 |
Владимир Любовцев. ПЯТЬ МИНУТ
|
|
|
|
Владимир Любовцев
ПЯТЬ МИНУТ
Пластинка была старой, заигранной, голос певицы звучал хрипловато, но соседу, видимо, песня очень нравилась. Он заводил пластинку снова и снова, будто она была у него единственной. Баушева это уже начало раздражать. Ну, нравится тебе песня, мысленно увещевал он соседа, заведи ее на здоровье хоть сто раз подряд. Но зачем включать радиолу на полную мощность? Знаешь ведь, какова слышимость в новых домах...
«Я вам песенку спою про пять минут», – назойливо доносилось сквозь стену. Баушев сердито встал, прошелся по комнате. Песня о пяти минутах превращалась в двухчасовую музыкальную пытку. Говорят, в средние века была жестокая пытка: осужденного привязывали к скамье, над которой висел бак с водой. Капля за каплей падали на бритую голову – и человек сходил с ума. Пожалуй, если бы в те времена существовали грампластинки и проигрыватели, однообразной мелодией можно было бы достичь того же результата.
В пять минут решают люди иногда
Не жениться ни за что и никогда...
Эту истину певица за стеной растолковывала уже в двадцатый раз за сегодняшний вечер. Алексей не выдержал. Он оделся, как по тревоге, и выскочил за дверь. На площадке помедлил, раздумывая: не постучать ли к соседу, не сказать ли ему пару ласковых слов? Чтобы понял: не один в доме живет, надо считаться с окружающими. Но тут же представил, как сосед с напускным удивлением разведет руками: «Разве я нарушаю порядок, Алексей Дмитриевич, хулиганю или еще что? Согласно постановлению горсовета, я имею право в своей квартире с шести утра до одиннадцати вечера петь, плясать, слушать музыку. Так что, простите, не понимаю и не принимаю ваших претензий... » А что ему ответишь? Да, имеет право, как каждый гражданин...
|
|
|
– Леша, ты что‑ то рано сегодня. – Жена, сидевшая на скамеечке у подъезда, поднялась при его появлении. – Что‑ нибудь случилось?
– Надо.
– Почему не сказал раньше? У меня ужин еще не готов.
– Не хочется, – буркнул Баушев, сердитый на всех и вся. – Ну, я пошел. – И быстрым шагом вышел со двора.
По привычке, сокращая путь, двинулся через старое кладбище, хотя торопиться было ни к чему: на пост заступать через два с лишним часа.
Солнце уже село, но сумерки еще не сгустились. На кладбище было тихо, пахло нагретой за день землей и чуточку увядшими травами. Несколько воробьев дрались из‑ за куска белой булки, валявшегося на тропинке. Увидев человека, они шарахнулись в стороны.
Алексей наклонился, поднял хлеб, повертел в руках. Булка была свежей, еще не успевшей зачерстветь. Недавно, значит, брошена. Ну и народ! Разве можно хлеб разбрасывать? Это же...
Бережно положил кусок булки на чью‑ то могильную плиту, скользнул глазами по надписи. «За все твое доброе спасибо тебе, любимый мой! » Хорошая женщина писала, из сердца слова шли. И мужчина, лежащий под этой плитой, конечно, хорошим мужем и отцом был. Это точно. И людей уважал, их труд, их покой. И уж, наверное, не терзал слух соседей «Пятью минутами», хлеб не разбрасывал.
Хлеб... Видно, тот, кто бросил кусок булки, не знает, как достается хлеб. Его бы в село, чтобы хоть один год покрестьянствовал! Чтобы вставал до солнышка, возил навоз на поля, потом пахал, сеял, сорняки выпалывал, снопы вязал, обмолачивал. Теперь‑ то легче, машин много. А вот когда он, Алексей, крестьянствовал, за хлебушек мозолями платить приходилось. Отец умер рано, а семья большая осталась. Он, Лешка, за старшего, хотя в третьем классе только учился, десяти не было. Школу бросил, в колхоз работать пошел. Все приходилось делать. Особенно трудно было в войну. Мужиков – раз‑ два и обчелся, да и те раненые, больные или старые. Вся тяжесть на них, подростков, да на женщин легла. Хлеб для страны в те годы ничуть не меньше значил, чем снаряды. Работали от темна до темна. Когда в сорок четвертом Алексею восемнадцать стукнуло и его призвали на действительную, армия ему раем показалась. Подъем, отбой строго по распорядку, три раза в день горячая пища, – куда уж лучше!
|
|
|
Вот только жаль на фронт не попал, не успел: война кончилась. Направили в конвойные войска. Там‑ то он и увидел лицо врага, который был, пожалуй, не лучше гитлеровцев. Убийцы, бандиты, воры, хулиганы – сколько их прошло перед его глазами за семь лет службы!
Когда подошел срок демобилизации, Баушев понял, что не может и не имеет права отойти в сторону от борьбы с этим миром лжи и насилия. У него были золотые руки, он мог бы устроиться на любое предприятие. А он пошел в милицию, рядовым. Потому что хотел, чтобы в тюрьмах и исправительно‑ трудовых колониях становилось все меньше и меньше заключенных – людей, преступивших закон. И понимал, что для этого надо бороться за молодежь. Конечно, не поздно поставить человека на ноги и тогда, когда он споткнулся, упал, угодил в тюрьму. Но гораздо важнее предупредить падение, помочь человеку понять, что он свернул на скользкую дорожку...
Баушев был уже у выхода с кладбища, когда до его слуха донеслись негромкие частые удары. По звуку он определил, что кто‑ то бьет камнем по металлу. Быстро повернувшись, старшина побежал на звук.
– Шухер! – пронзительный мальчишеский голос заставил Алексея вздрогнуть. – Атас!
Стук тотчас же прекратился, затрещали кусты, мальчишки, как давешние воробьи, бросились врассыпную. Гнаться за ними, ловить – не было смысла. Тяжело переводя дыхание, Баушев подошел к могиле. Старинная чугунная плита треснула в нескольких местах под ударами большого булыжника, валявшегося тут же.
Старшине стало горько и обидно. Жестокая, ненужная, бессмысленная забава. Поймай он сейчас кого‑ либо из этих пацанов, спроси, для чего было разбивать плиту, не ответит ведь. Это уж точно. В лучшем случае промямлит: «Просто так... »
«Просто так... » Сколько раз приходилось ему слышать такие «объяснения». Ударил человека ни за что ни про что – просто так. Пырнул ножом – просто так. Угнал машину, чтобы покататься, – просто так. Запустил камнем в окно – просто так. Ах, если бы все было так просто!
|
|
|
Нет, завтра или послезавтра надо будет выкроить время, собрать мальчишек с окрестных улиц, поговорить с ними. Вот прямо здесь, на кладбище. Рассказать, что в могилах лежат люди, своими руками создававшие Петрозаводск, прекрасный город на берегу Онежского озера. Что только варвары способны глумиться над памятью предков, осквернять их могилы. Так делали гитлеровские молодчики. Неужели им, сегодняшним подросткам, хочется походить на фашистов? Неужели им не будет больно, если кто‑ то «просто так», по глупости, разорит могилу, где похоронены их близкие? Мертвым не больно, им все уже безразлично, но за них страдают живые.
... Он шел по тихим, зеленым улицам города, мысленно разговаривая с подростками. Слова сами собой складывались в горячие, взволнованные фразы, которые не могли не тронуть, не могли не убедить любого слушателя. Однако Баушев знал, что наяву такой речи он не произнесет. Не сумеет. Все выйдет не так гладко и убедительно. Было уже не раз. От стеснения, от застенчивости. Мальчишки‑ то теперь грамотные пошли, развитые. А у него – всего семь классов, вечернюю школу кончал, уже в милиции работая. Надо бы до аттестата дотянуть, да не получается. Сорок лет, как ни говори, голова не та, что в молодости. И времени свободного маловато.
В отдел ГАИ старшина пришел задолго до начала своей смены. Дежурный вопросительно взглянул на него, однако промолчал: пришел, значит, нужно, есть причина. Наверное, решил мотоцикл подготовить, барахлит он у него что‑ то.
Точно в срок Баушев выехал на свой участок. Все было привычно. Как всегда. Проносились мимо такси, тяжело сотрясая землю, гудели автобусы, шли пешеходы. Он знал, что через час‑ полтора оживленное движение на улицах начнет понемногу затихать, все меньше будет машин, все реже пешеходы. Закроются магазины, кончится последний сеанс в кинотеатре за углом, выпроводят запоздавших гостей из ресторана, погаснут окна в квартирах. Станет пусто и одиноко на участке. Лишь время от времени негромко заурчит мотор одинокой машины, торопливо промелькнет прохожий. И только влюбленные будут парами бродить до рассвета – так уж им исстари положено с весны до осени. А он, старшина милиции Баушев, инспектор дорожного надзора, будет стоять на этом перекрестке, ездить по улицам – и тоже не спать ночь...
|
|
|
Он не любил ночных дежурств. Днем куда интереснее, хотя и выматываешься основательно. Участок у него сложный, опасный, оживленный. Рядом – рынок, большие магазины, много людей и машин. Тут глаз да глаз нужен. Для раздумий времени не остается.
Ночью совсем другое дело. Остаешься наедине с самим собой. Всякие мысли в голову лезут, воспоминания. И хотя знаешь, что где‑ то неподалеку тоже не спят товарищи, все равно такое ощущение, будто ты один‑ одинешенек под луной, в целом мире. Люди спят, а ты хранишь их сон. И гордишься этим, и в то же время страшновато: ведь ответственность какая!
Из репродуктора, установленного на рыночной площади, донесся перезвон курантов, затем гимн.
Старшина поморщился: в звуки гимна вплелся какой‑ то треск. Наверное, грозовой разряд. Но треск становился все громче, он перерастал в рев. Алексей понял, что радио тут ни при чем. Ревела машина, шедшая на большой скорости. Вероятнее всего, самосвал. Что за идиот ездит ночью по городу, газуя вовсю? Ну, сейчас он покажет этому водителю!
Он вышел на середину перекрестка, предупреждающе поднял руку. Самосвал мчался прямо на него, не снижая скорости и не сворачивая. В последнюю секунду старшина успел отскочить в сторону, машина пронеслась мимо в полуметре от него, обдав Баушева горячей струей газа. «ЗИЛ‑ 585» – определил Алексей марку машины.
В следующее мгновение старшина кинулся к своему мотоциклу, завел его и устремился в погоню за самосвалом.
Не трудно было заметить, что шофер пьян. Самосвал вилял, будто мчался не по прямой улице, а лавировал между островами. Правда, водитель кое‑ что соображал: старался держать машину посередине мостовой, по осевой линии. Но непослушный руль вырывался, и самосвал кидался то вправо, то влево.
Баушев отлично понимал, что может произойти, если он не задержит эту машину. Хорошо, хоть прохожих в этот час на улицах нет. Но еще курсируют городские автобусы. Последние...
Он прибавил скорость, нагнал самосвал, поравнялся с ним. Стекло в кабине было спущено, и Баушев мог разглядеть шофера. Тот навалился всей грудью на баранку, лицо его было искажено бессмысленной улыбкой, смахивающей на гримасу.
|
|
|
– Останови! – крикнул старшина, приподнимаясь в седле. – Сейчас же останови!
Однако водитель даже не повернул головы. Он слышал приказ, в этом Баушев не сомневался. Не случайно же самосвал вдруг вильнул влево, грозя раздавить мотоцикл. Да, мелькнуло в голове Алексея, этот тип не задумается, тоже, вероятно, из тех, кто «просто так» развлекаются.
Он лихорадочно думал, как поступить. Это не первый случай за его службу. Всякое бывало, кажется, а рецептов, годных всегда, нет и не будет. Сейчас не день. Это и хорошо, и плохо. Днем бы он обогнал машину, загородил бы дорогу. На людях, при свидетелях даже пьяный водитель вряд ли посмеет налететь на милицейский мотоцикл. Поймет, что не уйти, окружающие заметят номер. А попробуй‑ ка сейчас подставить ему мотоцикл. Сомнет – и уедет.
Что же делать?..
Оставалось одно: остановить самосвал любой ценой. Даже ценой жизни своей. Иначе быть беде...
Алексей чуточку отстал от машины, потом снова разогнал мотоцикл, подъехал к самосвалу с правой стороны. Несколько секунд примеривался, уравнивая скорость мотоцикла со скоростью самосвала. Затем привстал, схватился за борт машины, подтянулся и выпрыгнул из седла, оттолкнув ногой руль мотоцикла в сторону.
Теперь он стоял на подножке. Ветер сорвал с Алексея фуражку, стремился сбросить его вниз, под колеса. Позиция у Алексея была крайне неудобной: борт далеко, держаться трудно. С левой стороны было бы удобнее, там бензобак. Но там и шофер, он не даст открыть дверцу. Может столкнуть...
Он откинулся назад, вцепился левой рукой в запасное колесо за кабиной, правой – в ручку дверцы. К счастью, она оказалась незапертой. Однако распахнуть дверь было не просто.
Выход был только один: освободить левую руку, рвануть дверь и бросить свое тело в приоткрывшийся проем. Все решали доли секунды. Если он устоит на узкой подножке, не держась за спасительный борт, не потеряет равновесия и успеет уцепиться за сиденье, он выиграет поединок с ветром. Нет – очутится под колесами...
Алексей помедлил. Второй попытки ему не сделать.
И лежать тогда ему на том самом кладбище, через которое он несколько часов назад проходил. Рано вроде бы. Но третьего не дано. На подножке он долго не удержится. А самосвал надо во что бы то ни стало остановить, пока не случилась беда...
Удалось!
Он крепко ухватился обеими руками за сиденье, подтянул ноги. Только сейчас водитель заметил его, пронзил взглядом и, оторвав правую руку от руля, замахнулся.
Удар, еще удар. Шофер стремился вытолкнуть старшину из кабины.
Алексей не чувствовал боли, не защищался. Он упрямо тянулся к ключу зажигания.
Выдернуть!..
Есть!..
Мотор умолк...
Теперь дотянуться до тормоза, остановить машину!
Ах, сволочь, ты еще сопротивляешься!
Получай!..
Заскрежетали тормоза, машина остановилась. Связав пьянице руки, Баушев сел на его место, развернул самосвал и поехал обратно. Водитель, придя в себя после полученного удара, грязно ругался, угрожал, пытался помешать старшине вести машину.
Алексей слышал его бессвязную речь, ко не понимал слов. Его била внутренняя дрожь, которую он старался подавить. Только сейчас ему стало страшно. Он представил: а вдруг сорвался бы...
Устал, ох как устал! Казалось, что погоня и схватка длились целую вечность, что скоро уже конец его смены.
Взглянул на часы и увидел, что они показывают всего семь минут первого. Сперва даже не поверил, поднес к уху: может, остановились, стукнул их, когда прыгал. Нет, часы шли. Они показывали время правильно. Такое же, как электрические на столбе возле кинотеатра.
Значит, все уложилось в какие‑ то пять‑ шесть минут. Баушев усмехнулся, почему‑ то вспомнил соседа с его любимой пластинкой. Как там поется?
Пять минут, пять минут...
Разобраться если строго,
Даже в эти пять минут
Можно сделать очень много.
А что, разве не так? Кое‑ что можно сделать. Вот он за какие‑ то пять минут, пожалуй, стал старше на год, не меньше. Зато город может спать спокойно, потому что он, Алексей, и его товарищи не спят. Такая уж у них служба...
|
|
|
