 |
Страничка вторая
|
|
|
|
Виктор Гюго и Николай Шевченко. – Как мне рисовали его портрет. – Всякое дело становится ясным в конце
У Виктора Гюго есть одно стихотворение, когда‑ то поразившее меня своей простотой и мудростью. Содержание его примерно таково. У моряка спросили: «Скажи, моряк, где умер твой отец? » – «В море». – «А дед? » – «Тоже в море». – «А прадед? » – «И прадед тоже». – «Так почему же ты не боишься моря? »
Моряк подумал и в свою очередь спросил: «Вот ты, где умер твой отец? » – «В постели». – «А дед? » – «В постели». – «А прадед? » – «Прадед тоже». – «Так почему же ты в постель ложиться не боишься? »
Эта поэтическая притча пришла мне в голову, когда, еще не познакомясь с самим Николаем Васильевичем Шевченко, старшим оперуполномоченным уголовного розыска, – он в это время был в отпуске, – я, чтобы не терять даром времени, решил предварительно полистать его личное дело, а главное, порасспросить его сослуживцев и вообще людей, знающих его.
Николай Петрович Егоров рисовал этот портрет штрихами скупыми и до предела лаконичными.
– Трудолюбив. Если уж взялся за дело – ночь ли, снег ли, дождь ли, – будет работать и ни разу ни на что не пожалуется.
– Человек с каким‑ то обостренным чувством личной ответственности. На его счету больше тридцати раскрытых особо опасных преступлений.
– Редкостный мастер правильно анализировать и делать выводы на месте.
– И честен. Беспредельно честен!..
Во Фрунзенском райкоме партии Владивостока, где Шевченко знают, пожалуй, не меньше, чем товарищи по аппарату управления, к этой его характеристике добавили еще одну черту: скромность.
– Вот вы погодите, погодите, – смеясь предупреждали меня. – Начнете с ним разговаривать, он о ком угодно расскажет и с удовольствием будет говорить. А от разговора о себе самом уйдет!..
|
|
|
Знакомые друзья журналисты советовали мне поподробнее расспросить Шевченко о его воспитанниках из уголовного мира, которые стали честными людьми и до сих пор буквально влюблены в Николая Васильевича.
А Олег Алексеевич Яковлев, начальник краевого управления охраны общественного порядка, оказался скупее, но и точнее всех в своих определениях:
– Вы знаете, каким орденом наградили его недавно? Трудового Красного Знамени. Трудового! – вдумайтесь в это...
Вот так мало‑ помалу сложился портрет Шевченко. Кстати сказать, ни один из штрихов этого портрета не оказался неподтвержденным.
А теперь я вас спрашиваю: когда жизнь сводит вас с таким вот человеком, разве не жалко заслонять его рассказом о том, как собака бежала по следу, а преступник пытался уйти от погони? Тем более, что для Шевченко все это именно работа – такая же, как для моряка хождение по морям; и каждый раз потом, когда я начинал переводить наш разговор в «остро детективный» план, он удивленно поднимал на меня взгляд – а взгляд у него умный, чуть насмешливый – и вежливо, почти неуловимо усмехался.
Вот тогда‑ то я и сказал себе со всей решительностью: стоп, никаких детективов! И по‑ видимому, он это мгновенно уловил по характеру моих последующих вопросов, потому что стал вдруг разговаривать откровенней.
И все‑ таки, каюсь, я в конце не удержался:
– Ну, а с трупом‑ то, с трупом.... Что там было, если не секрет?
Он усмехнулся:
– Да нет, какой же тут секрет? Остался я там, в Тавричанке, проводить розыск. Труп вскоре нашли, он был зарыт в торфе. Правда, для этого пришлось мобилизовать учащихся, рабочих. Горняки, да и вообще все население охотно откликаются на любые наши просьбы...
А тут как раз стало известно: в одной семье несчастье. Дочь Людмила поехала во Владивосток и не возвратилась. Старики родители с ума сходят от отчаяния.
|
|
|
Вызвал я их, показываю найденное тело: узнаете? Ну, что с ними было – лучше не вспоминать!.. Ведь взрослая дочь, красавица, представляете?
Им горе, а нам забота: где искать убийцу? Опросили множество людей, проследили путь девушки из Владивостока, с той минуты, когда она приехала на станцию Надеждинскую и пошла по линии железной дороги по направлению к поселку... Ну, опять опросы. Разыскал тех, кто в это время тоже проходил по линии. Установил, что они видели обходчика Ожировского. По времени он должен был встретиться с Людмилой – другого‑ то пути ни у него, ни у нее не было. А он отпирается! Ничего, говорит, не знаю, никакой девушки не встречал.
– И как же вы все‑ таки изобличили его?
Шевченко пожимает плечами:
– Кровь на ватнике была. Правда, он утверждал, что порезался. Но у него другая группа крови.
– Сознался?
Шевченко снова пожимает плечами: а что ж ему еще оставалось делать?
– Не сразу, конечно, – добавляет он. И, помедлив, произносит с отвращением: – Зверь...
Я подметил, что всех своих «подопечных» он вообще делит на две группы: на людей и на зверей. Об одном говорит: этот – человек. Наломал дров, наделал черт знает чего, но еще может исправиться, еще не конченный. О другом, вот вроде Ожировского, – нет, это уже все. Крест. Такого ничто не исправит.
Не знаю, насколько научно обоснована такая его классификация, скорее тут зрелый опыт. Но бывает, когда с опытом нужно считаться ничуть не меньше, чем с самыми серьезными теоретическими обоснованиями. Он вдруг говорит:
– В нашем деле бывают такие неожиданности, что ваш брат литератор и нарочно не придумает.
– Например? – с интересом спрашиваю я.
– Да вот, например, история с этим Хасаншиным. Все можно понять: замерз человек, уже нет сил терпеть. Но зачем же пост покидать, правда?
Я неуверенно поддакиваю. А он улыбается:
– А знаете ли вы, что только этот проступок – а это в нашей службе действительно проступок! – только он и спас жизнь Хасаншину!.. Ведь как было? Этот Ожировский, когда затащил девушку на кладбище, надругался над нею и убил, он решил, что сразу закопает труп в торфе. Но не успел. Спугнули. А потом появился Хасаншин. А Ожировский за могилами прячется. Ему‑ то тоже холодно. Вот он и решает (это он сам мне потом рассказывал): если еще десять минут этот милиционер не уйдет, я его тоже убью и обоих сразу закопаю.
|
|
|
– И убил бы?!
– А что ему терять? Я же вам говорю: зверь. Он отлично знал: одна ли смерть на его совести, две ли, попадется – все равно расстрел...
И вот только тут и, наверное, потому, что рассказывает обо всем этом сам Николай Васильевич, – только тут я начинаю по‑ настоящему понимать, какое же огромное и гуманное дело сделал этот человек, избавив ни в чем не повинных людей от опасности, заключенной в самом существовании Ожировского.
А в изложении Шевченко это выглядит до того простым: приехал, расследовал, нашел преступника, передал его правосудию, – что слушаешь и ловишь себя на мысли: «А ведь и впрямь ничего особенного! Ровным счетом ничего. Я не следователь и то, наверное, справился бы! »
А он, будто читая мои мысли, внезапно говорит:
– Коробейников наш был мудрым человеком! Я всю жизнь буду благодарен обстоятельствам, которые свели меня с ним именно в самом начале работы. Ведь поначалу у новичка, знаете как: все на крайних полюсах. «Либо – либо», ничего промежуточного. Либо преступление кажется тебе до того запутанным, что не только тебе, а и вообще никому в нем не разобраться. Либо думаешь: просто, как дважды два, и чего это я беспокоился, ночей не спал?.. Так вот он нам, салажатам, любил повторять: «Всякое дело становится простым только тогда, когда ты его довел до конца. Но и нет ни одного дела, которое до конца довести невозможно. Если что‑ то не получается, ищи причину прежде всего в себе... »
Я уже в который раз слышу от Шевченко фамилию Коробейникова, и, естественно, меня это заинтересовывает.
– Рассказать? – задумчиво переспрашивает Николай Васильевич. – Что ж, слушайте...
|
|
|
