О физике непопулярной 3 страница

Однако, как бы там ни было, по сравнению с другими, Лизогуб и Фесенко отделались легко. Перед нами одна из папок огромного «Дела о пропаганде в Империи». В списке лиц, подлежащих отдаче под надзор полиции, под номером пятьдесят восемь значится Лизогуб Дмитрий Андреевич, под номером сто двенадцать Фесенко Иван Федорович. У первого взята подписка о неотлучке, у второго отобран вид на жительство.

Трудницкий был первым доносчиком на Лизогуба. Потом их на его пути будет много. Веледницкий, Курицын, Дриго… Каждый из них внесет свою зловещую лепту в осуждение Лизогуба. Правда, все они плохо кончат. Двое покончат самоубийством, одного застрелят в собственном кабинете, четвертый умрет в глубокой нищете, всеми презираемый и забытый.

Но пока позади один Трудницкий, и стоит только осень 1874 года. Совсем недавно между братьями Лизогубами был произведен окончательный раздел имущества, оставшегося от родителей и тети Елизаветы Ивановны. Дмитрий становится полновластным хозяином своей доли наследства. Это были черниговские имения Бурковка, Сосновка, Листвен, Гречаное, Довжик, Седнев (последний поделен на всех троих братьев), а также поместья во Владимирской и Подольской губерниях. Кроме того, теперь ему принадлежали сотни десятин леса в различных уездах и часть дома в Чернигове. Напомним, что, по этическим нормам того времени, каждый, вступая в революционную организацию, предоставлял в ее распоряжение все свое имущество. Это считалось в порядке вещей и ни у кого не вызвало возражений. Примкнув в свое время к «чайковцам», Лизогуб отдавал им почти все, что получал из дому на личные расходы. Сейчас, когда Иван Фесенко начал сколачивать в Киеве кружок, ставя перед собой целью развернуть массовую революционную пропаганду среди давних противников царизма – сектантов, Лизогуб с готовностью предоставил ему необходимые средства. И дело было совсем не в старой дружбе, а в том, что, и по его мнению, озлобленные постоянными гонениями сектанты представляли собой реальную силу, на поддержку которой революционеры могли рассчитывать в грядущих схватках с самодержавием. Разумеется, ничего из этой затеи не вышло – трудно было найти общий язык с религиозными фанатиками.

Когда на следующий год в том же Киеве образовался кружок «южных бунтарей», он также заручился моральной и материальной поддержкой Лизогуба. М. Фроленко, Я. Стефанович, В. Засулич, С. Чубаров и другие импонировали Дмитрию своей решительностью, энергией, постоянной готовностью к бою. После разгрома «чайковцев» появление этой группы молодых и отважных людей возродило у многих надежду на новый подъем революционного движения. Но уже громкое Чигиринское дело, завершившееся провалом, и выстрел Веры Засулич в Трепова показали не только сильные, но и слабые стороны революционного порыва «южных бунтарей»: склонность к политическим мистификациям, чрезмерную эмоциональность в ущерб серьезной и кропотливой работе в массах.

Именно в этот период вернувшийся из ссылки Марк Андреевич Натансон, первый собиратель и руководитель кружка «чайковцев», предпринимает новую попытку объединить разрозненные революционные кружки в одну обширную организацию. Он сумел привлечь к участию в ней всех сколько‑ нибудь крупных революционеров. Одним из первых, если не первым, был Дмитрий Лизогуб. «Разделяя целиком планы Натансона, – писал Дейч, – Лизогуб предоставил в полное его распоряжение все свое довольно значительное состояние». Так было положено начало общества «Земля и воля». Являясь одним из его членов‑ учредителей, Дмитрий Лизогуб вошел в руководящее ядро новой организации. Уже 6 декабря 1876 года, как раз в то время, когда Лизогуб находился в Петербурге, «Земля и воля» во всеуслышание заявила о себе демонстрацией на Казанской площади. Очевидно, решение о ее проведении было принято голосами всех учредителей, включая Лизогуба. Но присутствовал ли он на площади – неизвестно.

То, что во главе «Земли и воли» стояли бывшие «чайковцы», поначалу сказалось заметно и на ее деятельности. По‑ прежнему основное внимание уделялось революционной пропаганде. Но вскоре большинство «землевольцев» пришло к мысли, что «в государстве (я цитирую посмертный очерк о Лизогубе. – Я. Л. ), где неограниченный монархизм переливается в деспотизм, где не существует свободы личности, совести и слова, немыслима пропаганда чего бы то ни было, кроме рабских идей». Поэтому они все больше склонялись к решительной политической борьбе против царизма. Впрочем, «правительство само объявило войну социалистам. Так же, как оно объявило войну и всему обществу. Общество предпочло отказаться от борьбы и терпеть все, что будет высочайше повелено, а социалисты приняли вызов».

Лизогуб безоговорочно поддержал новое направление. Началось «самое жаркое время борьбы правительства с революционерами», как писал в одном из вариантов «Божеского и человеческого» Лев Толстой. Едва отгремел неожиданный выстрел Веры Засулич, как в Одессе группа революционеров во главе с Иваном Ковальским оказала вооруженное сопротивление полиции. А через два дня в Ростове‑ на‑ Дону был убит предатель Никонов. В Киеве одно за другим были совершены два покушения на особо рьяных гонителей молодежи: Попко убил жандармского офицера барона Гейкинга, Осинский стрелял в помощника прокурора Котляревского. Михаил Фроленко, устроившийся ключником в киевской тюрьме, выводит оттуда на волю организаторов Чигиринского дела – Стефановича, Дейча и Бохановского, ожидавших смертного приговора. Совершаются две попытки – правда, неудавшиеся – освобождения революционеров Фомина и Войнаральского. Не прошло и двух дней после казни Ковальского, как в Петербурге прямо на улице Кравчинским был заколот шеф жандармов Мезенцов.

До ареста Дмитрия Лизогуба оставались считанные дни.

Четыре года прошло с тех пор, как в заграничном паспорте Лизогуба была сделана отметка о возвращении из‑ за границы на родину. Но какими скудными сведениями располагают об этом периоде в его жизни историки. Воспоминания Е. Д. Хирьяковой, С. Кравчинского, Л. Дейча, С. Ястремского – вот, пожалуй, и все. Да и в них говорится не столько о конкретных делах, сколько о каких‑ то общих впечатлениях от мимолетных встреч. И конечно же каждый, кто упоминал о Лизогубе, считал нужным отметить, что революционное движение тех лет существовало в основном на его деньги.

Так оно и было. И все же по сей день сердце сжимается от жалости к этому удивительному человеку, самым сильным желанием которого было быстрее развязаться с ненавистными деньгами, освободить себе руки для других дел. Между тем он вынужден был соблюдать все предосторожности, только бы не привлечь к себе внимание полиции. Ведь заподозри правительство его в том, что он помогает революционерам, оно мигом учредило бы над ним опеку или просто конфисковало имущество в пользу государства.

Вот и жил он все эти годы почти неслышной и почти никому не видимой жизнью, отказывая себе во всем: в любви, свободе, простых человеческих радостях.

И как бесконечно дороги эпизоды, приоткрывающие живую душу этого необыкновенного человека. Я не в восторге от воспоминаний Е. Д. Хирьяковой. Полагаясь исключительно на память, она безбожно путает даты, имена, последовательность событий. Ни один серьезный историк не осмелится ссылаться на ее записки и будет прав. Но для художника здесь непочатый край работы. У Хирьяковой прекрасная память на житейские истории, бытовые подробности, отношения между людьми. Достоверность их несомненна. Ее дружба сразу с двумя – с самим Лизогубом и предавшим его впоследствии Владимиром Дриго – позволяет заглянуть в такие глубины человеческих отношений, что мороз пробегает по коже. «Дриго, – пишет она, – по‑ видимому, обожал Лизогуба. Трогательно ухаживал за ним, как за ребенком. Если Лизогуб приходил пешком из деревни, Дриго укладывал его отдохнуть, обсушивал его обувь и самого Лизогуба поил и кормил в постели».

И не случайно, видимо, в своих письмах из Одесской тюрьмы, еще не зная и не догадываясь о предательстве друга, Лизогуб ласково называл Дриго «милым Дедом», «Маткой‑ Милкой» и т. д.

Характер Лизогуба, как мне кажется, во многом проясняется из эпизода, рассказанного Е. Д. Хирьяковой. «Помню, – вспоминает она, – один курьез, случившийся с Лизогубом. Ранней весной он возвращался пешком из города в деревню. Навстречу ему человек ведет рыжую лошадь. „Вот моему рыжему совсем пара“, – подумал Лизогуб. Вдруг лошадь заупрямилась, не захотела переходить ручей. Человек ничего не мог сделать с лошадью. Лизогуб перешел ручей, взял лошадь. Лошадь послушно пошла за ним. Лизогуб перевел лошадь через ручей и передал человеку, а сам пошел своей дорогой. Когда он пришел домой, то оказалось, что его лошадь украдена. Он сам передал свою лошадь вору, а вор в крестьянине (Лизогуб обычно ходил в крестьянской одежде. – Я. Л. ) не узнал хозяина лошади».

Почти анекдот, но какой глубокий смысл приобретает он, если дополнить его отрывком из воспоминаний Л. Дейча: «Так, подобно Фесенко, Лизогуб тоже нисколько не идеализировал крестьян… Помню, например, с каким тихим и добродушным смехом он рассказывал мне о разных случаях, когда его земляки старались его провести, и попросту – обмануть, надуть, чтоб получить от него ту или иную выгоду, и как его же называли дурнем, когда им это удавалось…»

Но это нисколько не мешало ему преклоняться перед этими людьми…

 

 

VI

 

Был единственный способ не привлекать к себе внимания полиции – это ничего не делать. Но жить такой жизнью Лизогуб больше не мог. Он все чаще заявлял о своем желании быть как все. Находясь под полицейским надзором, он ухитрялся разъезжать чуть ли не по всей Украине. Сегодня его видели в Харькове, завтра в Киеве, послезавтра в Полтаве. Не реже двух раз в год бывал он и в Петербурге. После одной из поездок туда над ним устанавливается секретное наблюдение. Иногда он готов был ввязаться даже в очень опасные и рискованные предприятия. Вместе с Осинским, Чубаровым, Попко и другими «южанами» он, например, приезжал в столицу, чтобы отомстить жестокому самодуру Трепову. Но их опередила своим выстрелом решительная Вера Засулич. Радовался он и поручениям помельче. Так, на Московском вокзале, где с утра до ночи шныряли шпики, он помог Адриану Михайлову погрузить в товарный вагон «Варвара», того самого рысака, на котором незадолго перед этим умчали из‑ под стражи Кропоткина. Рысака ждали в Москве, где готовился побег рабочего Крестовоздвиженского. Однажды в Харькове Лизогуба арестовала полиция, но он не растерялся и, сунув околоточному пятерку, оказался на свободе. В Полтаве против него и еще нескольких товарищей было возбуждено дело о распространении запрещенных книг. И как результат: вместо негласного надзора, установленного над ним еще по «Делу о пропаганде в Империи», его отдали под надзор гласный с запрещением отлучек с места жительства. Но – с правом выбора для постоянного жительства одного из южных университетских городов. Он выбрал Одессу с ее славными революционными традициями. Запомним адрес его последнего пристанища: Базарная, 28.

Это было время, когда весь юг России был возбужден готовящимся процессом над Иваном Ковальским и его товарищами, оказавшими вооруженное сопротивление при аресте. Воспользовавшись тем, что недавно окончилась война и Одесса еще находилась на военном положении, местные власти передали дело Ковальского военно‑ окружному суду. А это означало неминуемый смертный приговор.

Съехавшиеся в Одессу революционеры (а среди них были такие отважные и решительные люди, как Осинский, Чубаров, Попко, Давиденко, Дебогорий‑ Мокриевич) взволнованно обсуждали различные планы организации побега арестованных. Кто‑ то предлагал подкоп, кто‑ то отбить Ковальского и других, когда их повезут из тюрьмы в суд. Но оба варианта вскоре отпали: первый – потому что Ковальского перевели в другую, отдаленную, камеру, второй – по причине огромного скопления войск в Одессе.

После горячих споров остановились на мирной демонстрации протеста: что еще могла сделать горстка революционеров, вооруженных одними револьверами, против пяти тысяч казаков, солдат и жандармов, стоявших боевым лагерем у здания военно‑ окружного суда и тюрьмы?

И все же, когда стало известно о смертном приговоре Ковальскому, гнев и возмущение охватили толпу, состоявшую в основном из студентов и гимназистов. Послышались проклятия, раздались выстрелы. Кто стрелял первым, революционеры или солдаты, неясно до сих пор. Но тем не менее с обеих сторон были убитые и раненые.

Уже в ту же ночь по всей Одессе начались аресты подозрительных лиц. Число их росло с каждым днем. Вскоре задержанными были переполнены тюрьма и все полицейские участки. Два запуганных жандармами молодых кружковца – Суворов и Баламез – стали опознавать своих прямо на улице. Первой крупной удачей властей было задержание в поезде Сергея Чубарова, который, как и Ковальский, пытался оказать вооруженное сопротивление.

Баламез назвал всех, кто встречался с Чубаровым. К счастью, он не знал ни их имен, ни фамилий, только клички. Вспомнил он и человека, которого друзья звали «помещиком».

Вскоре откровенные показания стали давать и арестованные, уже по указанию Баламеза, беглые матросы Черноморского флота Скорняков и Никитин, которых одесские «землевольцы» пытались привлечь к революционной работе. Среди тех, кто посещал Чубарова, снова был назван человек по прозвищу «помещик».

Пожалуй, такого обилия предателей (впереди читателей еще ожидает встреча с Веледницким, Курицыным, Дриго) не знал ни один процесс тех лет. По‑ видимому, все дело в том, что, помимо тех, кто действительно был причастен к подпольной деятельности, арестовывались лица случайные, совершенно далекие от политики. Из всех предателей только Федор Курицын был профессиональным революционером.

Но вернемся к рассказу о лихих действиях одесской полиции и жандармов. Одному из сыщиков, в обилии шнырявших в те дни по Одессе, показалась подозрительной группа молодых людей, которая собралась в отдельной комнатке в пивной на Соборной площади. Он немедленно дал знать полиции. Так были арестованы Лизогуб, Попко, Колтановский (Осинский, Дебогорий‑ Мокриевич и Ковалевская покинули пивную за несколько минут до прихода полицейских).

Задержанные были доставлены в полицейский участок. Так как они находились на легальном положении, то ни своих фамилий, ни адресов скрывать не стали.

А дознание между тем шло своим чередом.

На одном из допросов Суворов показал, что одесские революционеры поддерживали связь с чиновником Киевской контрольной палаты Василием Веледницким, который, дескать, помогает им деньгами. И тут следователь вспомнил об изъятом у Чубарова при аресте векселе на 3200 рублей. Он был выписан Веледницким на имя Лизогуба.

В тот же день одесские жандармы снеслись с киевскими, и те арестовали Веледницкого. Будучи доставлен в Одессу, он сразу начал давать «чистосердечные» показания.

Вскоре следствию стало ясно, что Веледницкий лишь прикрывал собой, – разумеется, не даром, а за немалую мзду – какие‑ то сложные финансовые комбинации, целью которых было обеспечить революционеров необходимыми денежными средствами. И что черниговский помещик Лизогуб имел к этой истории самое непосредственное отношение.

Завершил свое предательство Веледницкий тем, что опознал Чубарова, который до этого был известен следствию лишь под кличкой «капитан». И признал в Лизогубе человека, с которым его познакомил Чубаров и на имя которого он выписал вексель.

Все это показалось следствию достаточным основанием для привлечения Дмитрия Лизогуба, бывшего до этого свидетелем, уже в качестве обвиняемого в принадлежности к революционному сообществу.

Лизогуб был помещен в общую камеру, где, помимо его, находились Попко, Малинка, Кравцов и Курицын, который уже в это время под видом писем к родителям информировал жандармское управление обо всем, что слышал.

Вскоре Лизогуб был вызван к следователю. На вопрос о векселе ответил, что видит его впервые. С «капитаном» же и Веледницким – не знаком.

Этот честнейший, правдивейший, совестливейший человек избрал тактику поведения, которая в условиях неравного поединка была наиболее целесообразной, – отрицать все. Такого же мнения придерживались и его друзья.

Но предчувствие новых осложнений не покидало Лизогуба. Он больше всего боялся, что в случае осуждения (на каторгу или в ссылку, о смертной казни у него еще и мысли не было) правительство конфискует или передаст братьям его состояние. И то, и другое лишило бы «Землю и волю» финансовой помощи, в результате чего десятки профессиональных революционеров, и так влачащих полуголодное существование, часто не имеющих ни крова, ни теплой одежды, оказались бы без материальной поддержки. Не на что будет также покупать оружие, типографские станки, держать «окна» на границе, подкупать тюремщиков, помогать семьям заключенных, организовывать побеги…

Из этого был единственный выход – любым путем как можно быстрее перевести все имущество в деньги. Первое, что пришло Лизогубу в голову, это воспользоваться старыми векселями, которые он когда‑ то выписал на Машу Капцевич. Он поделился своими планами с Осинским. Тот немедленно проинформировал о них петербургских товарищей. При аресте Трощанского это письмо попало в руки полиции. Хотя оно было частично зашифровано, разобраться в нем было не так уж и трудно. С него срочно сняли копию и переслали в одесское жандармское управление. С той частью письма, где говорилось о Капцевич; читатель уже знаком. Процитируем лишь его начало: оно поможет понять не только самого Лизогуба, но и его товарищей: «… Спешу вам сообщить о пом. („помещике“, то есть о Лизогубе. – Я. Л. ) и его финансовых комбинациях. Главным образом все обвинение против него держится на показаниях некоего Веледницкого, который, будучи арестован, перетрусил и много выболтал; теперь он здесь привезен для очных ставок. На днях я видел, как его вели в жандармское управление, долго шел я за ним, наконец сел на извозчика и обогнал его. Господи, что только с ним сделалось, он весь затрясся, кровь хлынула ему в рожу, и он с отчаянием опустил глаза. Это показало мне, что совесть в нем еще не улетучилась. Ввиду этого я крикнул ему: „Валите все на меня! “ Судя по некоторым дальнейшим показаниям его, он, по‑ видимому, понял мою комбинацию и если сумеет провести до конца, то может совершенно выгородить пом., выставив меня человеком, злоупотребившим именем помещика, но это, конечно, бабушка еще надвое сказала; пока же пом. восседает и думает о том, как бы устроить свои денежные дела…»

Друзья делали все, чтобы выгородить Лизогуба. Колтановский и Попко, сидевшие одно время вместе с Веледницким, дали понять ему, что если он выдаст Лизогуба, то с ним рано или поздно рассчитаются. Особенно дружно товарищи Лизогуба будут выгораживать его на допросах и суде. Станут отрицать свое знакомство с ним, брать вину на себя, преуменьшать его роль и т. д.

Итак, из письма Осинского мы узнаем, что Лизогуб уже «восседал» в отдельной камере, куда, надо думать, его перевели по доносу Курицына, чтобы помешать переписываться с товарищами на воле. С этого момента за Лизогубом закрепилось прозвище «схимник». Однако, несмотря на строгую изоляцию, переписка продолжалась. Письма от имени Лизогуба теперь писал Василий Кравцов.

Известно, что находившиеся на воле товарищи действовали сразу в двух направлениях. Первое из них – Мария Капцевич. То, что ее нет в России, установить было несложно. Незадолго перед этим эмигрировавшая за границу Вера Засулич получила задание – связаться с «парижской барыней» и узнать, можно ли на нее рассчитывать в случае осуждения Лизогуба. Какая‑ то причина помешала Засулич выполнить это поручение: то ли отвлекли другие дела, то ли Капцевич не было на месте. Прошло целых полгода, а дело так и не двинулось с мертвой точки. Это томительное неведение, как читатель уже знает, продолжалось до поездки за границу А. Зунделевича.

Одновременно с поисками «парижской барыни», чтобы зря не терять времени, Лизогуб поручил своему другу и управляющему имениями Владимиру Дриго как можно скорее распродать все движимое и недвижимое имущество, а деньги, полученные за него, передать лицам, на которые он, Лизогуб, укажет. Веря Дриго, как самому себе, он выдал на его имя полную и неограниченную доверенность на распоряжение всеми делами. С этого момента в руках мелкопоместного дворянина из Кролевца сосредоточилось такое богатство, какое ему и не снилось. Он уже мог, ни перед кем не отчитываясь, тратить тысячи, десятки тысяч рублей. И он их тратил. Снял шикарную квартиру, принимал у себя общество, накупил много дорогих вещей.

И все неохотнее и неохотнее выполнял распоряжения Лизогуба. Это становилось заметнее по мере того, как ухудшалось положение арестованного. Дриго явно боялся упустить неожиданно представшую перед ним возможность основательно разбогатеть.

А дела у Лизогуба складывались действительно неважно. В январе 1879 года в Киеве был арестован Валериан Осинский. Как и его предшественники – Ковальский и Чубаров, он пытался оказать вооруженное сопротивление. При нем были найдены письма Кравцова с различными поручениями «схимника» и «помещика». Из показаний Веледницкого и доносов Курицына одесское жандармское управление уже ясно представляло себе, кто скрывается под этими прозрачными кличками.

Довольно легко разгадали и шифр, которым переписывались Лизогуб и его друзья. Все виды тайнописи, существовавшие у революционеров, были сообщены жандармам Курицыным.

Из изъятых писем следствие поняло, что нити финансовых комбинаций от Лизогуба тянутся, с одной стороны, к Дриго, а с другой – к некой «парижской барыне».

Но если последняя находилась далеко и для полиции была недосягаема, то до Дриго было рукой подать.

Прежде всего, от него потребовали письменного показания. Написал. Подтвердил, что посылал письма Лизогубу через Осинского, которого знал только под фамилией Слепцов. Об его истинном лице он‑ де не имел ни малейшего представления. По этим показаниям еще ничего нельзя сказать о Дриго: полиция действительно изъяла у Осинского несколько его писем к Лизогубу.

Впрочем, поначалу и деньги он давал революционерам, пусть неохотно, но давал. Давал Осинскому, давал Зунделевичу. Но когда первого арестовали, а второй уехал за границу, оставив вместо себя Александра Михайлова, Дриго вдруг, с одной стороны, стало жалко давать деньги, а с другой – обуял страх: финансируя революционеров, он невольно становился их прямым и сознательным пособником. И он стал тянуть, увиливать, придумывать разные отговорки.

Именно к этому времени относится одно из самых интересных писем Лизогуба. Он почти уже не сомневается в нечестности друга и все же, ради дела, пытается найти с ним общий язык.

«25 июля 1879 г. В. В. Дриго.

Милый Дед! Хотя и писал Вам о своих желаниях, но так как Вы могли не получить письма, то считаю нужным написать еще. Податель сей записки так же, как и Аркадий (Зунделевич. – Я. Л. ), представляет меня даже перед моими друзьями, „аз в нем и он во мне“, а потому буду вас просить передать ему все мои деньги, которые у вас есть, и вообще все, что мне принадлежит, а также говорить о моих делах с ним, как со мною; он есть я, а потому, если вы ему не передадите моих денег, значит, вы не передали их мне и, значит, злоупотребили моим доверием и зажилили себе мои деньги. Если вы не захотите о моих делах говорить с ним, значит, вы не захотели о моих делах говорить со мною; если вы ему скажете, что будете ему говорить о моих делах и давать мои деньги по своему усмотрению, – значит, вы это сказали мне. Я пишу это для того, чтобы вам было ясно, кто такой податель записки и что я прошу сделать (мне кажется, выразиться яснее трудно), а потому не примите это за обиду… Нет ничего обидного в том, что я желал бы, чтобы вы отдали мне мои деньги и говорили со мною о моих делах, также нет ничего обидного в том, что податель представляет 2‑ е Я, следовательно, нет ничего обидного в том, что я вас прошу передать все мое подателю и говорить с ним обо всем моем. Итак, вот мое последнее желание… Не знаю, придется ли вам еще писать, или же придется попрощаться с вами со всеми навсегда…»

Предчувствие не обмануло Лизогуба: ровно через две недели его не стало…

Я не знаю, успел ли Александр Михайлов познакомить с этим письмом Дриго. Кажется, да. Но сейчас это уже не имело значения: Дриго уже сделал выбор. На одной чашке весов лежали многолетняя дружба, глубокая привязанность, даже любовь, а на другой – страх за себя и деньги, много денег. Перетянуло последнее…

18 июля 1879 года он явился к черниговскому губернатору Шостаку и сделал, как это отмечено в шифрованной телеграмме последнего министру внутренних дел Макову, поразительные разоблачения. Правительство впервые получило подтверждение из первых уст, что деньги Лизогуба шли на нужды революции. Кроме того, Дриго заверил Шостака, что он «готов обнаружить злодеев, их действия и планы». Именно по его доносу едва не был схвачен Михайлов, приезжавший за деньгами, и начались повальные обыски и аресты среди черниговских либералов. Набивая себе цену, Шостак даже намекал на то, что эти разоблачения, возможно, помогут предупредить покушение на жизнь государя императора.

Никогда еще телеграфная связь между Петербургом и Черниговом не была так перегружена, как в эти дни. Я просмотрел ворох телеграмм, в которых то и дело упоминается Дриго. Им интересовались все, начиная с министра Макова и шефа жандармов Дрентельна, кончая уже приступившим к управлению Россией графом Лорис‑ Меликовым. Доложили о Дриго и царю. На этой волне развил небывалое усердие и черниговский губернатор Шостак. Он чувствовал, что второй такой возможности может и не представиться.

А теперь – шаг в сторону. Анатолий Львович Шостак – дальний родственник Берсов, прототип Анатоля Курагина из «Войны и мира». Это его когда‑ то выпроводил из Ясной Поляны всегда сдержанный и корректный Лев Толстой. О бесчестной попытке Шостака вскружить голову юной и наивной Тане Кузминской, сестре Софьи Андреевны, рассказала в своих воспоминаниях племянница писателя В. Нагорнова – впервые они были опубликованы в журнале «Литературное обозрение» (1978, № 9).

Но доскажем о Дриго. Достоверно известно, что предал он своего друга, обливаясь слезами жалости к нему, – что ж, он и в самом деле любил Лизогуба, но себя он любил все‑ таки больше…

Доносы Дриго и Курицына (о последнем я еще расскажу) и привели Лизогуба на виселицу. Правда, было еще одно важное обстоятельство, роковым образом повлиявшее на судьбу всех арестованных по делу 28‑ ми. 2 апреля 1879 года революционер Соловьев стрелял в царя. Стрелял неудачно. Подобрав полы шинели, Александр II бежал по площади зигзагами, и пули пролетали мимо. Но уже через три дня почти во всей европейской части России было введено военное положение. В Петербурге, Москве, Харькове, Киеве, Одессе и Варшаве у власти стали временные генерал‑ губернаторы, наделенные всей полнотой власти. По распоряжению царя политические дела, которые до этого подлежали рассмотрению в судах с сословными представителями, были переданы в военные суды. Рассчитывать на их объективность уже не приходилось. Об этом хорошо сказала газета «Народная воля»: «…для того‑ то и существуют военные суды, чтобы под видом отправления правосудия уничтожать вредных для правительства людей. Этим судам не нужно улик, им нужен только приказ начальства. Совесть этих людей куплена за жалованье, и если они говорят иногда о чести, то разве о чести мундира царского слуги, а не о чести человека…»

Поступило на рассмотрение военного суда и дело 28‑ ми, обвиняемых во всех тяжких грехах перед обществом и строем. Теперь их судьба зависела от пятерых безмолвных майоров, двух бравых подполковников и трех полковников, уже мысленно примерявших генеральские погоны…

И началось это судилище 25 июля 1879 года.

 

 

VII

 

На первый взгляд, суд был как суд. Прокурор изо всех сил старался припереть к стенке обвиняемых. Защитники в меру своих крайне ограниченных возможностей выгораживали подсудимых, а подсудимые, естественно, себя. И только судьи, как все военные судьи того жестокого времени, делали вид, что пытаются установить истину.

При этом никто из членов суда ни разу не повысил голоса, не оборвал грубо обвиняемого, не приказал вывести из зала суда. Даже к четырнадцатилетней Виктории Гуковской, обвиняемой в подстрекательстве к мятежу и бунту, председательствующий обращался только на «вы». Внешне все выглядело пристойно.

Но эта хорошо смазанная судейская машина, повинуясь необсуждаемому приказу временного одесского военного генерал‑ губернатора Тотлебена, меньше всего была расположена щадить и миловать.

Еще заседал суд, а уже было известно, что пятерых из двадцати восьми сидящих на скамье подсудимых ждет виселица. Кого – еще точно известно не было. Но цифра пять – эта любимая цифра российских вешателей – передавалась из уст в уста. Называли Чубарова, оказавшего вооруженное сопротивление. Называли Виттенберга, стрелявшего в солдата. В отношении же других мнения расходились. Лизогуба вообще не называли.

Видимо, у самого генерала еще не было полной ясности насчет кандидатов на виселицу. Число не вызывало сомнений. А вот кого вздернуть, он, похоже, колебался. Но это уже были частности.

Более важным для него было заблаговременно позаботиться о палаче. Сложность состояла в том, что на всю европейскую часть России приходился лишь один палач – Иван Фролов, и он был нарасхват. Киев, Одесса, Харьков, Москва, Петербург чуть ли не устанавливали очередь на его услуги. Казалось бы, чего проще обзавестись вторым палачом и даже несколькими, но вот почему‑ то не обзаводились.

⇐ Предыдущая64656667686970717273Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: