Грань фантастики

Микрофон связи лежит прямо на преобразователе. Наше машинное время пошло, уже одиннадцать, и я нажимаю кнопку микрофона – вызываю дежурного инженера вычислительного центра: «Николай Андреевич, Николай Андреевич! » – «Слушаю вас, бароцентр, с добрым утром». Мы теперь республиканский бароцентр – не шутка, нашли проектантов, будем строить новый корпус. Я теперь знаю, что такое СНиП (строительные нормы и правила) и познакомился с районным архитектором.

– Николай, наше время пошло?

– Подожди, пожалуйста, у Гали программа в работе, десять минут скомпенсируем.

– Подожду‑ подожду, только у меня сегодня новый больной, будем обследовать.

Последнюю фразу я произношу не без заискивающей ноты: заведующий вычислительным центром не любит использовать большую машину в режиме мониторного контроля и уже пару раз напомнил, что программа обследования временная… У него есть хороший знакомый, начальник конструкторского бюро, которое как раз делает микропроцессоры и может нам отладить опытный образец. Сейчас для этого самое время: вышло постановление о шефстве их министерства над медициной, просьба выходит за рамки личного одолжения. Я пока отшучиваюсь, что нет ничего более постоянного, чем временные вещи.

Что делать – замотался с проектом. Вчера шеф, так и быть, согласился на четвертый этаж, и появилась проблема поднимать шахту грузового лифта до лаборатории кафедры. Значит, надо перемещать палату на третьем этаже – существует минимальное расстояние по строительным нормам между палатами и шахтами лифтов.

Ладно, Николай как раз передал, что программа обследования стартовала. Амбулаторная больная, женщина лет шестидесяти, исправно обклеена датчиками, лежит на ложе барокамеры. Обе импортные камеры, хвала аллаху, в полном порядке. Одна – из капитального ремонта, вторая – три месяца как с выставки, еще краска не ободралась. Электрокардиограмма первой записи уже на экране.

Закончит Люба институт, кого на запись поставим? Люба как раз набирает на дисплее данные формализованной карты. Сколько я видел, сколько сам делал, программу помню, когда ее и программой нельзя было назвать, и все равно мне удивительно, когда Люба нажимает последнюю клавишу – и на экране появляются оценки риска по основному заболеванию, по сопутствующим, по прочим факторам. И общая. Сейчас Люба сменит кадр, и формализованная карта уйдет в архив, и там чуть‑ чуть изменится статистика по всем данным, и наши оценки риска по воздействию гипербарического кислорода станут немножко точнее. А на следующем кадре уже появились варианты режимов. А машинное‑ то время идет, а врач опять где‑ то зацепился, кто варианты будет выбирать?

Иду в ординаторскую, а Марианна Леонидовна с историей болезни уже мне навстречу. Люба тем временем запускает программу обследования по данным текущей кардиограммы, щелкает у меня за спиной наш самодельный аналог‑ код, неказистый с виду ящик, для передачи кардиограммы в ЭВМ, а работает – куда фирменному. Сейчас пройдут три цикла передачи данных, и программа обследования оценит риск уже не по истории болезни, а по текущему состоянию больной. Хорошо бы, конечно, эту оценку проводить перед каждым сеансом, но вычислительный центр работает не на нас одних – два часа днем, и то немало. Точно, нужна своя специализированная машина.

И, главное, пора приниматься за реанимационных больных, с амбулаторными все более или менее ясно. Но там тьма работы и дефицит идей. Надо выявлять параметры, хотя бы прямо не связанные с тяжелым состоянием больного, но отзывающиеся на кислород под давлением. Шеф молчит, от экспериментальной камеры толку чуть, поскольку аспиранты ждут, что посоветует шеф. Вот бы Михаила Ивановича уговорить ими заняться! Да нет, куда он от больных.

Я иду по коридору все быстрее, крахмальный голубой халат хрустит, проходящий физиолог здоровается и любопытствует, где я купил галстук. Я отвечаю и иду дальше – какой коридор у нас, однако, длинный, не замечал раньше. Двери сами распахиваются передо мной – одни, другие… Я иду, нет, я уже, наверное, лечу, высокий и стройный, бородка моя подстрижена а‑ ля Ришелье и в самую меру благоухает одеколоном, купленным в «Галери Лафайетт» заодно с галстуком.

…Все эти грезы лезут в голову, пока я по уши в пыли и паутине, посвечивая фонариком, пробираюсь через трубы и мусор нежилой части нашего подвала, – изыскиваю подходы к подвалу вычислительного центра. Я высматриваю, где и как протянуть кабель. Нужна прямая связь с ЭВМ. А где взять кабель, об этом я и думать боюсь. Заодно я размышляю, с кем можно договориться, чтобы нам в порядке шефской помощи изготовили ящик для барокамеры. Фирма потребовала камеру отправить в капитальный ремонт в капитальном ящике, а я надеялся брезентом обойтись.

…Пустяки, сиюминутные заботы… Что‑ то меня жмет, беспокоит. Нет, к издержкам воображения я привык. Другое, с ним связанное… Зыбкость? Не то слово. Вот – неосновательность. Даже конечный результат не сможет быть основанием такого маниловского благолепия. Да, сейчас ясно, окончательный ответ на вопрос «когда нельзя проводить гипербарическую оксигенацию? » – дело только труда и времени.

Главный вопрос другой: когда нужно? – …Спрашивают: «От чего лечат в барокамерах? » – и я отвечаю неопределенно. Потому что ответ потом, далеко потом…

«Кстати, борода, тебе моя машинка не надоела? Нет, не срочно, но товарищ тут хочет установку в комплексе задействовать и спрашивал. Я его, разумеется… переадресовал, но у него целеустремленное лицо, не добился бы своего. Может, я ему чего другого подберу, но ты все же сворачивайся. Переходить не надумал? Ну, ты просто‑ таки пришился к медикам – не оторвешь».

(Николаев огорчает Ивана Петровича )

А что… пожалуй, пришился. Дело, наверное, не во мне, а в точных методах, с которыми сживается медицина. Шито правильно – но живому и здоровому. Ничего, что болит и чешется, – значит, шов состоятелен. Вот что действительно главное, хотя и лирика. Но пока пыль. Желтоватый свет фонаря. Пока кабель и ящик для барокамеры. И не забыть напомнить шефу про аспиранта – никак нельзя без физиолога работать…