 |
А. Голубева
|
|
|
|
А. Голубева
ГАЛЯ
– Собирайся! – сказал Гале немецкий переводчик.
– За что вы берете ее? – спросила мать. Она старалась говорить спокойно, но от волнения и страха у нее прерывался голос. – Что такое могла сделать моя девочка?
Переводчик ничего не ответил, только переглянулся с обер‑ лейтенантом. Тот, заложив ногу за ногу, сидел у стола и курил. Его длинное носатое лицо, с белыми ресницами и бровями, на мгновение оживилось и снова окаменело.
– Ей еще и пятнадцати нет; что же она такое могла сделать? – повторила мать.
– Ты не волнуйся, мама. – Галя подошла к матери и обняла ее. – Это, видно, ошибка.
– Хватит разговора. Одевайся скорее! – приказал переводчик.
Лейтенант встал и что‑ то сказал двум солдатам с автоматами. Они стояли навытяжку около входной Двери, похожие друг на друга, как двойники.
В этот день на улице была ростепель. Поэтому Галя сняла валенки, в которых сидела дома до прихода немцев, и надела черные кожаные туфли на резиновой подошве.
Когда она подошла к вешалке, чтобы взять пальто, Мать протянула ей свой серый шерстяной платок. Не надо, мама, – на улице тепло.
– Возьми, доченька, – вздохнув, сказала Зинаида Ивановна.
И Галя поняла ее глубокий вздох. Он как бы говорил: «Ты ведь не знаешь, долго ли тебя продержит гестапо, а сейчас декабрь. Сегодня ростепель, а завтра может ударить мороз. Платок пригодится: и подстелешь его и укрыться им можно». И Галя взяла платок.
На голову она надела белый вязаный беретик и простилась с матерью, с сестрой и с одиниадцатилетннм братишкой так, словно шла на день к тетке в Песочное.
– Я вернусь, наверно, скоро.
Когда солдаты уводили ее, Зинаида Ивановна едва удержалась, чтобы не зарыдать и не броситься к ней с прощальными поцелуями. Но мысль, что это вызовет у немцев подозрение, остановила ее. И ведь действительно странно! Девочка спокойна, а мать почему‑ то волнуется и плачет! Видно, знает, в чем дело, и боится за девчонку неспроста. Но как только за Галей закрылась входная дверь, Зинаида Ивановна зарыдала. Теперь ей уже не надо было притворяться и скрывать свое горе.
|
|
|
– Мам, они ее в комендатуру повели?
– Откуда же я, сынок, знаю! Может, в комендатуру, а может, и в полевую жандармерию, – сказала, плача, Зинаида Ивановна.
– Иди, мама, сюда, – позвала ее Раиса из соседнем комнаты.
Погасив свет и отдернув оконную занавеску, она смотрела на улицу. Но разглядеть что‑ либо было довольно трудно. Уже сильно стемнело. К тому же от дома до ворот тянулся сад. В нем, почти перед самыми окнами, росли старые, сучковатые яблони. Их ветки мешали видеть, что происходит на улице.
– Ничего не разобрать, – сказала с досадой Раиса. – Но только, кажется, у ворот сани.
– Верно, Рая, сани, – как эхо, повторил Борис. Он стоял рядом с сестрой и, прижавшись лицом к темному стеклу, тоже смотрел в окошко.
Зинаида Ивановна схватила с сундука Раисину косынку и набросила себе на голову,
– Куда ты, мама?
В ответ Зинаида Ивановна только махнула рукой и поспешно вышла в сени. Борис кинулся было за матерью, но Раиса удержала его, и он остался. Он побаивался сестры, которой исполнилось уже восемнадцать лет, и она на правах старшей в доме воспитывала его так же, как и мать.
Зинаида Ивановна подбежала к воротам, когда сани уже отъехали.
В вечернем свежем воздухе она совершенно ясно услыхала Галин голос и другой, тоже молодой и очень звонкий. И этот второй голос ей был хорошо знаком. Но слов, к сожалению, она не могла разобрать. «Неужели гестапо обнаружило всех? Значит, их кто‑ то выдал», – подумала она, и ей стало страшно от этих мыслей.
|
|
|
А сани между тем все удалялись и удалялись от дома и наконец свернули на главную улицу.
Тогда, закрыв садовую калитку, Зинаида Ивановна медленно, словно старуха, пошла обратно к дому. На крыльце ее ждала Раиса.
– Ну что? – спросила она шепотом.
– Яковлеву Тасю тоже взяли. Я ее по голосу узнала.
В эту ночь Зинаида Ивановна не могла заснуть. О чем бы она ни думала, все мысли ее сводились к Гале. «Что теперь будет с ней? Неужели гестаповцы расстреляют ее и Тасю Яковлеву, как расстреляли в прошлом году лужскую партизанку Дашу Остапову? »
Вот уже полтора года Галя выполняла поручения партизан и до сих пор не вызывала подозрения у немцев. Да и кто бы мог подумать, что эта тоненькая голубоглазая девочка с пушистыми белокурыми волосами, застенчивая и даже на первый взгляд робкая немного, была связной? Она не только доставляла нужные сведения партизанам, пробираясь к ним тайной лесной тропинкой, но вместе с комсомолкой Тасей Яковлевой писала печатными буквами листовки и разбрасывала их ночью в поселке.
«Как спокойно и смело пошла! Даже не обернулась, – думала Зинаида Ивановна. – И еще меня ободрила: «Не волнуйся, мама; это, видно, ошибка». Ах, Галинка ты моя Галинка! » Вон у окошка стол, на котором она делала уроки. На нем стопочка книг. Их всего шесть. Ровно столько, сколько лет она проучилась в школе. И на каждой книжке надпись: «Комлевой Галине, ученице средней Торковической школы за отличную учебу». Все шесть лет Галя была первой ученицей. Но закончить школу ей так и не удалось – помешала война. Теперь в школе немцы устроили конюшню. Раиса тоже хорошо училась, но отличницей никогда не была. Беззаботная она и с ленцой. А вот Галинка не по летам серьезна и деловита.
Так до самого рассвета, не смыкая глаз, лежала и думала Зинаида Ивановна.
В восемь утра пришла мать Таси Яковлевой. У нее было заплаканное, осунувшееся лицо. Видно, тоже не спала всю ночь.
– Пойдем, Зина, в Оредеж. Говорят, их туда увезли. И Нюру Семенову взяли, – добавила она.
Полное имя Нюры было Анна Петровна, но Зинаида Ивановна и Наталия Кузьминична называли ее между собой запросто по имени. Она была торковическая и выросла на их глазах.
В Торковичах Нюра закончила школу рабочей молодежи и здесь же, на стекольном заводе, вступили в комсомол, а затем и в партию.
|
|
|
Почти десять лет она проработала в Торковической школе, и лучшей вожатой нельзя было и желать – так любила она детей и свое дело. Когда немцы захватили Торковнчи, она, по решению комсомола, осталась в поселке, чтобы помогать партизанам. В партизанский отряд ушла почти половина коммунистов со стекольного завода.
Нюра Семенова хорошо знала своих «дочек», как она в школе иногда ласково называла комсомолок и пионерок. Для работы в подполье она выбрала трех самых надежных: Яковлеву Тасю, Богданову Катю и Лиду Евграфову. Связной стала тринадцатилетняя пионерка Галя.
Когда Зинаида Ивановна услыхала от Наталии Кузьминичны о Нюшином аресте, то сразу же подумала, что теперь Гале и Тасе не так будет страшно в гестапо, раз с ними вместе их старшая пионервожатая. И еще она подумала, что действительно, может быть, Галя скоро вернется.
От Торковичей до Оредежа было четыре километра. Зинаида Ивановна с Наталией Кузьминичной прошли это расстояние за полчаса – так торопились они узнать о судьбе своих дочек.
Оредежская комендатура помещалась в желтом деревянном здании, слева от вокзала. До войны здесь было железнодорожное управление. Больше двух часов прождали они коменданта.
– Цурюк! – закричал на них немецкий часовой, когда они вздумали было заглянуть в окно комендатуры. И они сразу же отошли. За полтора года оккупации они уже знали некоторые немецкие слова. А грозный окрик: «Назад! » – раздавался у них в поселке довольно часто.
Наконец появился комендант – пожилой усатый майор в очках. Л с ним тот самый переводчик, что был вчера при аресте.
– От‑ прав‑ лены в де‑ рев‑ ню Го‑ ры‑ ни, – сказал переводчик, словно диктуя, раздельно и громко.
До Горыни было 15 километров.
Расстроенные, возвращались они домой. Дорога теперь казалась им длинной и скользкой, хотя точно такая же гололедица была и утром. Они шли и строили разные догадки. Кто же отправлен в Горыни? Все трое или только Галя с Тасей? Если бы их отвезли в Лугу, это было бы понятно, – там находился немецкий штаб. Или оставили бы в Оредеже, где были комендатура, жандармерия и тюрьма, устроенная в бывшем Доме культуры. В одной половине дома был концертный зал, а в другой половине немцы приспособили комнаты под камеры.
|
|
|
– Как ты думаешь, Зина, – сказала в раздумье Наталия Кузьминична, – почему их отправили в Горыни?
Когда Зинаида Ивановна и Наталия Кузьминична подходили уже к дому, навстречу им попалась жившая но соседству старушка.
– Ну как, видели дочек‑ то? – спросила она.
– Нет, не видели, их в Горыни отправили.
– В Горыни? Далеконько вам будет передачки им носить. А я вчера их вечером видела, когда от племянницы шла. – И она принялась рассказывать, как, подойдя к дому Нюры Семеновой, увидела у ворот сани, а в них Галю и Тасю. – Сидят и поют: «Проснись, вставай, кудрявая» – а я остановилась, да и говорю: «Как же это так, вас забрали, а вы песни поете? » А твоя‑ то, – она поглядела на Наталию Кузьминичну, – и отвечает мне: «Отчего же нам не петь, раз мы ни в чем не виноваты? » И Галя тоже так: «Плакать нам, что ли? Да и что такое, что забрали. Выпустят». Обе веселые и в одинаковых беретиках. Я еще подумала: «Ишь ты, словно на гулянку собрались». А около саней немецкие солдаты стоят, их стерегут...
Она рассказывала по‑ старушечьи, подробно, не спеша и все не переставала удивляться, почему это арестованные не плакали, а пели.
В этот день обе матери прошагали в оба конца восемь километров, и все же, несмотря на усталость, они готовы были не отдыхая идти в Горыни.
Но на улице начинало уже смеркаться, и это остановило их. Идти на ночь глядя пятнадцать километров по глухому, занесенному снегом лесу, да еще не зная дороги, было безрассудно. И они решили подождать до утра.
С вечера Зинаида Ивановна начала собирать передачу для Гали.
Раиса сидела за столом и шила, а Зинаида Ивановна разбирала Галины вещи. Невольно вспомнилось, как она до войны собирала во время летних и зимних каникул в пионерлагерь Галю. Все шесть лет Галя была первой ученицей, и школа ежегодно давала ей путевку в лагерь. И это было очень кстати, так как здоровье у Галинки было слабое. Муж Зинаиды Ивановны работал лесным объездчиком и получал немного, но все же каждый раз, когда Галя ехала в пионерлагерь, ей покупали какую‑ нибудь обновку: это были недорогие туфельки или сандалеты, а то и платье из пестренького сатина или ситчика, которое Зинаида Ивановна шила ей сама. Для тюрьмы другое требуется, – а вот что?..
– Мам! – окликнула ее Раиса.
Зинаида Ивановна очнулась от своих дум и принялась собирать передачу. Так что же ей взять? В первую очередь, конечно, что‑ нибудь теплое. Ведь каждый День могут ударить морозы, да к тому же помещение, в котором находились заключенные, отапливалось плохо.
|
|
|
За этот год Галя сильно вытянулась, и некоторые кофточки и платья были теперь ей малы.
– Возьму‑ ка я эту кофточку, – сказала Зинаида Ивановна. – Она тепленькая и будет ей впору. – Боясь разбудить Бориса, Зинаида Ивановна говорила шепотом. Свернувшись калачиком, он спал тут же, в комнате. У него болели зубы, и поэтому он лег сегодня рано.
– Полотенце не забудь, – напомнила Раиса. Она хотела было добавить: «И мыло» – но тут же осеклась. Вот уже полгода как мыла не было в доме. И мылись и белье стирали щелочной водой.
– А не положить ли ей иголку с нитками? – сказала Зинаида Ивановна. – Заилить чулок... или пуговица оторвется... Мало ли что?!
Она достала с полки коробку с Галиным рукодельем. Тут лежали простые и цветные нитки, а также бархатная подушечка с иголками. Лежал в коробке и маленький настенный коврик, свернутый в трубочку. Зинаида Ивановна развернула его и молча долго смотрела на коврик. На куске сурового полотна был вышит аппликацией букет красных роз. Только один бутон не успела дошить Галя.
– «С добрым утром! » – вполголоса прочла, наклонившись, Раиса вышитую крестиком надпись под букетом.
«Где оно, это «доброе утро»? » – подумала с горечью Зинаида Ивановна, убирая коробку на прежнее место.
Когда все было сложено и завязано в узел, Зинаида Ивановна встревожилась: не слишком ли велик узел? Разрешат ли гестаповцы такую большую передачу? Ведь надо ей еще и еду какую‑ нибудь. А это значит, еще один узел будет. Что же делать‑ то? Развязав передачу, Зинаида Ивановна снова начала разбирать вещи.
– Валенки, чулки, – считала она шепотом, – одна смена белья, бумазейная кофточка, полотенце... Вот как я сделаю, – решила Зинаида Ивановна. – Запихну‑ ка я все в валенки.
– Верно, мам, – одобрила Раиса. – Валенки нечего завязывать.
Утром Зинаида Ивановна напекла из мерзлой картошки десятка полтора лепешек. Они заменяли хлеб. (Немцы давали хлеб только тем, кто у них работал, и детям до двенадцати лет. ) К картофельным лепешкам она добавила несколько пареных брюквин и пол‑ литровую баночку грибов домашнего засола. Это все, что было у них в доме.
Когда она оделась и собиралась уже уходить, проснулся Бориска.
– Мама, ты куда?.. – спросил он сонным голосом.
– В Горыни.
– К Галинке? – С минуту он лежал в кровати, а потом вскочил и начал торопливо одеваться.
– Зубы больше не болят?
– Не болят. Я, мам, сейчас за хлебом для Галинки сбегаю.
– Закрыто еще, – взглянув на стенные часы, сказала Зинаида Ивановна.
– Пока дойдет, как раз откроют, – заметила Раиса.
Борис побежал в лавку, а Зинаида Ивановна, сняв с себя платок и пальто, стала его ждать. С минуты на минуту за ней должна была зайти Наталия Кузьминична.
– Мама, а ведь сегодня четырнадцатое число, – сказала Раиса, подметая пол.
– Ну и что? – о чем‑ то думая, ответила рассеянно «Зинаида Ивановна.
– Борнскнн день рождения сегодня.
До войны Зинаида Ивановна обычно каждый год пекла 14 декабря пироги, а для новорожденного – большую ватрушку с его любимым малиновым вареньем. Да, так было до войны; а сегодня мальчишка даже не съест свои 200 граммов черного хлеба, выпеченного пополам с мякиной. Она отнесет этот хлеб Галинке.
И при воспоминании только одного ее имени затрепетало и сжалось материнское сердце.
«Ничего‑ то я, доченька, о тебе не знаю, – подумала Зинаида Ивановна. – Жива ли ты там? »
А в это самое время под конвоем немецкого солдата Галя шла на допрос.
Гестапо находилось в самом конце деревни.
– Шнель, шнель! – покрикивал и торопил ее солдат. Но от холода у нее до того закоченели в кожаных туфлях ноги, что она шла с трудом. Вот бы сейчас ей старые валенки, которые она оставила позавчера дома. Кто же мог думать, что всего за одни сутки, а вернее, за одну ночь, так резко изменится погода? Позавчера таяло, а сегодня, наверное, градусов двадцать будет, да еще ветер. Хорошо, что она послушалась матери и взяла шерстяной платок. Он очень ей пригодился. Ночью она вместо одеяла укрывалась им, а сейчас повязала его поверх своего легкого белого беретика. Она шла на допрос, и ей было страшно. Она не раз слышала рассказы о том, как гестаповцы пытают и избивают арестованных. А этим летом она сама видела в Оредежи двух повешенных. Их не позволяли снимать целую неделю. Один из них, по слухам, был старик лесничий из‑ под Луги, а второй, лет пятнадцати мальчишка, партизанский связной. Прежде чем повесить, их долго пытали и били: об этом ясно говорили кровоподтеки на их лицах. И ее, наверно, тоже станут бить и пытать, а потом расстреляют или повесят. В немецком приказе, расклеенном в Оредежи и в Торковичах, сказано ясно: за связь с партизанами – смерть! А ведь она целых восемнадцать месяцев была партизанской связной. Она приносила от них из леса старшей пионервожатой письма с разными заданиями. Эти письма оставляли партизаны в условленном месте, на опушке, в дупле старой сосны. Носила она партизанам и картошку и хлеб. И накомарник они с Тасей Яковлевой для партизан дома шили, а потом покрасили его под цвет листвы. Она ходила к партизанам в лес даже ночью и не боялась. А чего ей бояться, раз она с детства жила в лесу? Она помогала партизанам, не помогать им она не могла, ведь она пионерка. А как они ждали ее прихода! Как надеялись на нее! Они и называли ее: «наша связная». Чтобы не было так страшно, Галя стала думать о доме. Но и эти мысли были невеселые. Может быть, и мать и сестру тоже арестовали? Не знала она, и что с Тасей Яковлевой. Из Оредежи их привезли сюда вместе, а здесь поместили в разные избы. Но, пока их везли, они успели сказать друг другу самое главное. Нет, это не был обычный разговор. В санях, кроме немецкого конвоира, был еще и полицай, но он не понял и не помешал сказать им друг другу глазами самое главное: молчать!.. Молчать!..
У колодца стояли две женщины. Они повернулись в ее сторону и с ненавистью посмотрели на немецкого солдата. «Не должно так быть на белом свете, чтобы школьницу вел на допрос в гестапо немецкий солдат, – как бы говорило их суровое молчание. – Не должно так быть на белом свете, чтобы в русской деревне сидел по‑ хозяйски за столом фашистский захватчик».
Прочь! Прочь с советской земли!
– Линкс! – скомандовал солдат и повернул налево, к окрашенному охрой деревянному дому, перед окнами которого росла старая высокая ель.
Девочка вошла вместе с конвоиром в дом, и он ввел ее в большую квадратную комнату, оклеенную голубыми обоями.
Почти посередине комнаты, в старой кадке, рос огромный фикус. Широко раскинул во все стороны свои ветки с темно‑ зелеными глянцевитыми листьями и рос себе, словно на воле. Точь‑ в‑ точь такой же у них был в учительской... А может быть, это и есть их старый школьный фикус? На какое‑ то мгновение Галя забыла, зачем она здесь. Она стояла и глядела на фикус, и ей казалось, что сейчас раздастся Школьный звонок на переменку и в комнату войдут с классными журналами учителя.
– Ты есть, девочка, Галя Комлева? – спросил ее из‑ за фикуса чей‑ то тихий голос.
За столом сидел офицер в эсэсовской форме. Он был молодой, розовощекий и красивый.
– Подойди ближе, Галя Комлева, – сказал он тем же тихим голосом, словно у него болело горло.
Галя подошла к столу.
– Это ты, девочка, Галя Комлева? – снова повторил он.
– Да, – ответила Галя.
Он наклонился над столом и что‑ то написал.
– Сколько тебе лет, Галя Комлева?
– Скоро будет пятнадцать.
– У тебя есть мать? Сестры? Братья? Отвечай, Галя Комлева.
– Да. Есть мать, старшая сестра и брат.
– Он большой, Галя Комлева, твой брат?
– Ему одиннадцать лет.
– Твой отец воюет в русской армии?
Немцы называли советскую армию русской.
– Да, – ответила Галя. «Он все знает обо мне от полицая, – подумала она, – и проверяет меня».
Затем офицер спросил, сколько лет проучилась она и как училась. Галя ответила.
– Так... Значит, ты была хорошей ученицей и... пионеркой? Галя Комлева?
Галя промолчала.
За окном пошел снег. Белый и легкий, весело летел он на землю, и казалось, снежинки догоняют друг друга. Старая ель протянула навстречу им свои мохнатые темно‑ зеленые лапы, словно звала к себе в гости. Как хорошо, когда идет снег, возвращаться с подружками домой из школы!
– Почему ты смотришь в окно, Галя Комлева?
Что ответить этому эсэсовцу? «Смотрю и вспоминаю, какой я была счастливой... А вы всё отняли у меня: и школу... и пионерский лагерь... и отца... И сама я стою на допросе в гестапо».
– Ты часто бывала у партизан? – спросил офицер, помолчав. – Отвечай, Галя.
«Какая я тебе Галя?.. Галя... »
– Почему ты молчишь? Я знаю: у тебя плохая... – он замялся, видимо подыскивая русское слово, – памятка. – Он засмеялся и в упор поглядел на нее. Он смеялся, а глаза у него были холодные, злые, оловянные глаза.
– Ты часто бывала у них? – спросил он неожиданно громким и сильным голосом. – Кто ходил еще к партизанам?
Она ничего не ответила.
«Почему она молчит? – подумал он. – Откуда у этой девчонки такое упорство и такая сила воли? Ей нет и пятнадцати лет. Девчонка. И он, Адольф Шток, не может заставить ее говорить. Нет, он заставит ее. Хватит миндальничать с нею. Педагогический метод не действует на нее. Хорошо! У него в запасе есть еще и другие».
– Черт тебя возьми! Ты долго будешь молчать? – закричал он, и его красивое розовощекое лицо стало уродливым и страшным.
Она стояла перед ним – тоненькая, длинноногая девчонка – и продолжала молчать, хотя он видел, как она вздрогнула при его неожиданном крике.
– Кто партизанский командир, отвечай! Ну, говори! – Он соскочил со стула и подбежал к ней. – Отвечай, дрянь! – Он ударил ее по лицу, и она качнулась. И вместе с ней качнулась за окном старая ель.
«Держись, держись, Галя Комлева, партизанская связная». Офицер снова ударил ее. Изо рта и носа у ней хлынула кровь.
– Где есть партизанское гнездо? Говори!
И тут он увидел ее голубые, девчоночьи глаза, полные презрения и ненависти. Увидел и понял: ничего не скажет.
|
|
|
