, пусть хоть колючей проволокой его обнесет. Мне-то что?
Назнин положила ребенка на пол и принялась искать ложку. Под столом размножались папки, бумаги, клубки веревки, коробки скобок, рулоны этикеток и цепочки скрепок. В этой же куче лежали трусы рядом с окаменелым носком. Ложки нигде не видно. Ракиб приполз к ней под стол и потянул ее за волосы. В последний месяц испуганное выражение у него сменилось на вопросительное. Черты сформировались еще не полностью, но стали четче очерчены. И теперь во взгляде читается вопрос, который он вот-вот задаст. А за вопросом смешная шутка, которая очень развеселит маму.
— Привет, — сказала она, — я ищу твою ложку.
— Может быть, если я получу повышение, — продолжал Шану, — он станет более гостеприимным. Такой он, наверное, человек.
Назнин вылезла из-под стола. Взяла Ракиба на руки. Бросила взгляд на Шану, не ждет ли он ответа. Шану обдумывает слова, пережевывает их то так, то эдак, то лоб сморщит, то щеку надует. Смотрит куда-то в сторону. Назнин ему не нужна. Она пошла с Ракибом на кухню, взяла другую ложку. Теперь Шану о повышении говорит «если». Раньше говорил «когда». И больше не рассказывает про Уилки и прочих — Джерарда, Говарда, которые поступили позже. Теперь он говорит об отставке.
|
|
|
Сегодня воскресенье. Скоро они, как обычно, отправятся на прогулку по Брик-лейн. Шану будет толкать коляску, Назнин на шаг отстанет. Когда люди на улице останавливаются полюбоваться на Ракиба, поцеловать его или пощекотать, Шану вытягивается на пару сантиметров. Если люди не останавливаются, он сам останавливает их:
— Посмотрите, какой он подвижный. Обратите внимание, какого размера у него голова. Чем больше голова, тем больше мозгов. Думаете, шучу? А вы знаете, какой величины были головы у динозавров? А знаете, почему они все вымерли?
Люди неопределенно улыбаются и уходят. В магазине Шану купит овощей. Тыкву или еще что-нибудь: шпинат, баклажаны. В зависимости от времени года. Купит специи, рис, чечевицу, на сладкое коробку молочного рошмолай, липкую коричневую гулабжям, золотые колечки желаби[12]. Торговаться не будет. Не станет унижаться или вести себя как туземец. Шану отломит кусочек желаби, даст Ракибу и оближет пальцы, где на них капнет жидкий сахар.
Сегодня перед прогулкой Назнин должна его подстричь. Она постоянно от него что-нибудь отрезает. Омертвевшие кусочки кожи вокруг мозолей. Ногти на ногах. Ногти на правой руке, потому что левой он не может их постричь как следует. Заодно и ногти на левой руке, раз уж она взяла ножницы. Жесткие волоски на кончиках ушей. И волосы на голове, раз в шесть недель, когда Шану говорит: «Пора привести себя в порядок».
Она усадила Ракиба, дала ему кусок хлеба. Шану за столом, с книгой: подчеркивает отрывки. Она стрижет ему затылок. Шану никогда не получит свою степень. Назнин даже стала сомневаться, что у него есть даккская степень. Хотя, возможно, раньше он заканчивал начатое.
— Надоел мне Открытый университет, — сказал Шану, словно прочитав ее мысли, — вернусь к своей первой любви. — И показал книгу, которую держал в руках. — Сливки английской литературы. Знаешь, кто такой Вильям Шекспир? Даже девушки из Гурипура слыхали о Шекспире.
|
|
|
— Точно, — ответила Назнин.
Не получит он степень. И повышения не получит. Не выйдет в отставку. Не отремонтирует мебель. Не построит дом в Дакке. Не займется джутовым бизнесом. И даже о передвижной библиотеке забудет, хотя за подписями стучится в каждую дверь.
— Ты слыхала о короле Ричарде Втором? — Шану несколько раз кашлянул, настраиваясь. — Перевести не так-то просто. Минуточку. Вот, замечательный отрывок.
— Если бы я ходила с Разией в колледж, ты бы мне мог по-английски прочитать.
— И ты поняла бы Шекспира? Как все просто, оказывается! Разве Разию учат Шекспиру?
— Не знаю.
Назнин собрала состриженные волосы и завернула в туалетную бумагу.
О, если бы я
Мог быть великим, как мое несчастье,
О, если б мне забыть, чем был я прежде,
Иль то, чем стал теперь, не вспоминать![13]
Хотя нет. Библиотеку не забудет. Будет помнить, как и все остальное. Поставит в список и постоянно будет вспоминать.
Не вижу — слез полны мои глаза!
И все же я соленой этой влагой
Не ослеплен настолько, чтоб не видеть
Изменников, столпившихся вокруг.
И если взор я обращу к себе,
Окажется, что я изменник тоже.
Шану закрыл глаза. Начал напевать. Постукивать по столу, как по барабану-табла. Раскачивать головой в такт, и Назнин опустила руки. Шану открыл глаза и отряхнулся, как мокрая собака.
— Хорошо, — сказал он, — что ж. Пошли.
Ракиб уронил хлеб и заплакал.
— Видишь, как он быстро выходит из себя, — сказал Шану.
«Он все видит, — подумала Назнин. — Он может все объяснить. А сделать не может ничего». Подняла хлеб. Ракиб снова начал жевать и успокоился. Шану замолчал. Ножницы вжик, вжик. Назнин слышала звук собственного дыхания. В животе урчит, потому что по воскресеньям рядом с Шану она не может поесть как следует. Опять с утра не помолилась, да и вчера не читала ни фаджр, ни зухр[14]. Но она постоянно занята Ракибом. Позавчера, когда Ракиб задремал, Назнин стала смотреть журнал. Журнал — это еще не страшно. Страшно, когда в голове все начинает жить собственной жизнью. Журнал, который забыл Шану, был английский. В нем она увидела пару фигуристов. На одной ноге стоит девушка. Торс и другая нога — в горизонтальном положении. Девушка раскинула руки в стороны и держится за мужчину одной рукой, но улыбается, глядя прямо на Назнин. Ее тело — в серебристо-голубом сиянии. Ее ноги длинные, как Падма[15]. Эта девушка — сказочное создание, индийская богиня. Назнин будто бы ушла в фотографию и взяла мужчину за руку. Стало страшно, когда она поняла, что едет по льду, на одной ноге, на огромной скорости. Мужчина улыбается и говорит: «Держись крепче». На его черном костюме мерцают маленькие зеленые блестки. Назнин сжала его руку. Ветер обдувает лицо, мышцы бедра напрягаются. Лед пахнет лаймом. От холодного воздуха внутри поднимается горячая волна. Аплодисменты. Назнин слышит их, хотя и не видит зрителей. Мужчина отпустил ее руку, но она не испугалась. Опустила ногу и скользит, скользит. Пока не проснулся Ракиб и не посмотрел на нее скептически.
|
|
|
— Да, — сказала она, — мать у тебя глупая женщина.
Назнин подошла к зеркалу и долго смотрела на свое серьезное лицо, широкие скулы, большой лоб и близко посаженные глаза с короткими ресничками. Размышляла над отражением.
В голове все никак не уляжется. Мысли разбегаются в разные стороны. Каждый раз, получив письмо от Хасины, Назнин несколько дней представляет себя в роли независимой женщины. Письма у сестры длинные и подробные. Назнин писала ответы, переписывала, пока не оставалось ни одной ошибки, пока ошибки не исчезали вместе с остальными признаками жизни. Но Хасина пренебрегает подобными ограничениями: письма ее полны ошибок и жизни. Из слов ее писем складывается тропинка, которая бежит за семь морей, туда, где живет Хасина, и вот уже Назнин работает вместе с сестрой. И Ракиб там вместе с ними. Иногда Назнин даже удивлялась, когда вечером приходил Шану. И давала себе клятвенные обещания: регулярные молитвы, регулярная работа по дому, никаких мечтаний. И Хасине уходили лаконичные и рациональные письма. Смотри, говорила Назнин маме (чей взгляд постоянно чувствовала), смотри, какая я хорошая.
Со стрижкой справилась. С одной стороны получилось не совсем ровно, но Шану не станет проверять.
— Подуй мне на шею.
Она подула и стряхнула волоски.
— Хватит здесь киснуть. — Шану шутливо погрозил пальцем.
Назнин задержала дыхание.
— Мы идем гулять. Иди, раскладывай коляску.
Назнин по-прежнему встречалась с Разией. Шефали понравилось играть с Ракибом. Она ему подставляет кукольные головы, а Ракиб бьет каждую по очереди. Тарик в последнее время стал молчаливее. Восьмилетняя копия отца.
— Пришлось ему голову побрить, — сказала Разия. — Вши. Нахватался в школе.
Тарик почесал щетину на голове.
— Дай денег, — сказал он и исподтишка пихнул Шефали.
— У меня нет денег. Не трогай сестру.
— Мне нужны пять фунтов.
— Что? Иди поиграй. Давай, бегом.
— Мне нужны пять фунтов.
— Зачем?
Разия вздохнула и кивнула на Ракиба:
— В таком возрасте с ними гораздо проще.
— Мне нужен настольный футбол.
— У тебя уже есть футбол.
— Мне нужен нормальный футбол.
В последнее время Назнин другого от него не слышала. Он всегда такой настороженный, такой несговорчивый, что странно слышать детский голос из его уст.
— Мне нужны пять фунтов, — повторил он, уже поскуливая.
— «Мне нужны пять фунтов», — передразнила Разия. Она в точности передала его интонацию.
— «Мне нужны пять фунтов», — присоединилась Шефали.
Тарик снова ее толкнул, и она завизжала.
— Вон отсюда, оба! — заорала Разия. — Тарик, бери сестру и — марш играть в коридор. Услышу хоть один вопль, выпорю обоих.
Дети ушли, из-за двери послышалась их перебранка. Разия села на пол, взяла Ракиба. Он протянул ручку и ущипнул ее за нос. Уставился на ущипнутое место, и глаза у него сошлись на переносице.
— Я этих детей когда-нибудь прибью, — сказала Разия. — Они из меня всю душу вытянут.
Назнин подумала, что никогда так не скажет о своем Ракибе.
— То же самое я сделаю со своим мужем. Он целыми днями на заводе, приходит домой только поесть, спит по два-три часа и снова уходит. На всю ночь.
— Почему? — спросила Назнин. — Куда он уходит?
— Он водит грузовик. По всей округе доставляет мясо всем темнокожим мясникам в округе. Придет домой — от него воняет. Хорошо, хоть дома долго не сидит.
Разия вытащила из кармана брюк леденец. Ракиб поражен. Весь он сейчас — сплошной рот, истекающий слюной. Разия развернула конфету и положила обертку обратно в карман. На ней, по ее словам, спортивный костюм. Говорит, что больше никогда в жизни не наденет сари. Сил больше нет семенить, как птичка.
— Если мужчина работает, это хорошо. Я не возражаю. Пусть работает хоть сутки напролет.
Разия помахала леденцом у Ракиба перед носом. Ракиб преданно проследил за ним взглядом. Леденец сейчас его кумир и учитель. Ради леденца он пожертвует всем.
— Но у нас ни одного лишнего пенни. И меня это не устраивает. Он все отсылает. Чудовищный скряга. Самый чудовищный и вонючий жмот. Когда детям понадобятся зубные щетки, мне придется просить милостыню. Я все покупаю в секонд-хенде. Мне что, и за зубными щетками туда идти? Абсолютно все там детям не купишь.
Разия поднесла леденец к губам Ракиба. Он что-то нежно залепетал, глядя на конфету.
— Все деньги уходят домой. Я не знаю, кто ими распоряжается. Наверное, его брат. А его брат наверняка самый последний в мире вор. И денег этих мы точно больше не увидим.
Назнин посмотрела вокруг. В комнате полно вещей. Мебель, кровать Тарика, велосипеды, одежда, лестницы, пластмассовые коробки, игрушки, обувь, краски, стопки деревянных палочек, газовые горелки, электрические печки, коврики, чемоданы всякого барахла, запасы риса, пирамиды консервов. Вещей здесь больше, чем за всю жизнь понадобится обычному деревенскому жителю. Деревенский мальчишка был бы счастлив иметь футбол. Настольный футбол и велосипед — это настоящая роскошь. А настольный футбол, велосипед и кучи других игрушек — немыслимое богатство. И Назнин не могла припомнить, чтобы кто-то из деревенских детей жаловался, в том числе и она.
— Я ему так и сказала, — продолжала Разия, — раскошеливайся, сукин ты сын, давай деньги.
Это ругательство Назнин от Разии услышала впервые. А может быть, Разия перестала стесняться в ее присутствии. Деревенские старики, конечно, иногда ворчали. Плотнику нужна была новая пила. Обувщику — новые покупатели. (Столько детей вокруг босых!) Кондитер жаловался на цену орехов. Но будь у них ежедневно еда, и стол, и стул, они пели бы гимны Господу!
— Я сама пойду работать. Так ему и сказала.
Разия посмотрела на Назнин прямо, не исподлобья и не скептически.
— Куда ты пойдешь работать?
В Гурипуре кондитер работал кондитером, обувщик обувщиком, а плотник плотником. Никто не хотел быть учителем или библиотекарем. Никто не ждал повышения. Никто не говорил, как он несчастен.
— Я говорила с Джориной. У них на заводе есть места.
— А-а, — протянула Назнин. — Миссис Ислам рассказывает, что Джорине сейчас стыдно на улицу выйти. Муж загулял с другими женщинами. Она пошла работать, и все говорили: «Он не может прокормить жену». Хоть он и работал, ему все равно было стыдно. Поэтому он не находил себе места и стал гулять с другими женщинами. Джорина, получается, всю свою семью опозорила.
Разия хмыкнула:
— Это тебе миссис Ислам рассказала? Пусть говорит что хочет, меня это не остановит.
— Так ведь весь район начнет сплетничать.
— А кормить меня район будет? Район купит сыну футбол? Пусть район рассуждает, как ему нравится. Вот что я скажу району. — И она прищелкнула пальцами.
— Что говорит твой муж?
Разия сощурилась. Ее взгляд по длинному прямому носу скользнул на малыша.
— Миссис Ислам любит поговорить. Она большая любительница поговорить.
— Миссис Ислам?
— Женщина о тысяче платков. — Разия за все время разговора впервые улыбнулась.
— Ты о чем? При чем здесь ее платки? — со смехом спросила Назнин.
— А ты не слышала? Неужели ты еще не знаешь тайну ее платков?
Разия засмеялась своим высоким металлическим смехом:
— Деточка, ты будто только вчера сюда приехала. Ну, слушай. Одни говорят, что миссис Ислам стесняется своего носа. У нее там бородавка. Говорят, что она прикрывается платком, если кто-то, как ей кажется, в упор ее разглядывает. Только кто осмелится рассматривать бородавку старой ведьмы? Я уверена, что миссис Ислам даже в молодости была старой ведьмой. Другие говорят, что у нее был любовник, который подарил ей набор кружевных платочков, и теперь она таким образом хранит о нем память. Полная чушь! Третьи говорят, что один факир посоветовал ее матери собирать дыхание в тряпочку и вытряхивать на расстояние вытянутой руки, иначе оно принесет несчастье. Некоторые еще верят в эту чушь.
Разия отдала Ракиба Назнин. Малыш намертво присосался к леденцу. Разия встала и потянулась. Спортивный костюм провис на коленях.
— И что? — спросила Назнин. — В чем на самом деле причина?
— Система. С этого все и началось. Ее муж был большим человеком. Большое дело, очень много денег. Много домов, которые они сдавали. В Дакке две квартиры. Большой дом в деревне с бетонными колоннами. Но муж у нее служил лишь фасадом. Мозговым центром была она сама. Никогда не носила паранджу. Говорит, что стала современной; выходит из дому, несмотря на то что вдова. Все это чушь. Она и дома никогда не носила паранджу. Муж приглашал домой партнеров, они обсуждали сделки. Миссис Ислам всегда присутствовала. Она не вмешивалась, только подавала на стол и убирала. Но она знала, о чем они говорят, и руководила процессом. При помощи платочков. Подавала ими знаки. Пятнистый означал «нет». Белый — «да». С кружевом по краю — «контракт на один год». Однотонный муслиновый — «на два года». И так далее в том же стиле.
Назнин покачала Ракиба на коленке. Он вопросительно оглянулся на нее: ты не против?
— А сейчас она их по привычке достает?
— И да, и нет. Миссис Ислам продолжает заниматься делами. Теперь со своими сыновьями.
— Импорт-экспорт?
Разия покачала головой. Назнин ждала. Подруга отвернулась.
— А что тогда? — спросила Назнин.
— Я не уверена на сто процентов.
— Тогда скажи, о чем догадываешься.
— Не хочу сплетничать.
Вот это новость.
— О чем?
— Так, слышала кое-что, но не поверила. А поговорила с ней на прошлой неделе и теперь почти верю. Но не хочу пока говорить.
Тогда зачем завела об этом речь?
— Ладно, — сказала Назнин, — не хочешь — не говори.
На Майл-Энд-роуд они сели в автобус с кондуктором-африканцем.
— Смотри, какой подтянутый, — прошептал Шану, — такой большой. Такой сильный. Понимаешь…
Он помедлил. Назнин вжалась в сиденье. Малыш огляделся и промолчал.
— Их такими выращивали. Для рабства.
Он прошептал последнее слово, и пара впереди обернулась.
— Такими были и их предки, — уже громче сказал Шану.
Автобус тронулся, и, спасибо звуку мотора, весь салон ему больше не внимал.
— Выживали только сильные. Покупали только сильных, за них давали самую высокую цену. Коммерция и естественный отбор шагают рука об руку.
Назнин не понимала, о чем он.
— Как скажешь, муж.
Теперь она решила отвечать ему так. Под этими словами подразумевалось, что она не согласна, не понимает, или что он несет околесицу, или что он совсем умом тронулся. Он же слышал только «как скажешь».
Шану поудобнее устроился на сиденье. Локтем ткнул ее под ребро и даже не заметил.
— Ах, — протянул он, — вот это день.
Задумался:
— Что я скажу, когда он откроет дверь?
Назнин не нашлась что ответить. Шану все-таки удалось ее озадачить.
— Может быть, «салам алейкум»? — рискнула она предположить. И захихикала, а Ракиб надул губы.
Шану походил на человека, которого внезапно разбудили.
— А? Ах да! Да, салам и все такое. А что еще сказать? — Он покусал губу.
Назнин мысленно пожала плечами. Она проверила в сумке, все ли взяла на предстоящий вечер: салфетки, подгузники, погремушку, муслиновую тряпочку, банан, ложку, одеяльца, пижамку Ракиба. Переоденет его у доктора Азада, и по дороге домой Ракиб уснет на плече.
Она поставила малыша на коленку, чтобы он вместе с ней смотрел в окно. Там темно и уютно от ночных фонарей. Люди запахнулись в толстые пальто, изо ртов валит пар. Вспышки фар и мигание задних огней придают улице нечто карнавальное. Автобус чуть подбрасывает. Сияют витрины магазинов. Магазины кожи, одежды, сари, магазины, которые торгуют рыбой с картошкой, самосами, пиццей, всякой всячиной со всего света. Скобяные лавки, книжные магазины, зеленные лавки; магазины, торгующие алкоголем; магазины, где витрины ломятся от стульев, тапочек, аудиокассет; магазины, где будто бы ничего не продают, но там всегда полно людей в пенджабских одеждах, они поглаживают бороды и выпускают дым из трубок. Между сверкающими витринами черные заплаты: там витрины чем-то завалены, на некоторых таблички: «Распродажа». Женщина в большом оранжевом пальто, застегнутом до белеющих в темноте глаз, снует туда-сюда, пытаясь перебежать улицу. Одной рукой подняла край сари, другую прижала к груди. Машины сигналят ей со всех сторон, она бросилась бежать.
— Ничего в голову не приходит. Сразу ему скажу, что у меня с собой коробка калоджема[16].
— Как скажешь, муж.
Назнин больше не вела дома военных действий. Ими она действовала на нервы только себе. Кроме того, квартира и так теперь завалена — не пройти, малыш требует очень много времени, так что она из последних сил пытается удержаться на плаву. И времени на проказы не остается.
— Да, так будет лучше. Скорей бы уже.
Шану неуверенно улыбнулся, словно решил поупражняться в улыбке. Сегодня он в своей зеленой куртке. Капюшон как у водолаза: если застегнуть, останется только дырочка для носа. Штаны вытерлись и сверкают на коленях, подошва одного ботинка (Назнин заметила это по дороге на остановку) отклеилась. Когда они только поженились, он был не то что красивым, но, по крайней мере, аккуратным. Перед выходом на работу прихорашивался. В нагрудном кармане носил две ручки и карандаш. Чистил ботинки. Чистил портфель. В те дни он говорил «когда». Когда он получит повышение.
— Скажу, что мы просто проходили мимо.
Ракиб развернулся и ударил отца по носу. Шану не сопротивлялся. Он терпеливо сносил удары по лицу и дерганье за волосы. На малыше сегодня голубая курточка с толстенной подкладкой, и руки его приподняты, словно под ними такой плотный воздух, что они могут парить в воздухе. Ракиб показал зубы, целых четыре камушка цвета слоновой кости: засмеялся. Назнин медленно переварила информацию. Просто проходили мимо. После всех расшаркиваний их так и не пригласили сделать ответный визит. Почему отец выдал ее за такого человека?
«Хотел от меня избавиться. Хотел, чтобы я уехала и не мешала ему. Ему было все равно, кто меня возьмет. Если бы я знала, какое замужество меня ожидает, какой у меня будет муж!.. Что? Что бы я сделала? Убежала, как Хасина? Вместе с любовником? Ха! В день свадьбы заливалась бы слезами? Так оно и было! Я плакала. Разве это помогло?»
Назнин стала баюкать Ракиба на коленях, хотя спать он совсем не хотел. Сзади послышался горячий острый запах: вошел новый пассажир с завернутой в картонку едой. Что-то случилось с освещением. Лампочка зажужжала и залила автобус грязным желтым светом. В таком свете даже лицо Ракиба стало каким-то болезненным. Автобус дважды четко и быстро просигналил, ему не терпелось продолжить путь. Он тронулся, сиденья мрачно затряслись, как будто в двух шагах пронесся торнадо.
Она не сдвинется с места и будет ждать. Даже если торнадо пойдет прямо на нее. Она сделала все, что требовалось. И Господь от нее пока ничего не ждет. Иногда хочется встать и броситься наутек. Чаще бежать не хочется, но и сидеть на месте тоже. Какое трудное задание: сидеть на месте. Жаловаться ведь не на что. Рядом с ней Шану, который не бьет ее, добр к ней. Есть Ракиб. И есть это бесформенное, безымянное нечто, которое взбирается на плечи, вьет гнездо в волосах, отравляет легкие, и она внутренне мечется, а внешне такая вялая. «Что тебе нужно от меня?» — «Что тебе нужно?» — шипит оно в ответ. Она просит оставить ее в покое, но оно не уходит. Назнин притворяется, что не слышит, и оно повышает голос. Назнин заключает с ним сделки. Больше не буду есть по ночам. Больше не буду мечтать о фигурном катании, коньках и блестках. Пропускать молитвы. Сплетничать. Буду уважительней к мужу. Только бы оно ушло. Оно молча слушало и ввинчивалось внутрь все глубже.
Наверное, думала она в последнее время, у каждого в груди такое вот «оно». Надо научиться не обращать на него внимание. Надо повернуться к нему спиной. Как мама делала.
— Я ничего не хочу от этой жизни, — говорила она, — ничего не прошу. Ничего не жду.
Хасина подпрыгивала от этих слов:
— Если ничего не просишь, значит, ничего и не получишь!
И каждым шагом на своем жизненном пути Хасина доказывала мамину правоту.
— С чего бы мне расстраиваться?
И Назнин понимала ее. Не понимала другого — почему мама так страдала.
— Будем страдать молча.
Назнин было десять, когда у них довольно долго гостила мамина сестра. Воздух был горячим и влажным, словно впитал в себя пот бесчисленного количества тел. Воздух распалялся, напряжение росло. Один пастух, Мустафа, не выдержал. Этот маленький человечек, с ручками-ножками как спички, скитающийся одиночка, украл в соседней деревне девочку, увел с собой в джунгли на три дня и три ночи.
— Нужно молчать, — повторила мама.
Ее сестра задумчиво сплюнула и изучила результат. Обе не выходили наружу, спасаясь от солнца. Назнин стояла в дверях, свет падал на пол ромбиком.
От чего они страдают? — хотела спросить Назнин. Ее отец не самый богатый человек в деревне, но все же второй по богатству.
— В этой жизни нам ничего другого не остается, — ответила тетушка.
Она вцепилась в маму, и обе они так долго и так горько плакали, что Назнин испугалась, не умер ли кто.
Назнин больше нравилась Мамтаз, сестра отца, она не плакала и за все время пребывания гостьи почти не заходила.
— Ведь мы всего лишь женщины. Разве мы можем что-нибудь сделать?
— Мужчины это прекрасно знают. И ведут себя соответственно.
— Мир таким сотворил Господь.
— Я сказала ему, что не вернусь.
— Так и сказала?
— Если он и дальше будет продолжать, я не вернусь.
— Ты в прошлый раз тоже говорила, что больше не вернешься.
— Что уж тут поделаешь?
Разговор продолжался в том же духе. Затаив дыхание, Назнин подслушивала, надеясь, что если женщины забудут о ее присутствии, то в разговоре приоткроется источник их горестей. Назнин была уверена, что он в самой природе женщины. Когда она превратится в женщину, ей все станет ясно. Назнин с нетерпением ждала этого дня. Мечтала обременить себя этой ношей, сбросить широкие детские штанишки и длинную рубашку и надеть на себя страдание, сложное, многослойное, темное, как мамино сари, укутавшее мамину беспокойную плоть.
Хасина тащилась вслед за сестрой, они пришли в магазин за хной и соусом из тамаринда. Они совали пальцы в тамаринд и слизывали его, как кисло-сладкую конфету. Рисовали на ладошках хной кружки и звезды, стирали их, оставляя в пыли отпечатки рук. Хасина заплетала косы Назнин, а Назнин закручивала на затылке Хасины две толстые косы. Хасина превращалась в красавицу. Лицо у нее как у героини мифа — правильное, без изъяна. С окружающим миром ее облик совсем не вязался. Лотос на куче отбросов. Такая красота не создана для страдания.
|
|
|
