 |
О физике непопулярной 1 страница
|
|
|
|
II
«Богат и славен Кочубей. Его поля необозримы; там табуны его коней пасутся вольны, нехранимы…» Почти то же самое можно сказать и о старинном дворянском роде Лизогубов. Родоначальником его был казак из местечка Глемязова Кондрат, ставший впоследствии каневским полковником. Вслед за отцом в состав казацкой старшины выдвинулись и два его сына. Особенно удачлив был младший, Яков, возглавивший казаков во время последнего штурма Азова. Генерал Гордон в своем дневнике высоко отозвался о его военном таланте. Доволен остался новым наказным гетманом и сам царь. В письме к патриарху, в котором сообщалось о взятии Азова, Петр отметил и Лизогуба.
Верно служил русскому царю и сын Якова – Ефим, как и отец, ставший черниговским полковником. Вместе со своими казаками он ходил под Орешек, лихо громил шведских генералов. За это ему были пожалованы имения в Седневской и Городницкой сотнях.
У Ефима было три сына: Андрей, Яков и Семен. Это уже были настоящие паны, превращавшие своих казаков в крепостных крестьян, беззастенчиво грабившие их. Ловко вел свои дела старший – Андрей. Он скупал где только можно казацкие земли. Не брезговал он и торговлей. Огромные гурты скота, принадлежавшие ему, двигались по пыльным шляхам на Данциг, где их поджидали оборотистые иноземные купцы.
Второй сын Ефима – Яков – еще юношей участвовал в битве под Полтавой. Судьба то возносила его на самый верх казацкой иерархии, то низвергала до положения заложника русской царицы. Впрочем, эти взлеты и падения не мешали ему расширять свои владения. Сохранилась челобитная царице Анне Иоанновне от казаков Глуховской сотни, жаловавшихся на Якова Лизогуба‑ младшего за то, что он отнимает у них казацкие вольности, а самих превращает в крепостных.
|
|
|
Третий сын Ефима – Семен – ничем особенно не отличился. Если, разумеется, не считать, что одна из его внучек стала бабушкой Николая Васильевича Гоголя.
Предки Дмитрия Лизогуба по материнской линии носили громкую и звучную фамилию Дунин‑ Борковских. Это был старинный дворянский род, восходивший, по преданию, чуть ли не к двенадцатому веку. Сохранилась легенда, что родоначальником его был некто Вильгельм Дунин, женатый на дочери датского короля Эрика.
Прошли века, и вдруг, одна за другой, две ветви этой знатной фамилии объявились на украинских просторах. Здесь они снова разбогатели.
К середине девятнадцатого века семейству Лизогубов принадлежали десятки деревень и хуторов, обширные поля и пастбища, разбросанные чуть ли не по всей Украине. Вначале славу и богатство черниговским полковникам добывали своими острыми клинками тысячи лихих хлопцев, а затем почти полтораста лет гнули спину на барщине их потомки, превращенные в крепостных крестьян. Множилось богатство Лизогубов и расчетливыми брачными связями со Скоропадскими, Гудовичами, Дунин‑ Борковскими и другими украинскими магнатами. Не было на Украине такой знатной фамилии, с которой бы не были в родстве или свойстве Лизогубы. Немало земель им пожаловали и русские цари.
И так было до того самого дня, пока вдруг один из них – «бедный, милый Митя», как назвал его художник Л. М. Жемчужников, не решил вернуть все эти богатства, нажитые нечестным и неправедным путем, их единственному законному хозяину – народу…
III
Когда родился Лизогуб? Вопрос далеко не праздный. Судя по таким авторитетным источникам, как первое и второе издание Большой Советской Энциклопедии, историческая энциклопедия, энциклопедия Брокгауза и Ефрона, – в 1850 году. То же самое утверждает, правда со знаком вопроса, биобиблиографический словарь деятелей революционного движения в России. «Хроника социалистического движения в России», представляющая собой официальный отчет департамента полиции, считает, что в момент казни Лизогубу было 33 года. Меньше всего отпущено Лизогубу в обвинительном акте по делу 28‑ ми, перепечатанном газетами, – всего 20 лет. Изредка встречаются и другие даты рождения: 1845, 1848, 1849…
|
|
|
К сожалению, и по сегодняшний день этот разнобой продолжает кочевать из одного авторитетного издания в другое.
А теперь попробуем разобраться, откуда это пошло. Наиболее часто встречающаяся дата «1850 год» впервые появилась в посмертном очерке о Лизогубе, напечатанном в газете «Народная воля». Естественно, в то время революционеры анкет не заполняли, больше полагались на память. И она слегка подвела авторов очерка. Возможно, в этом повинен и сам Лизогуб, не придававший значения таким мелочам. На вопросы о возрасте, я думаю, он округлял его то в большую, то в меньшую сторону. Неточности же в полицейских и судебных материалах объяснялись тем, что почти все судившиеся по делу 28‑ ми, включая Лизогуба, решительно отказались участвовать в этом гнусном, состряпанном властями процессе. И многие на вопрос о возрасте отвечали следующее: пишите сколько угодно.
Чтобы навсегда покончить с этой неразберихой, познакомим читателей с выпиской из метрического свидетельства:
«…дано это свидетельство в том, что в метрической книге, хранящейся в консисторском архиве, Черниговского уезда, местечка Седнева Рожество‑ Богородичской церкви за тысяча восемьсот сорок девятый год под № 17 значится так: Июля 29 числа от помещика, коллежского секретаря Андрея Иванова сына Лизогуба и жены его Надежды Дмитриевой дочери, оба православного вероисповедания, родился сын Дмитрий, окрещен 11 августа…»
Итак, Дмитрий Лизогуб родился 29 июля 1849 года в местечке Седнев…
Давно удалых и нахрапистых казацких полковников сменили их внуки и правнуки – губернские и уездные предводители дворянства, полковники и генералы, люди степенные и образованные. Уже дед Дмитрия Лизогуба по материнской линии – его полный тезка – Дмитрий Андреевич Дунин‑ Борковский на удивление всем перевел в стихах комедию Мольера «Школа мужей». Дед же по отцу, Иван Яковлевич Лизогуб, переводами не занимался, считал за лучшее предводительствовать черниговским дворянством.
|
|
|
Но еще интереснее было восьмое поколение Лизогубов – родители маленького Мити, их братья и сестры. Это были добрые и просвещенные люди.
По наследству Седнев достался Илье Ивановичу Лизогубу, бывшему полковнику кавалергардского полка, участнику Бородинского сражения и битвы под Лейпцигом. Женат он был на дочери фельдмаршала и московского главнокомандующего графа Гудовича – Елизавете Ивановне. Своих детей у них не было, и поэтому в Седневе почти круглый год жил с семьей его брат Андрей Иванович Лизогуб. Это в сущности была одна большая и дружная семья. Дети Андрея Ивановича и Надежды Дмитриевны росли, окруженные всеобщей любовью и заботой. По праздникам в Седневе было необыкновенно весело и шумно. Отовсюду съезжались родные и близкие.
Желанным гостем Лизогубов был и Тарас Григорьевич Шевченко. В его распоряжение отводилось отдельное помещение, так называемая «малярня», где он обычно рисовал и писал стихи. К мнению братьев Лизогубов о своих живописных и поэтических работах Шевченко всегда прислушивался. Он видел в них не только меценатов, но и собратьев по искусству. Известно, например, что Илья и Андрей Ивановичи сами, без посторонней помощи, расписали церкви в Седневе и Куликовке. Кроме того, они прекрасно играли на различных инструментах, пели, сочиняли думы.
Шевченко глубоко уважал обоих, но все‑ таки тянуло его больше к Андрею Ивановичу – тот отличался исключительной простотой и отзывчивостью. Очевидно, это чувство было взаимным.
Андрей Иванович был одним из немногих, кто не оставил поэта в беде. Вопреки царскому запрету, он не только писал письма в Орскую крепость, где Шевченко изнемогал от солдатчины, но и тайком помогал ему деньгами, посылал краски, бумагу, кисти.
Мне трудно удержаться, чтобы не привести выдержки из ответных писем опального поэта своему далекому другу:
|
|
|
«Крепость Орская, 1847, декабря, 11. Великим веселием возвеселили вы меня своим добрым, христианским письмом в этой басурманской пустыне. Спасибо вам, друже мой добрый, я с самой весны не слышал родного, искреннего слова. Я писал туда кое‑ кому. А вам первому бог велел развлечь мою тяжкую тоску в пустыне искренними словами…»
«Крепость Орская, 1848, февраля, 1‑ го… После того, как принесли ваше письмо, мне настолько легче стало, что на третий день смог написать это письмо вам… За деньги спасибо вам, единый мой друже, у меня еще осталось немного…»
«7‑ го марта 1848, крепость Орская… Не знаю, обрадовался ли бы так малый ненакормленный ребенок, увидев мать свою, как я вчера, получив подарок твой искренний, мой единый друже, так обрадовался, что еще и до сих пор не успокоюсь, целехонькую ночь не спал, рассматривал, смотрел, разглядывал со всех сторон по три раза, целуя каждую краску. И как ее не целовать, не видев год целый…»
«9 мая 1848 г., крепость Орская… Спасибо тебе, искренний мой друже, и за бумагу и за письмо твое, которое лучше бумаги… Потому что я нуждаюсь в молитве и искреннем дружеском слове, и вот – оно…»
«Оренбург, 1849, декабря, 29. В самый сочельник сижу себе один‑ одинешенек в горнице и тоскую, вспоминая свою Украину и тебя, мой друже единый… И вдруг входит в комнату добрый Герн и подает мне ваше письмо… Как я обрадовался! Будто отца родного увидел или заговорил с сестрою на чужбине…»
«14 марта 1850 г., Оренбург… Друже мой единый! Я не знаю, что бы со мной было, если бы не вы! Весьма пригодились мне эти 50 рублей… Что значат деньги в бедности! Если бы не вы, то меня бы давно с тоски не стало, а то все‑ таки, хоть украдкой, а малость и порисую, и легче станет!.. »
«Новопетровское укрепление, 1852, июля, 16.
Единый друже мой! Не прогневались ли вы за что на меня?.. Вот уже третий год как я не имею от вас никакого известия… Право, не знаю, что думать!.. Прошу вас, пишите ко мне хоть одну строчку, чтобы я знал, что вы живы и здоровы…»
Откуда несчастному поэту было знать, что, проезжая через Чернигов, шеф жандармов граф Орлов вызвал к себе Андрея Ивановича Лизогуба и, пригрозив ему всяческими карами, потребовал прекратить переписку с рядовым Шевченко.
Думал ли в то время бывший губернский секретарь, что все эти его достоинства: честность, порядочность, способность к состраданию, перейдя по наследству ко второму сыну, в конечном счете спустя много лет приведут того на эшафот? Да и когда, кто из родителей, воспитывая своих детей честными, хорошими, справедливыми людьми, задумывается над тем, какую он этим уготавливает им судьбу? Разве только предчувствует…
|
|
|
Впрочем, до того страшного августовского дня на Скаковом поле еще целых четверть века…
А пока маленькому Мите всего три года.
Лев Михайлович Жемчужников, гостивший тогда в Седневе, вспоминает: «У Андрея Ивановича было два сына: Илья и Дмитрий (третий, Федор, родился через восемь лет, а дочь Лиза умерла, когда родился Илья. – Я. Л. ). Дмитрий тогда еще был крошка, мне очень нравился, часто меня навещал, и я всегда приготовлял ему какое‑ нибудь лакомство. Митя, бывало, стоит около меня, долго смотрит, как я рисую. Лизогубы, узнав, что Митя повадился меня посещать и получать гостинцы, сказали ему, что нехорошо просить, и взяли с него слово, что просить он не будет.
Приходит Митя, я рисую. Митя переминается с ноги на ногу и, наконец, говорит: „Лева, а Митя не просит“. – „Ах, какой милый Митя, – ответил я, – вот за то, что он не просит, я ему дам гостинца…“»
Следующая идиллическая картинка, описанная Львом Михайловичем: рождество в доме Лизогубов. Мите уже пять лет… «Двое маленьких детей Андрея Ивановича явились, по случаю праздника одетые в малороссийское платье, и сказали малороссийскую речь своему старику дяде, Илье Ивановичу, и по‑ французски Лизавете Ивановне. Они давно ждали этого дня с нетерпением, начали бредить во сне о елке, и сегодня очень рано проснулись и сделали себе в ширмах дырочку, через которую поздоровались и поцеловались…
Вечером ждет их нарядная елка и полная комната игрушек…
Детей собралось пока пятеро; каждому из них каждый из нас дарил что‑ либо…»
Четверых из этой пятерки мне удалось установить. Я хочу дать возможность читателям заглянуть в их будущее. О Мите уже сказано немало. Семилетний Илья, тот самый, с которым он здоровался и целовался через ширмочку, станет видным судебным деятелем. Хладнокровно и деловито будет отправлять на каторгу и в ссылку товарищей погибшего брата. Во время суда над Дмитрием, а особенно после его казни, сделает все, чтобы прибрать к рукам остатки имущества. Коля Колодкевич – сын небогатого соседа‑ помещика – пойдет тем же коротким и тернистым путем, что и Митя. Со временем он вырастет в одного из крупнейших деятелей «Народной воли» и погибнет в казематах Петропавловской крепости. Двоюродный брат Колодкевича Илья, названный так, как и маленький Илья, в честь Ильи Ивановича Лизогуба, был сыном домашнего врача владельца Седнева Людвига Ивановича Шрага. Революционером он не станет, но всю свою жизнь будет активно помогать борцам за свободу. А когда, через четверть века после расправы над Лизогубом, шестидесятилетнего Илью Людвиговича Шрага изберут в I Государственную думу, он с ее трибуны под свист и улюлюканье правых выступит с речью против тех, кто осуждал красный и оправдывал белый террор. Вместе со своим большим другом писателем Коцюбинским он открыто бросит вызов доморощенной черной сотне. До самой революции Илья Людвигович будет находиться под неусыпным надзором полиции. Умрет он восьмидесятилетним стариком уже во время гражданской войны. Кто был пятым – мне неизвестно. Скорее всего, кто‑ то из девочек, сестер Шрага или Колодкевича.
Но так будет потом, а сейчас вся пятерка беззаботно болтала о подарках.
А теперь предоставим слово газете «Народная воля», которая, основываясь, по всей вероятности, на воспоминаниях Н. Н. Колодкевича, рассказывает еще о двух примечательных эпизодах из детства Дмитрия Лизогуба. Тогда ему было уже лет семь‑ восемь. «Воспитанием детей (три сына и дочь) родители не особенно занимались; оно предоставлено было гувернеру‑ французу, человеку горячему, не церемонившемуся даже бить детей. Однажды он дал пощечину и Дмитрию, но, к крайнему изумлению, получил такой же ответ, после чего перестал бить мальчика». Факт, несомненно, достоверный: твердый и бесстрашный характер революционера складывался уже в те годы. А вот с тем, что родители недостаточно занимались воспитанием детей, согласиться трудно. Мало того, что у младшего поколения Лизогубов постоянно были учителя и гувернеры, вся окружающая обстановка уже сама по себе обогащала и воспитывала их в духовном и нравственном отношении. Всеобщее увлечение музыкой, поэзией, живописью, народным творчеством, встречи с выдающимися деятелями русской и украинской культуры оставляли глубокий след в восприимчивой детской душе.
Рассказ же о том, что Дмитрий Лизогуб чуть ли не с детства мечтал о подвижничестве и миссионерстве, о мученической смерти от рук язычников представляется мне весьма простодушной натяжкой. Хотя, возможно, еще мальчиком он и в самом деле, начитавшись книг, грезил о различных приключениях, а затем, спустя много лет, в своей обычной шутливой, подтрунивающей над собой манере рассказал об этом кому‑ нибудь из друзей, тому же Колодкевичу, например. Но когда автор очерка излагает все это без тени улыбки, совершенно серьезно, как житие святого, то невольно перестаешь верить в достоверность рассказанного. «Вот толпа звероподобных дикарей, с хищническими глазами, отвечает злобными криками на его слова о любви к ближнему; из этой толпы полетел в него камень, другой, третий, целый дождь камней… он упал, как первомученик Стефан; по лицу его течет кровь. На него набросилась толпа дикарей, его мучат, жарят живого на костре и съедают с криками торжества. Он умрет, если так будет суждено; страх смерти не заставит его отказаться от миссионерства…»
Впрочем, не будем больше придираться к неизвестному нам публицисту «Народной воли». В конечном счете, все эти пророчества задним числом, вся эта беспомощная риторика продиктованы добрыми намерениями. К тому же обилие «белых пятен» в удивительной биографии Лизогуба давало и до сих пор продолжает давать пищу для всевозможных домыслов. И все же, несмотря на отдельные неточности и искажения, очерк в «Народной воле», написанный вскоре после казни революционера, является на сегодняшний день основным и наиболее достоверным источником для тех, кто интересуется Лизогубом. Недаром Толстой не расставался с ним все время, пока работал над «Божеским и человеческим». Но и в этом очерке какие‑ то моменты жизни героя отражены крайне недостаточно. Прежде всего я имею в виду отрочество и юность. Отказавшись с самого начала от соблазна домысливать биографию Лизогуба, я и на этот раз буду строго придерживаться фактов. Первый из них то, что все эти годы Дмитрий прожил во Франции, в Монпелье. Там он окончил коллеж. Причина, побудившая всю семью Лизогубов, включая Илью Ивановича и Елизавету Ивановну, вдруг сняться с родного места и отправиться в далекий путь, по тем временам весьма уважительная: болезнь отца, врачи посоветовали сменить климат, попить целебную воду. Не прочь подлечиться был и Илья Иванович, который был на семнадцать лет старше брата. Да и уже много лет хворавшая Елизавета Ивановна нуждалась в серьезном лечении.
Не трудно понять также, почему Лизогубы выбрали именно Монпелье. Климат здесь был почти тот же, что и в Ницце, Канне, Эксе, зато отсутствовали присущие курортам Лазурного берега суета и праздность, которые вряд ли бы способствовали нормальной учебе и воспитанию детей. В Монпелье было все необходимое, чтобы мальчики получили прекрасное образование: старейший в Европе университет, много коллежей, великолепная библиотека, насчитывающая несколько сот тысяч томов и – что особенно важно для стариков Лизогубов – располагающая неповторимой коллекцией гравюр известных мастеров. Первоклассными картинами и рисунками мог похвастать и художественный музей Фабре. Я не думаю, что такие меломаны, как братья Лизогубы, отказывали себе и детям в посещении городского театра. И не сомневаюсь, что они время от времени всей семьей совершали поездку к Средиземному морю, находившемуся от города всего в одиннадцати километрах.
Далее известно, что первыми на родину вернулись Илья Иванович с женой и Андрей Иванович. Надежда Дмитриевна с детьми осталась в Монпелье еще на какое‑ то время. Здесь может быть только одно объяснение. По‑ видимому, состояние здоровья Ильи Ивановича резко ухудшилось, и он, не мудрствуя лукаво, по‑ стариковски поспешил в Россию: если помирать, то дома. Андрей Иванович не мог оставить больного брата на одну Елизавету Ивановну и поехал с ним. Но так как этот отъезд пришелся на середину учебного года и срывать детей с занятий им не хотелось, то Надежда Дмитриевна осталась с ними во Франции. Возможно, Илья как раз кончал коллеж.
Прошло совсем немного времени, и вдруг приходит телеграмма о смерти… только не Ильи Ивановича, а Андрея Ивановича. Случилось это в 1865 году. Наверно, в тот же день Надежда Дмитриевна садится в поезд и едет на похороны мужа. Вероятно, не одна, а с детьми. Старшему, Илье, уже восемнадцать, среднему, Дмитрию, – шестнадцать, и лишь самому младшему, Федору, еще нет шести. Остается далеко не ясно, вернулись ли они, похоронив Андрея Ивановича, в Монпелье или нет. Отсутствие каких‑ либо данных об этом периоде вынуждает обратиться все к тем же ненадежным источникам – биобиблиографическому словарю и «Хронике социалистического движения». В них сказано, что с 1865 по 1868 год Дмитрий Лизогуб жил за границей. О том, что он находился во Франции и до 1865 года, там не говорится ни слова. Между тем известно, что семья поехала во Францию, когда Дмитрию было всего одиннадцать лет, то есть в 1860 году. Исходя из этого я с известной осторожностью допускаю, что, похоронив Андрея Ивановича, Надежда Дмитриевна с сыновьями, возможно не со всеми, а только с Дмитрием и Федором, вернулась в Монпелье. Окончательно покинуть Францию их заставила, очевидно, смерть Ильи Ивановича, на два года пережившего брата. Не исключено, что возвращение в Россию совпало во времени с окончанием Дмитрием коллежа.
Пребывание и учеба во Франции, естественно, не могли не наложить отпечатка на личность Лизогуба. Современники отмечали, что он прекрасно говорил по‑ французски, был остроумен, приятно грассировал. Получил он и основательные знания в объеме лучших французских коллежей. Во всяком случае, вернувшись в Россию, он легко сдал экзамены за гимназический курс и еще легче поступил в Петербургский университет. Весьма любопытно, хотя и спорно, утверждение газеты «Народная воля» еще об одном аспекте воздействия французской действительности на личность будущего революционера. В известном посмертном очерке сказано следующее: «Воспитание во Франции, вне тех условий, которые развивают в русском человеке инстинкты раба, долго потом не искореняемые, было причиной того, что в натуре Лизогуба отсутствовала характерная черта русских людей – невольный трепет перед начальством. Русский человек, при разговоре с властью, невольно придает особенную интонацию голосу, принимает почтительную позу и взгляд. Эти рефлексы душевного вытягивания во фронт были незнакомы Лизогубу: в нем не было внутреннего раба, сидящего в русских людях, и он держал себя с начальством так же спокойно, с тем же достоинством, как со всяким…»
Если стать на эту точку зрения, то тогда совершенно будет непонятно, почему с не меньшим достоинством вели себя революционеры, никогда не бывавшие за границей или бывавшие там наездами. Ни Желябов, ни Перовская, ни Осинский, ни десятки других юношей и девушек, вступивших на путь революционной борьбы, не испытывали ни малейшего трепета перед властями предержащими. В Лизогубе же, очевидно, была та высокая степень независимости и достоинства, которая дается устойчивым сословным и имущественным положением. Ведь с детства он привык к естественным, ненатужным отношениям с предводителями бюрократической верхушки России: губернаторами, предводителями дворянства, сенаторами, камергерами. Почти два десятка лет его окружала среда, где каждый человек что‑ нибудь да значил. Даже наезжавший почти каждое лето в Седнев Лев Михайлович Жемчужников был не только известный русский художник, но и, говоря его же словами, «сын сенатора Жемчужникова, родной племянник министра внутренних дел Льва Алексеевича Перовского и брата его генерал‑ адъютанта Перовского» и, нам остается добавить, родной внук графа Разумовского. Отсутствие «внутреннего раба» в Лизогубе, я думаю, объясняется еще и тем, что он, в отличие от своего старшего брата, не стремился к служебной карьере. Судя по наклонностям, он мечтал стать ученым, математиком.
IV
Шестьдесят документов «Дела Императорского С‑ Петербургского университета о зачислении в студенты Дмитрия Андреева Лизогуба» нигде никогда не печатались. Каких только здесь нет сведений: и где он жил эти пять лет, и чем болел, и как сдавал экзамены, и где проводил каникулы, и многое‑ многое другое. Впервые в своей жизни я с благодарностью подумал о неустанных трудягах – маленьких чиновниках, которые вот уже несколько столетий, сами того не подозревая, в поте лица служат отечественной истории. Ей‑ богу, в ту минуту, когда я взял трясущимися руками эту довольно пухлую папку, я бы и слова не сказал против сооружения в столице памятника неизвестному делопроизводителю.
Впрямь это был царский подарок. Правда, тут нет ни слова о революции, о студенческих кружках. Обыкновенное канцелярское дело, с первого взгляда мало чем отличающееся от сотен других. Даже как‑ то не верилось, что, в то время как писались эти прошения, сдавались эти экзамены, выправлялись эти виды на жительство, Лизогуб уже потихоньку начинал делать то, другое – главное – дело своей жизни. Но не будем забегать вперед.
Прежде сопоставим то, что было известно раньше, с тем, что открывается здесь.
Оказывается, Лизогуб никогда не кончал Екатеринославской гимназии, как это говорится во многих его биографиях. Он только – цитирую свидетельство, представленное в университет, – «вследствие прошения подвергался в присутствии Педагогического Совета испытанию в предметах гимназического курса на право поступления в высшие учебные заведения для продолжения образования своего…» и «… как необучавшемуся в Гимназии » ему вместо аттестата было выдано свидетельство этой гимназии. Одним словом, он сдавал, как сейчас бы сказали, экстерном. Отсюда, естественно, и мое возражение М. Г. Седову, который в своей интересной книге «Героический период революционного народничества» утверждает, что мировоззрение Лизогуба начало складываться еще «в годы обучения в гимназии…».
Приходится уточнить и дату поступления Дмитрия Лизогуба в университет. Это было не в 1870 году, как пишет неизвестный очеркист «Народной воли», а в 1869 году, то есть сразу после сдачи экзаменов за гимназию.
Свой выбор Лизогуб остановил на физико‑ математическом факультете – из всех наук его больше всего интересовала математика. Это был тихий, скромный, хорошо воспитанный юноша, говоривший по‑ русски с сильным французским акцентом. Хотя он никогда и не перед кем не кичился своим происхождением и богатством, жил он все‑ таки по‑ барски, то есть так, как привык с детства. Вдвоем с младшим братом они снимали очень дорогую квартиру неподалеку от университета, и их обслуживали три взрослых человека: повар, лакей и кучер.
Вскоре в качестве домашнего учителя маленького Феди был принят студент первого курса юридического факультета Иван Фесенко, личность в высшей степени интересная. Это был человек из другого мира – сын полунищего заштатного дьячка и сам бывший семинарист, пытавшийся выбиться в люди. Вечно голодный, в обтрепанной верхней одежде, в дырявых сапогах, он уже одним своим внешним видом ежедневно напоминал Лизогубу о существовании людей, которые ничего не имеют. Фесенко не скрывал своих взглядов, и ему, люто ненавидящему существующий порядок, ничего не стоило смутить впечатлительного Дмитрия Лизогуба. У юноши, который долгие годы был оторван от своей родины, вдруг открылись глаза. Он увидел, что миллионы его сограждан живут жизнью, в которой нет ничего, кроме страданий и нищеты.
«И вот, после первого года студенчества, – писала „Народная воля“, – Лизогуб оставляет математический факультет и переходит на юридический – там читается политическая экономия, которая должна ответить на обступавшие юношу вопросы».
Однако та политическая экономия, которая читалась будущим юристам, не имела ничего общего с подлинной наукой. Она верой и правдой служила имущим классам и всячески приукрашивала отношения между богатыми и бедными. На помощь пришли книги, которые где‑ то доставал и приносил Фесенко. Оуэн, Сен‑ Симон, Фурье, Луи Блан, а особенно Флеровский с его беспощадным анализом российской действительности, произвели сильнейшее впечатление на восприимчивого юношу. С «Капиталом» Маркса Лизогуб познакомился сразу же после его выхода на русском языке в Петербурге. Экземпляр книги каким‑ то образом оказался у Фесенко, которого по праву можно считать одним из первых русских марксистов. Пройдет еще два года, и Иван Фесенко сблизится со студентом‑ горняком Георгием Плехановым, которого он так же, как Лизогуба, приохотит к чтению величайшего труда Маркса. Уже за то, что он заинтересовал Марксом Плеханова и привлек к участию в революционном движении Лизогуба, Фесенко достоин всяческого уважения. Однако при всем этом характер у него был далеко не ангельский. Почти все, кто потом вспоминал о нем, говорили о его крайней раздражительности, желчности, нетерпимости к чужим мнениям. Я и сам, просматривая личное дело студента Фесенко, был поражен той несдержанностью и нервозностью которыми пронизаны все его прошения. В одном из них он даже намекнул, что покончит с собой, если ему не будет оказана материальная помощь. Нет смысла цитировать ни это, ни другие его прошения: они производят очень тяжелое впечатление. И трудно сказать, чего в них больше – вызова или отчаяния. К сожалению, эта взвинченность, порожденная бесконечными болезнями и нуждой, вскоре стала его второй натурой. Можно лишь удивляться безграничному терпению и деликатности Лизогуба, прожившего с Фесенко под одной крышей все эти годы. Молча и безропотно нес он свой крест и по первому же требованию хозяев, которые никак не хотели мириться с тяжелым характером второго постояльца, съезжал с квартиры. За четыре года они сменили около десяти квартир. Признаться, поначалу я хотел объяснить эти частые переезды соображениями конспирации. Но потом понял, что это было бы натяжкой: оба – и Лизогуб, и Фесенко – находились на легальном положении и всякий раз прописывались в полиции.
Не сразу дошло до меня и второе обстоятельство. Как же так – друзья, между тем один богач, миллионер, а другой у него на глазах чуть ли не умирает с голоду, ходит в отрепьях, с отчаянием взывает о помощи к ректору университета? И это Лизогуб, о чуткости, благородстве и доброте которого столько сказано?
Но, может быть, Фесенко преувеличивал свою нужду, чтобы получить пособие? Или же чрезмерное самолюбие не позволяло ему обращаться к товарищу с подобного рода просьбами?
Оказалось все куда проще. К этому времени уже и сам Лизогуб жил впроголодь. Целый год прошел с тех пор, как он съехал с шикарной квартиры на Васильевском острове и теперь вместе с Фесенко ютился в дешевеньких комнатках, сдаваемых студентам чиновничьей мелюзгой. Из четырех тысяч, высылаемых ему ежегодно на содержание, Лизогуб уже с октября 1870 года (дата переезда на Петербургскую сторону, где в то время снимали углы и комнаты беднейшие студенты) тратил на себя не более 150 рублей. Как он жил? Если учесть, что за жилье он платил сперва восемь, а потом пять рублей в месяц, то на питание и одежду у него оставалось в лучшие времена 90, а в худшие – 50. «Обед его, – рассказывала „Народная воля“, – состоял из четырех яиц и чая. Лизогуб вовсе не пил и не курил. Он любил музыку, но бросил уроки на фортепьяно, как лишний расход и барское удовольствие. Об одежде он вовсе не думал, как и вообще люди, отдающиеся какому‑ нибудь серьезному делу…»
|
|
|
