Страничка третья

У каждого был свой учитель. – Как солдат становится работником милиции. – Жены, славные наши подруги...

Счастлив, по‑ настоящему счастлив учитель, чье имя не забыто учениками, даже когда у них побелели виски. Вдвойне счастлив тот, кто видит, что его наука служит делу.

Судя по фотографии, Иван Зиновьевич Коробейников – человек жестковатый и суровый. Что ж, это можно понять: нелегкое дело поручила ему партия, когда перевела из Сибири на Южный Сахалин. Вскоре после освобождения городов южной части далекого острова сюда стали съезжаться рабочие, навербованные в центральных районах Советского Союза.

Ехали на рыбные и целлюлозно‑ бумажные комбинаты. В леспромхозы. В колхозы. На строительство. Ехали лучшие из лучших – те, кого посылали рабочие коллективы Поволжья и Урала, Подмосковья и Сибири. Семьями. Бригадами. Со своей техникой и своим ритмом работы и жизни.

Но немало было и случайных людей, рассчитывавших в этой пестрой суете первых послевоенных дней здесь, в немыслимом далеке, либо от чего‑ то скрыться, либо что‑ то скрыть. Либо, в лучшем случае, «замолотить» деньгу: на Сахалине, говорят, рубли не считанные...

Вот в какой обстановке пришлось работать Коробейникову и его подчиненным.

Однажды перед демобилизацией солдат и матросов работники Сахалинского уголовного розыска появились на кораблях и в воинских подразделениях. Они не сулили легкой жизни, не обещали одной только романтики. Они даже честно сознавались: получаем не слишком много, любой квалифицированный слесарь или токарь получает раза в два больше. Единственное, что они твердо обещали, – беспокойную жизнь. Уж это с гарантией!

Солдаты – вчерашние саперы, разведчики, минометчики, матросы, люди самых рискованных боевых специальностей – поняли, о чем им говорят. Понял это и командир комсомольско‑ молодежного минометного расчета старший сержант Николай Шевченко.

В отделе кадров ему сказали: давай, сержант, твои документы, а все полагающиеся академии пройдешь у Коробейникова. Не ты первый, не ты последний – он учитель опытный!..

«Академии» Коробейникова оказались несложными.

– Вот так, – сказал он. – С годик посидишь секретарем отдела, благо, парень грамотный. Приглядывайся, дыши нашим воздухом. Дураком не будешь – сам догадаешься, что тебе надо.

Шевченко догадался. В сорок восьмом году он стал заочником Иркутской школы начальствующего состава милиции. А незадолго до этого Коробейников перевел его помощником оперативного уполномоченного. Стали Николаю Шевченко поручать несложные расследования, потом брать его на более ответственные операции.

– Ты только ни на нож, ни на пулю попусту не лезь, – поучал Коробейников. – Лихость – это скорее от глупости, чем от геройства. А в нашем деле нужна собранность. Расчет. Мгновенная ориентация...

Счастлив учитель, чье имя с благодарностью вспоминают ученики: значит, он прожил на свете не зря.

– Мне вообще везло на хороших люден, – вспоминает Шевченко. – Позднее, когда я перевелся во Владивосток, в Ленинское отделение милиции, такими же наставниками стали для меня Иван Федорович Школа и Огнянников.

Я слушаю неторопливый, уважительный рассказ Николая Васильевича о его учителях и наставниках и думаю о том, что, должно быть, тем и сильны наши учреждения милиции, что здесь сумели сохранить дух добрых традиций, законы фронтового товарищества, когда сильный помогает слабому, опытный спешит поделиться знаниями с новичком. Это – суровое товарищество. Оно не прощает ни измен, ни ошибок; но, наверное, в этом и его сила, потому что по‑ другому нельзя в деле, требующем ежедневного, ежечасного риска. Всегда. Всю жизнь.

– У меня жена, Аня, – вдруг засмеялся Николай Васильевич, – первые года полтора не могла понять: как это можно так жить на свете? В гости идешь – докладываешь дежурному: я там‑ то. В кино в кои веки соберешься и то предупреждаешь билетера: будут спрашивать – я в таком‑ то ряду, на таком‑ то месте. Да ты что, не человек, что ли? Не имеешь права на отдых, как все? Не имею, говорю, Аннушка, не имею, друг мой сердечный. В этом весь смысл нашей работы: чтобы другие отдыхали.

Он вздыхает:

– Все было... И слезы, и упреки. А потом ничего. То ли поняла, то ли просто привыкла. Да ведь и то сказать: у нас все семьи так живут, с кем ни поговорите. Полковник Ничик Никита Павлович – в пятьдесят седьмом, когда я перешел в краевое управление, он был первым моим начальником, мудрейший человек и криминалист каких мало, – так тот, бывало, шутил: «Наша специальность на холостяков рассчитана. Ни одна женщина такой семейной жизни не выдержит... »

По рассказам других я уже много знаю об этом человеке: как он сколачивал семью, как ютился в такой комнатенке, что сейчас и вспоминать не хочется. А лучшего‑ то и требовать не приходилось. Тогда, после войны, в первую очередь надо было подымать из развалин города, разрушенные фашистами, и до строительства Владивостока не сразу очередь дошла. Сейчас – иной разговор. Вон как город растет, во все стороны раздался, красавец! И у Шевченко сейчас все иначе: получил квартиру, жена работает и довольна этим; сын Валерий, поработав на Дальзаводе, честь честью пошел в армию. Тихо, дружно, хорошо! Но чего все это стоило! А что же вы думаете, счастье – оно легко достается? Кто‑ кто, а уж он‑ то, каждый день имеющий дело с теми, кто стремится к легкому счастью, – он‑ то знает, какое оно, настоящее человеческое счастье...

Я на мгновение мысленно представляю себе, как он ведет допрос. С глазу на глаз с тем, кто посягнул на чью‑ то, может быть, такую же трудную радость. Посягнул, чтобы промотать, пропить, просадить в карты, пустить с ветром и по ветру то, что другому доставалось ценою нелегких усилий. И как при этом темнеют внимательные глаза Шевченко. И каким четким делается каждое его слово.