Организационное развитие нацистской партии и ее пропаганда

Несмотря на аплодисменты, которыми награждали Гитлера крупные промышленники, несмотря на шумные сборища и походы, 1924–1928 гг. были для германского фашизма трудным временем. Завоевать широкие массы не удавалось. Сведения о численности нацистской партии противоречивы; данные, которыми оперировали сами фашисты, естественно, не заслуживают доверия. Известно, однако, что в провинции Ольденбург в течение всего 1926 г. нацистская организация выросла лишь с 45 до 90 человек, причем 70 из них проживали в г. Ольденбурге. В таком крупном центре, как Бремен, в 1926 г. было всего 37 членов партии. В Южном Ганновере в 1927 г. имела место почти полная стагнация[384]. То же было в Северном Гессене, а в Верхнем Гессене численность партии даже снизилась. Полицейские донесения о фашистской партии, относящиеся к этому времени, констатируют «отсутствие сколько‑ нибудь заметного влияния ее на массы населения»[385].

На выборах в саксонский ландтаг в октябре 1926 г. нацисты, по собственному признанию, «несмотря на все свои усилия, смогли собрать только 1, 6% голосов»[386]. Большие надежды гитлеровцы возлагали на выборы, состоявшиеся в ноябре 1927 г. в Брауншвейге: кроме Гитлера (здесь ему выступать не запрещалось), сюда были «брошены» Г. Штрассер, Гиммлер, Кох, Федер и др. Однако полученные 3, 7% голосов вряд ли могли удовлетворить фашистов[387]. Говоря об этом периоде ретроспективно, нацист Фабрициус констатировал, что политика гитлеровцев «почти везде наталкивалась в народе на полное непонимание. Национал‑ социалистов считали... хвастунами и болтунами, политическими шутами. Над ними подшучивали и насмехались»[388]. Вспоминая в начале 30‑ х годов этот период, Гитлер признавал, что НСДАП была тогда наиболее ненавидимой из партий, когда‑ либо существовавших в Германии[389].

Однако деятельность нацистской партии и других крайне реакционных группировок продолжалась, ибо, во‑ первых, имелась благоприятная питательная среда для этого, а во‑ вторых, власти попустительствовали фашистам, иногда откровенно сочувствуя им, иногда не замечая угрозы с их стороны. Последнее наглядно отразилось, например, в письме обербургомистра Кобленца от 12 октября 1928 г., где речь идет о распространении в этом городе разнузданной фашистской газетки «Вестдейчер беобахтер», издававшейся Леем в Кельне: «В полицей‑ президиуме Кельна (куда обратились власти Кобленца. – Авт. ) высказали мнение, что выступления национал‑ социалистов не имеют никакого значения и что самое правильное – игнорировать их, как это делается в Кельне»[390].

Перед нацистской верхушкой еще острее, чем в момент возобновления деятельности партии, стоял вопрос о том, на какие социальные слои следует в первую очередь обратить внимание. Выступая в ноябре 1927 г. на совещании гаулейтеров в Веймаре, Гитлер вынужден был признать неудачу попыток завоевать голоса левых, иными словами рабочих[391]. Все данные о социальном составе партии, о контингенте лиц, посещавших нацистские митинги, и т. п. свидетельствуют, что доля рабочих была очень незначительна. Вот полицейское донесение о многолюдном нацистском митинге в Мюнхене в марте 1927 г. – вполне «беспристрастный» источник. Автор отмечает: «Много молодежи... Представители радикальных рабочих... почти отсутствуют. Люди хорошо одеты, некоторые даже во фраках... Из разговоров тоже видно, что большинство собравшихся принадлежат к низам среднего сословия»[392]. Бывший гаулейтер Гамбурга Кребс сообщает о составе этой организации в 1926 г.: «Бó льшая часть членов принадлежала к мелкой буржуазии, преимущественно к ремесленникам и розничным торговцам; много также торговых служащих. «Настоящие» рабочие были таким же редким явлением, как и чиновники и университетская интеллигенция»[393].

Средние слои, особенно их «низы», оказались более других социальных прослоек доступны фашистской пропаганде. На них чрезвычайно тяжело обрушились последствия войны и послевоенной инфляции, в результате чего многие фактически остались без средств к существованию. Здесь фашистская пропаганда на тему о «ноябрьских преступниках», запугивание коммунизмом падали на благодатную почву, а отсутствие классового сознания и организации мешали разобраться в нацистской демагогии. Концентрация производства и торговли изображалась не как закономерность развития капитализма, а как результат чьей‑ то злой воли, явление, которое будто бы можно отменить. Особым успехом пользовалась в этой среде, с ее традиционными националистическими настроениями, пропаганда реваншизма, ловко игравшая на ущемленных Версальским договором национальных чувствах немцев. Нацисты вполне могли рассчитывать здесь и на успех своей разнузданной антисемитской кампании, ибо городская мелкая буржуазия, не желая разобраться в существе дела, верила всякого рода небылицам насчет того, будто все крупные банки и универмаги находятся в руках капиталистов‑ евреев. Неслучайно один из тогдашних нацистских лидеров – Динклаге писал в конце 1927 г. о необходимости сосредоточить все усилия на «мелких собственниках, являющихся наиболее энергичными противниками универмагов и потребительских кооперативов... на приказчиках, которые, будучи членами Немецкого союза торговых служащих, уже сейчас настроены антисемитски»[394].

Провал курса на завоевание рабочих масс отразился и на позиции нацистского руководства в вопросе о создании фашистских профсоюзов. Вскоре после возобновления деятельности партии в Мюнхен стали поступать, преимущественно с Северо‑ Запада, запросы и соответствующие предложения на эту тему. Руководство предпочло никак не реагировать на них. Гаулейтер Шлезвиг Гольштейна Лозе отметил в письме от И мая, что отсутствие ясных установок в вопросе о профсоюзах вызывает у рабочих скептицизм в отношении нацистской партии[395].

Излюбленная Гитлером тактика проволочек прикрывала собой нежелание открыто отказаться от создания своих профсоюзов. В первое время это вызывалось опасением перед укреплением того крыла, которое возглавлял Г. Штрассер и которое в своей социальной демагогии заходило, по мнению Гитлера и его окружения, чересчур далеко. Позднее определяющим соображением стало стремление во что бы то ни стало добиться укрепления связей с крупным капиталом, чему могло помешать существование собственных профсоюзов. В итоге (даже по данным нацистов, без сомнения преувеличенных) в 1930 г. в партии числилось 28, 1% рабочих, в то время как рабочий класс составлял тогда 45, 9% населения страны[396]. Следует отметить, что понятие «рабочий» у нацистов не соответствовало общепринятому; они включали в эту категорию и работников умственного труда, что, естественно, существенно меняло картину. Очень характерно также, что в районах, где была сосредоточена крупная индустрия: в Рурской области, Берлине, Верхней Силезии, – процент рабочих среди членов нацистской партии был гораздо ниже, чем в Саксонии, Тюрингии и Бадене, где преобладала мелкая промышленность[397].

В литературе есть немало свидетельств того, что подавляющее большинство рабочего класса не только твердо противостояло попыткам фашистов проникнуть в его ряды, но и активно сопротивлялось их проискам. Так, в 1925 г. рабочие Рура дали мощный отпор развернутой реакционерами шумной националистической кампании в связи с эвакуацией Рурской области французскими войсками. В Дортмунде было сорвано выступление Г. Штрассера. Аналогичные эпизоды в этом индустриальном районе были нередки и в последующие годы[398]. Особенное возмущение рабочих вызвала позиция нацистского руководства в вопросе о конфискации имущества князей. Фашистов называли «княжескими прислужниками»[399]. Когда одна из нацистских групп пыталась в это время отправиться поездом из Кельна в Бонн, машинист отказался везти «фашистских бандитов». Все же они добрались туда, но в Бонне было не лучше. «На одной из улиц, по которым мы маршировали, – вспоминал впоследствии участник этого «похода», – из всех дверей и окон в нас кидали кусками угля, брикетами, вазонами и другими предметами... Под охраной большого наряда полиции нас привезли на вокзал»[400].

В мае 1926 г. в Мюнхене было созвано генеральное собрание партии. Одно из его решений касалось программы и объявляло ее неизменяемой. В несколько более позднем документе это формулировалось так: «Программа является неприкосновенной догмой! »[401] Но неприкосновенной она была только для членов и приверженцев партии. Для нацистских же главарей и в этом смысле закон не был писан. В апреле 1928 г. в нацистской печати появилось многозначительное сообщение, что пункт 17 программы, касавшийся экспроприации крупных земельных владений, надо рассматривать как обращенный исключительно против землевладельцев‑ евреев[402]. Это было равносильно отмене данного пункта, ибо крупная земельная собственность в подавляющем большинстве (если не целиком) находилась в руках чистокровных юнкеров‑ арийцев. Спустя почти два года, в марте 1930 г., последовало второе разъяснение, вновь касавшееся того же пункта. В программе 1920 г. упоминалась земельная реформа (немыслимая без раздела наиболее крупных поместий). Теперь нацисты объявляли, что и крупные землевладения имеют право на существование, ибо «выполняют свои специфические задачи»[403].

Для того чтобы стать незаменимыми в глазах монополистов, гитлеровцы должны были покончить с организационной неразберихой, характерной для нацистской партии после возобновления ее деятельности. Первым шагом в этом направлении, как уже отмечалось, было сосредоточение оформления членских билетов в руках центра, чего удалось добиться не сразу. Гаулейтерами вначале были отнюдь не ставленники Мюнхена, а местные деятели, выбранные на собраниях председателей первичных организаций. Известен даже случай, когда гаулейтер, назначенный сверху, был смещен посредством голосования[404]. Это в корне противоречило фашистскому принципу фюрерства, отрицавшему «власть большинства» (если это противоречило интересам главарей), но гитлеровцы до поры до времени вынуждены были терпеть, ибо в течение всего 1925 г. шла ожесточенная борьба с «фёлькише» за местные организации.

В 1926 г., когда нацистская клика вплотную приступила к реализации своих организационных замыслов, гаулейтеры получили право утверждать или отклонять избрание председателей первичных ячеек. Однако и в этот момент Гитлер еще высказывался против их назначения, мотивируя это тем, что последние должны пользоваться доверием[405]. И лишь в 1929 г., когда партия во всех ее звеньях уже прочно находилась в руках центрального руководства, было покончено с видимостью избрания. К этому времени сложился тот слой фашистских заправил областного масштаба (Заукель, Кох, Тербовен, Лозе и др. ), который являлся опорой фюрера вплоть до гибели нацизма.

G течением времени организационная структура нацистской партии усложнялась. Появлялись новые отделы в центральном аппарате, в округах. Руководители отделов в пределах округа находились в двойном подчинении – гаулейтеру и начальнику соответствующего отдела в Мюнхене, а координация между этими двумя инстанциями практически отсутствовала, тем более что здесь решающую роль играли личные отношения, нередко весьма враждебные. Так, гаулейтер округа Северный Рейн, а затем Гамбурга – Кауфман, начавший свою деятельность в нацистской партии бок о бок с Геббельсом, ненавидел его лютой ненавистью (естественно, взаимно); в 1927 г. он направил в Мюнхен заявление, где сообщал, что после совещания 1926 г. в Бамберге Геббельс заявил: «В 1923 г. Гитлер предал социализм! »[406]. Геббельс позднее возглавил отдел пропаганды партии (он сменил Г. Штрассера, ставшего в 1928 г. начальником организационного отдела), Кауфман же вплоть до 1945 г. был гаулейтером.

Выступая на генеральном собрании в Мюнхене в июле 1927 г., Гитлер подчеркнул, что одна из самых главных целей руководства – утвердить в качестве непреложного закона, что «решения по вопросам развития принимаются не на заседаниях, съездах, конгрессах, будь они даже весьма импозантны». А на следующий год он вернулся к этой теме, добавив, что негоже на такого рода собраниях обсуждать серьезные проблемы[407]. Этот принцип твердо проводился с первого же съезда после возобновления деятельности партии, собравшегося в июле 1926 г. в Веймаре. В директивах к съезду (они оставались в силе и для двух последующих – в 1927 и 1929 гг. ) говорилось, что его единственная цель – демонстрировать силу и единство. Все внесенные в порядке подготовки съезда предложения должны рассматриваться на закрытых заседаниях, посвященных тому или иному кругу вопросов, причем судьба этих предложений определялась не голосованием, а решением председательствующего; последнее слово Гитлер оставлял за собой.

Следующий съезд был созван в августе 1927 г. уже в Нюрнберге. Нацисты утверждали, что число прибывших сюда достигало 30 тыс. человек, на деле их, по‑ видимому, было вдвое меньше[408]. Среди других ораторов на съезде выступил председатель нацистской фракции в рейхстаге Фрик, недвусмысленно охарактеризовавший цель пребывания фашистов в парламенте: подготовить его разгон и установить диктатуру[409]. На заседании, занимавшемся организационными делами, было внесено предложение не рассматривать «не относящиеся к делу вопросы, чтобы не понижать уровень съезда»[410]. «Гайки» продолжали завинчиваться.

В 1928 г. нацисты из‑ за нехватки средств отказались от проведения съезда. Это был для них не слишком благоприятный момент: вся широковещательная пропагандистская кампания, развернутая в связи с выборами в рейхстаг, принесла им только 700 с лишним тысяч голосов и 12 депутатских мест. Надежды на крупные успехи не оправдались, а субсидии, предоставленные промышленниками, были израсходованы. В 1929 г. положение значительно изменилось. Рейд по индустриальным центрам принес необходимые средства, но главное было в том, что нацистская партия неожиданно получила мощную поддержку со стороны влиятельнейшей силы лагеря крайне правых – Национальной партии (см. ниже). На съезде 1929 г. присутствовало много представителей зарубежных немцев – сторонников нацизма; делегация из Судетской области Чехословакии вышла на демонстрацию с транспарантом «Германские Судеты верны Гитлеру»[411]. Это было за девять лет до Мюнхена! «Только посредством войны можно будет достичь конечной политической цели», – заявил полковник в отставке Хирль, занимавший важное место в партийной иерархии[412]. Его речь была издана в качестве программного заявления по данному вопросу.

Участник съезда, впоследствии писатель‑ демократ Б. Узе красочно описал специальное заседание съезда по рабочему вопросу, где вполне закономерно оказалось затронутым отношение к забастовкам. Уже не впервые ставился этот вопрос; но нацистские лидеры всячески изощрялись, стремясь уйти от прямого ответа. На съезде Лей поставил все точки над i: «Забастовка – это инструмент классовой борьбы, – заявил он, – и поэтому национал‑ социалисты при любых обстоятельствах отвергают ее». От имени Гитлера Лей положил конец дальнейшим разговорам на эту тему[413].

Наиболее полное выражение ситуация в нацистской партии нашла в обожествлении Гитлера. Вот что писал, например, 9 января 1927 г. в статье, озаглавленной весьма характерно – «Хайль Гитлер! », Г. Штрассер, которого в буржуазной литературе принято рассматривать чуть ли не как главу оппозиции против фюрера: «Подчиненный герцога, его вассал! Сущность национал‑ социалистской рабочей партии заключается в этом истинно немецком соотношении вождя и подвластных ему, понятном только немецкому существу и немецкому духу, аристократическом и в то же время демократическом»[414]. Фимиам Гитлеру воскуривали и многие другие нацистские лидеры, в частности командующий штурмовыми отрядами Пфефер. В декабре 1929 г. он писал одному из своих приспешников: «Перед Вами только одна индивидуальность: фюрер. И Вы подчиняетесь ему... Вы не спрашиваете, почему и по какой причине»[415]. Одна из фашистских газет сформулировала это так: «Идея фюрерства – основа национал‑ социалистской партии»[416].

В то время еще более или менее открыто звучали слова предостережения. Так, Фольк писал: «Шумиха вокруг фюрера приняла в конце концов такие масштабы, что наши звездопоклонники, услышав известное имя, впадают в истерику... Фюрер – это все, только от него в детско‑ рабской покорности ожидают исполнения надежд и желаний»[417]. Это были очень правильные слова, но Фольк, критикуя культ фюрера в частных письмах, одновременно на собраниях провозглашал троекратно «хайль» Гитлеру.

Принцип фюрерства занимал в нацистской пропаганде одно из центральных мест. Фашистские главари считали, что ее уровень следует ориентировать на способности наиболее ограниченного из тех, к кому она обращена. Излюбленные темы – сила, право, честь, победа, месть; преподносить их лучше всего в вечерние часы, когда люди уже утомлены и более склонны подчиниться чьему‑ либо руководству[418]. В нацистской пропаганде не было полутонов, только черное и белое: в своем лагере все правильно и хорошо, у противников все неверно и плохо. Ни в коем случае нельзя было «выносить сор из избы». Об этом шла речь в специальных циркулярах, то же требование содержалось в приказе командующего CA Пфефера от 5 ноября 1926 г.: «Занятие политикой... требует отрицать и утаивать все слабости, ошибки, недостатки перед лицом общественности, хотя каждый разумный человек знает, что там, где есть свет, должна быть и тень»[419].

Помимо доведенной до предела лживости, отличительной чертой нацистской пропаганды была ее демагогичность. В этом отношении гитлеровцы оставили далеко позади всех своих соперников из лагеря крайней реакции, не сумевших подняться до тех «высот» лицемерия, беззастенчивости, беспринципности, которые были свойственны нацизму. Фашисты признавали только один критерий – «целесообразность». «Мы не будем цепляться за старые формулировки, – писал Гитлер в «Фёлькишер беобахтер» от 21 января 1930 г., – если для могущества и величия государства понадобятся новые». На деле это означало: если нацистским лидерам или их покровителям понадобится, то они не остановятся ни перед каким вывертом.

Фашисты развили бешеную активность, проводя гораздо больше митингов, собраний, походов и шествий, чем любая другая партия. Пропаганда носила концентрированный характер. Как видно из циркуляра по этому вопросу от 24 декабря 1928 г., подписанного Гиммлером, предлагалось время от времени проводить «ударные» пропагандистские кампании, устраивая в пределах какого‑ либо округа от 70 до 200 собраний на протяжении 7–10 дней. Для таких собраний следовало выбирать не слишком большие залы, – так, чтобы они наверняка были заполнены. Гитлеровцы не рассчитывали заманить людей одними «идеями»; обязательной составной частью нацистского собрания были музыкальные номера, спортивные упражнения, живые картины и т. п. [420] Нацистское руководство тщательно изучало положение в отдельных местностях и рекомендовало концентрировать пропагандистские усилия прежде всего там, где это могло привести к немедленному и быстрому росту организации[421].

Настоящим спектаклем являлись митинги, на которых выступал фюрер. Не менее важным, чем содержание речи, было создание «атмосферы». Ее накаливанию способствовали долгое ожидание (хотя Гитлер в это время мог находиться в каком‑ либо близлежащем кабачке), громкая музыка, барабанный бой, церемония внесения в зал знамени и т. п. Воздействие речей Гитлера основывалось на бесконечном повторении и варьировании одной‑ двух примитивных мыслей, преподносимых на искусственном эмоциональном подъеме, который заражал слушателей, принимавших его за чистую монету[422]. Не только люди, знавшие толк в ораторском искусстве, но и некоторые слушатели, не искушенные в этом (в том числе полицейские чины, наблюдавшие за нацистскими собраниями), отзывались о выступлениях Гитлера отрицательно, отмечая их бессодержательность. Тем не менее талант площадного демагога делал свое дело.

Нацистские главари были очень восприимчивы к техническим новинкам и быстро вводили их в обиход своей пропаганды. Так было, например, с кинохроникой; еще более важное значение для пропагандистских успехов гитлеровской партии имело применение микрофона и репродуктора. Это относится уже к 1930 и последующим годам, когда нацисты первыми сумели столь широко поставить радио на службу политическим целям[423].

Большое значение фашисты придавали и печатному слову. Если в 1926 г. в их распоряжении имелась только одна ежедневная газета – «Фёлькишер беобахтер», выходившая тиражом в 10 700 экз., то в 1928 г. число их увеличилось до четырех, а общий тираж – до 22 800 экз; в 1929 г. уже было десять ежедневных газет (72 600 экз. )[424]. Имелось также много еженедельников. В области печати шла непрерывная грызня между различными нацистскими лидерами, издававшими газеты и вступавшими в прямую конкуренцию за читателя. Так, ожесточенно боролись друг с другом Федер и Тербовен, тот же Федер и Штрейхер; иногда дело доходило до обращения в суд. Наиболее непримиримая свара имела место в Берлине, где Геббельс в 1927 г. приступил к изданию газеты «Ангриф»; ее продавцы подчас завязывали драки с разносчиками штрассеровских изданий[425].

На страницах нацистских газет и листовок центральное место занимали материалы антисемитского содержания. Если бы не существовало антисемитизма, гитлеровцы были бы начисто лишены возможности применять свой демагогический тезис о «созидающем и хищническом капитале», где в качестве созидателей фигурировали арийские буржуа, а в обличье хищников, беспощадно эксплуатирующих народные массы Германии, выступали капиталисты‑ евреи. Таким образом, служебная роль антисемитизма в системе фашистской пропаганды была исключительно велика.