 |
Эдгар Чепоров
|
|
|
|
Эдгар Чепоров
№ 1
День был обычный.
Необычным он стал потом, когда этот день и два последующих почти по минутам вошли в память участников истории, о которой я вам расскажу.
Ничего не предвещал этот сентябрьский день, и не знаем мы, было ли у Баженова предчувствие надвигающихся на него событий. Может быть, и не было. Сколько раз приходилось ему идти почти на смерть. Предчувствия замучили бы, и, может, потому их не было.
С утра, начальник Кишиневского городского отдела милиции подполковник Баженов провел короткое совещание, сделал записи в блокноте для выступления в горкоме и начал готовиться к допросу. О том, кого он собирался допрашивать, было известно, что тот скупает золото, но неизвестно, где его хранит... Подполковник листал документы, приговаривая иногда: «Ах ты, голубчик! », открывал стол, доставал конфеты, жевал их подолгу...
Читал о золоте и вдруг вспомнил золотой купол Исаакия, на фоне которого сфотографировал его этим летом подполковник Дудников.
Так вот, листал он эти справки, копии чеков из комиссионки, рассматривал фотографии. Как и положено было, эти оказавшиеся на милицейском столе бумаги отрицали одна другую. Тот, кого подозревали, говорил: «В тот вечер я был в Фалештах и потому с гражданином Н. не встречался», а гражданин Н. говорил: «В тот вечер мне было предложено продать тридцать золотых монет царской чеканки... » Вот фотография задержанного: умные, усталые глаза, губы, тронутые брезгливой улыбкой. Баженов вглядывался в эти снимки, вспоминал строчки, только что прочитанные в деле: «В 1946 году судился за спекуляцию».
Хорошо, ясно работала голова. Баженов любил такие минуты. Он чувствовал, как одна мысль цепляет и тащит за собой другую, и как все это рассыпанное, противоречащее друг другу месиво фактов начинает трудно выстраиваться в логическую цепочку. Тяжелая и в то же время счастливая работа мысли, а в итоге – открытие. Открытие, а не ответ, который можно подсмотреть в конце задачника.
|
|
|
Итак, подполковник Баженов сидел у себя в кабинете, а между тем сейчас он уже был связан с теми двумя, что поднимались в самолет в Чадыр‑ Лунге.
Эти двое – Караджия и Гудумак. Оба смуглые, оба сосредоточенные, быстроглазые. Если бы, наперед зная, что потом произойдет, взглянуть сейчас на них, то можно было бы заметить, что Караджия держится за старшего, что выражение дерзкой решимости не сходит с его лица.
Газеты потом писали, что 29 сентября 1964 года самолет «АН‑ 2», пилотируемый летчиками гражданской авиации Шевелевым и Байдецким, следовал по маршруту Кишинев – Измаил. В Чадыр‑ Лунге он сделал посадку и взял на борт двух новых пассажиров. Ими оказались опасные преступники Караджия и Гудумак. Во время взлета, когда самолет набирал высоту, они, силой оружия заставив лечь на пол двух пассажиров, потребовали вести самолет в Турцию. Шевелев, сделав вид, что послушался преступников, развернул машину в сторону Кишинева. Приближался город, и самолет начал снижаться. Тогда Караджия открыл по летчикам стрельбу. Несмотря на ранения, Шевелев продолжал снижение. Гудумак трижды ударил его ножом. Самолет потерял управление и упал на виноградник. Летчики были без сознания, двери машины оказались заклиненными. Но упал самолет так, что бетонные столбики, поддерживавшие виноградные лозы, пропороли брюхо машины, и через это отверстие преступники вылезли и скрылись.
Вот она, цепочка, и замкнулась, связав преступников и Баженова.
К месту гибели самолета Баженов отправил своего заместителя майора Николая Дмитриевича Ковытева. На винограднике тот увидел горящий самолет. Видно было, что стукнулся он о землю винтом, а потом перевернулся. Люди вытаскивали окровавленных пилотов и двух пассажиров. Быстрые следы уходили в виноградник, а затем вели к шоссе, которое, как река, смыло, растворило их.
|
|
|
Баженов сидел в больнице, говорил с летчиками. Вышел он с одной мыслью: куда скрылись, как поймать? Ясно было, что преступникам терять теперь нечего, и потому опасны они вдвойне. Оперативная группа под руководством Баженова уже начала действовать. Операция разработана была тщательно, с присущей Баженову методичностью.
Через день в Бендерах был задержан Гудумак. Это было 30 сентября.
Еще сутки поисков. Баженов почти со злобой смотрел на телефон, который говорил лишь одно: пока ничего нет. Это тоже искусство – умение ждать, умение не спугнуть, и, как всяким искусством, им надо было овладеть. Будем справедливы – да и не нужны Баженову придуманные нами достоинства, – скажем, что это умение выжидать труднее всего прочего далось Баженову. Уж очень горяч он был по природе, уж больно удачлив, да и попросту физически силен, чтобы ждать, чтобы самому не броситься на поиски. Всю жизнь он учился подавлять эти горячие толчки жизнедеятельности и самолюбия. Учеба, правда, была очень суровая – четыре года войны, годы, когда он не только ходил в атаки, но и в окопах сидел. Насиделся Баженов в окопах, насмотрелся на глиняные стенки, наслушался седого взводного: «Тебе сколько? Семнадцать? Повоюй еще маленько. Еще успеют тебя убить, горячего». Ну, а после войны, когда Баженов банды ликвидировал, без такого искусства и вовсе никак нельзя было обойтись. Месяц готовилась операция, потом ночами лежал он с товарищами где‑ нибудь в огородах у хаты, ожидая: вот сейчас можно будет брать бандитов. А завершалась операция в считанные мгновения.
Снова звонок. Начальник одного из кишиневских отделений милиции Григорий Иванович Фурман быстро сказал на другом конце провода: «Получил данные, где скрывается Караджия».
Со многими людьми я говорил о том, что произошло после этого звонка. Из этих рассказов и складывается короткая хроника следующих минут. Ковытев был с Баженовым с самого начала операции и до конца. Он сказал мне:
|
|
|
– Андрей одной рукой клал на рычаг трубку, а другая уже тянулась к сейфу – за пистолетом. Взял он пистолет, надел фуражку...
Теперь лицо Баженова вновь приняло выражение спокойной уверенности, глаза смотрели остро и весело.
– Все, кто есть в горотделе, – в машину! – крикнул он, выбегая из кабинета.
Сели в мотоцикл с коляской.
– К Фурману!
Ехали на красный свет. Следом – машина с людьми. У Фурмана все уже было наготове. В коридоре Баженов повстречал Спектора. Старшина Лев Иосифович Спектор, один из самых давних сотрудников милиции, сдал дежурство, но, узнав о готовящейся операции, домой уйти не захотел. Баженов сказал ему:
– Иди отдыхай, старина.
Спектор ответил:
– Старина вас не подведет.
Потом Баженов с Фурманом и Ковытевым проехали к дому, где скрывался преступник. Туда и обратно, чуть снизив скорость, проехали мимо дома. И хоть ничего нельзя было разобрать, что там происходит за окнами, все напряженно вглядывались в них.
– Будем брать живым, – сказал Баженов.
Сейчас, в эти последние перед завершением операции минуты, он был почти что прежним. Только глаза яснее и все движения и жесты четче, отрывистей. Он уже жил предстоящим, уже видел, как обезоруживает бандита, уже ловил его взгляд, уже чувствовал горячую, шершавую рукоятку чужого пистолета.
Баженов сел за стол. Взял бумагу (вот этот, скомканный кем‑ то после операции листок, который Ковытев, достав из конверта и бережно расправив, положил передо мной). Баженов быстро рисует план квартиры. Знает Баженов: сейчас наступят, в который раз уже наступят, минуты риска, схватки, и ожидание этих знакомых и всякий раз новых минут и будоражит его и заставляет сосредоточиться. Не хочу сравнивать его сейчас ни с хирургом, ни с живописцем. Это был офицер милиции Баженов, у него была своя операция, где нужны были и воображение и расчет, и смертельный риск был больший, чем у хирурга.
Вот план той квартиры: коридор, кухня, комната. Столбик фамилий: кто за кем входит, кто какое окно охраняет, кто у дверей стоит. Все под номерами. Номеру первому надо первым идти в квартиру... Номером первым Баженов записал Баженова, вторым – Ковытева, третьим – Фурмана. Тут же дата – 2 октября 1964 года (Баженов был пунктуален и потому всегда и дату ставил). Из того же конверта достает Ковытев какой‑ то, прошлых лет, документ. В верхнем левом углу, где начальники резолюции накладывают, – размашистая подпись Баженова. Хранит Ковытев автограф бывшего своего начальника и, сколько раз ни скажет, все Андреем его называет: «Андрей говорил, Андрей любил... »
|
|
|
Я уже многое знал о Баженове, прежде чем увидел этот план, и, казалось, знал и понимал Андрея Михайловича. Но чего‑ то мне не хватало. Не хватало стержня, цемента, как мало было кишиневскому скульптору Исаю Дубинецкому фотокарточки, чтобы вылепить бюст Баженова. Но к скульптору привели Наташу, дочь Андрея Михайловича, и бюст наконец получился, ожил. А для меня такой Наташей стал этот наспех сделанный планчик, где список фамилий начинался с Баженова. Он привык и умел быть первым, брать на себя самое опасное и тяжелое. Но не только по привычке и долгу. Баженов был уверен в себе и хотел эту уверенность передать другим. Он всегда был уверен, что все у него хорошо, счастливо получится, потому что иначе до сих пор не бывало.
Но давайте вернемся к тому дому. Сейчас, зная все, что здесь произошло, я смотрю на него почти как на живое существо, как на участника событий. Окно, из которого отстреливался Караджия, а вокруг следы от пуль. Пробитая выстрелом дверь. Дверь заделана, закрашена, но Ковытев колупнул ногтем, сказал: «Вот тут, видите, насквозь Караджия садил... »
В эту‑ то дверь, на минуту оставшуюся, по счастью, незакрытой, легко вбежал в то утро Баженов, за ним Ковытев, потом Фурман. И сразу женский крик:
– Жора, милиция, не стреляй!
Где‑ то внутри комнаты мелькнула фигура, секунду Баженов с Ковытевым видели, как, скрючившись, черноволосый парень что‑ то рванул из‑ под дивана.
– Руки вверх! – крикнул Баженов.
Парень разогнулся – вместо лица у него белые вспышки выстрелов.
Баженов отпрянул за стену, оттолкнул Ковытева:
– Давай назад!..
Началась перестрелка. Караджия стрелял теперь из кухни. У самого лица Ковытева пуля пробила тонкую стенку. Баженов обернулся:
– Меня, наверное, ранило, Ковытев. Легкое ранение... Живот задело.
Караджия продолжал стрелять. Теперь уже из окна. Во дворе упал Спектор, и сразу же потекла по асфальту из‑ под синего его кителя кровь.
Вдруг стало тихо. Потом глухой, не похожий на прежние, выстрел. Все переглянулись: застрелился. Вбежали в комнату – Караджия, вытянув ноги, сидел на диване, мертво свисала рука, к руке веревкой, чтобы в схватке не выбили, прикручен пистолет.
|
|
|
Все продолжалось чуть более получаса.
Баженов сам сел в машину, сказал шоферу:
– Волна, ты теперь скорая помощь.
Отведя уже шатавшегося, бледного Баженова к врачам, сержант Волна нашел на сиденье машины кусочек свинца – пулю. Он долго держал ее, холодную, в руках, потом спрятал и то и дело дотрагивался до кармана: на месте ли. Пуля прошла сквозь Баженова, не пробила только синюю милицейскую рубашку и, скользнув вниз, упала на сиденье.
Человек живет, работает, рискует жизнью и вот едет, бледный, к хирургу, еще не веря, не подпуская к себе мысль, что где‑ то рядом смерть, еще перебирая в голове недавние стремительные события, еще думая о завтра. Вот он трудно выходит из машины, а на сиденье остается кусочек свинца...
В больнице Баженов потерял сознание, а утром умер.
Какой человек погиб, защищая нас с вами!
Вы видели, как вел он себя в последней в своей жизни операции. Таким Баженов был всегда. Жизнь его была прямая и ясная, всю ее он отдавал милиции и счастлив был, что именно так сложилась судьба. Путь, и правда, был на редкость прям, но прокладывался трудно. Прямым его сделал сам Баженов, потому что ни разу не отказался ни от малого дела, ни от большого.
Давайте вглядимся в события его жизни. Шестнадцати лет он уже работал на заводе. Началась война, и Баженов добровольцем ушел на фронт. Воевал до последнего дня, до 9 мая, был ранен, награжден орденом Отечественной войны, медалями «За боевые заслуги», «За взятие Будапешта». В милицию он пришел сразу же после фронта и стал участковым уполномоченным в Кишиневе. Но скоро попал на оперативную работу.
Полковник милиции Борис Арсентьевич Родин, человек в Молдавии известный, один из тех, кто очищал ее от националистических банд, был первым его учителем. Узнав, что я собираю материалы к очерку о Баженове, он написал мне:
«Первые мои встречи с Андреем относятся ко второй половине сороковых годов, когда я увидел совсем молодого, красивого, стройного юношу с румянцем на лице. Скажу, не скрывая: он мне понравился с первого взгляда. Работал Андрей с исключительным напряжением и очень переживал, если руководство отдела не соглашалось с его предложениями и даже если вносились поправки. Он в таких случаях очень смущался и чувствовал себя неловко, а в беседе с сослуживцами осуждал свою опрометчивость. Он как бы стыдился за самого себя, за допущенный промах.
Трудное это было время. Сотрудники уголовного розыска месяцами находились в командировках, не видели своих семей, нередко были под открытым небом в лесах, на токах, в засадах...
Он участвовал и в разработке планов оперативных мероприятий, а во многих случаях сам лично возглавлял оперативные группы и успешно проводил операции по поимке особо опасных вооруженных преступников.
Андрей Баженов был человеком со светлыми мыслями».
В те годы, возвращаясь из долгих командировок, «привозил он, – как говорит его жена Нина Михайловна, – сапоги с колораштской грязью». Рассказывают о том, каким был Баженов тогда, и рисуется он чуть ли не былинным богатырем. Высокий ростом, сажень в плечах, он и вправду был богатырь. Полковник Николай Ксенофонтович Вовк, не раз участвовавший в операциях вместе с Баженовым, почти каждый свой рассказ заканчивал примерно так: «Разогнался Андрей, плечом вышиб дверь, дал очередь... » – или: «Навалился на него Андрей, быстро руки повязал... »
Однако вышибить плечом дверь было легче, чем разработать и тонко провести операцию – то есть знать, какую и где дверь вышибать. Но Баженов и это умел. В республиканском управлении милиции я видел толстый альбом, посвященный борьбе с бандитизмом. Снимки бандитов и их жертв.
Тут же, в альбоме, схемы операций. Многие из них сделаны рукой их участника и руководителя – Баженова. У меня стоял еще перед глазами тот, последний в его жизни, быстрый и все же старательный чертежик, и потому ощущение было таким, как будто вновь встретился я с Андреем Михайловичем. Рисует Баженов хату, сарайчик, подходы к ним – все это, прежде чем нарисовать, сумел он разведать, сумел узнать, когда и где, в тайнике или в горнице, будут в нужный момент бандиты.
А под номером первым все та же фамилия – Баженов.
Ликвидация банды Тудоровича – одна из важных страниц в жизни Баженова. Красиво и смело написанная страница. Баженов был к тому времени опытным, во многих переделках побывавшим оперативником. Главное в нем – умение оказаться там, где особенно трудно и опасно, талантливо и смело подчинить себе эти трудности и опасности, – уже явственно проявилось.
Банда Тудоровича была одной из самых опасных. Она грабила почтовые отделения и магазины, склады. Были у Тудоровича пистолеты, автоматы, даже гранаты. Националисты терроризировали колхозников. Тудорович сказал: «Если попадусь – живым не дамся». С этой бандой и предстояло покончить Баженову. Но где скрывается Тудорович? Надо было познакомиться с крестьянами, пропустить, как сквозь сито, каждое село, каждый дом в районе действия банды. И вот приезжает из Кишинева землемер, везет с собой, конечно, и все землемерные принадлежности. Ходит по селам, обмеривает участки, подолгу говорит с хозяевами. Баженову надо было, чтобы не вызвать подозрения, быстро постичь свое новое, землемерное, ремесло. И он работал так, будто всю жизнь только и делал, что землю мерил. Привыкли к Баженову. Теперь можно было действовать спокойней. Заметил он, что жена Тудоровича ходит в церковь в другое село. Ходит с корзиной, а своя церковь тут же, через улицу. Помолившись, корзину оставляет она какому‑ то мужчине, клавшему поклоны рядом с ней. Нелегко было Баженову убедить запуганного Тудоровичем крестьянина рассказать, где скрываются бандиты.
– Не убьют меня? – все переспрашивал тот.
– Некому убивать будет...
Тудорович скрывался в этом селе, в скотном сарае, его сподвижник Ротарь – в соседней деревне. Баженов знал, что Тудоровича брать надо неожиданно, стремительно, что защищаться тот будет до последнего патрона. Так, значит, нельзя позволить ему открыть стрельбу. Окружили сарай, где прятался Тудорович. Был вечер, почти ночь. Далеко слышно в такие тихие вечера. Из щелей сарая слабо сочился свет. Баженов первым подобрался к дверям. Это и был один из тех случаев, когда он «разбежавшись, плечом вышиб дверь». Тудорович уже держал в руках обрез, но нажать на курок не успел. Баженов накрыл его, подмял под себя.
А когда с бандами было покончено, когда уже не надо было чуть ли не каждый день рисковать собой, жизнь Баженова не стала менее напряженной. Она, эта жизнь, день за днем, год за годом делала из него тонкого психолога, проницательного исследователя. Так, чтобы разоблачить группу орудовавших на фабрике расхитителей, следователь должен был освоить совсем новое для себя дело. Причем, освоив, поняв это дело – без чего вообще невозможно было бы подступиться к преступникам, – надо было еще взглянуть на него с совсем особенной точки зрения, взглянуть глазами криминалиста.
С такими делами Баженову приходилось сталкиваться не раз, не раз приходилось бороться и против валютчиков. Тут столкновение с хитроумным, все предусмотревшим преступником было особенно острым. Допрашивал Баженов часами. Он любил эти часы поединков, когда надо точно рассчитать удары: когда, что и как сказать самому, когда надо предугадать, что и как будет говорить арестованный. Но бывший участковый не боялся и самой черновой работы. Начальник городской милиции часто сам производил обыски, сам вел протоколы.
Круг забот и интересов Баженова был необычайно широк. Листаю сейчас его рабочие записные книжки. Нельзя не процитировать эти короткие записи, одни из которых сделаны для себя, для памяти, другие – для докладов, для выступлений.
«Елахов, завхоз детского сада. Обкрадывал детей».
Баженов перечисляет, сколько кусков мыла украдено, сколько простыней, скатертей, полотенец.
«Наживаются на несчастье других. Сантехник из ворованных деталей делает ограды для могил. Рвет с родственников последнее».
«Разоблачено и осуждено за последнее время много групп расхитителей. Клянутся «кушать хлеб с солью» – честно работать».
«Инструкция – брать в вытрезвитель только «лежачих», а «стоячих» не брать. Неверная инструкция. «Стоячие»‑ то как раз и опасней».
«К чему приводит поверхностное расследование? Мельник Ш. создал «излишки» зерна. Украл это зерно. Арестовали и выпустили. А через два года он сколотил группу расхитителей и успел сбыть на сторону пять тысяч тонн».
«Вытрезвитель. В один день попали туда директор школы, а потом его ученики. Почему Иванов не доложил? »
«У «Интуриста» – фарцовщики, у кафедрального собора – нищие, бродяги, нет глаза нашего на еврейском кладбище».
И вдруг такая запись, сделанная во время командировки в Азербайджан.
«Город Чеёк‑ Чай, райотдел. Милый, зеленый город. Лучше нашего Тирасполя. Сумгаит – красавец».
Вероятно, это самые обычные для милицейского работника записи. О чем и писать еще в рабочем блокноте? Но со странным чувством листал я эти страницы. Со всей этой человеческой подлостью каждый день сталкивался Баженов. Что ж, это была его работа... Но я‑ то уже знал, каким благородным или, как сказал полковник Родин, «со светлыми мыслями» человеком был он сам.
Говорят, что если бы актер всякий раз «взаправду» переживал на сцене за своего героя, то скоро получил бы инфаркт. Все дело, так сказать, в актерской технике. Врач за операционным столом даже не успевает думать о страданиях больного, он делает свое дело, чтобы облегчить эти страдания. Говорят, это защитная реакция организма. Он привыкает ко всему, утрачивая первую, яркую остроту ощущений. Так оно, наверное, и есть.
Но это не вся правда. Вглядитесь в лица актеров, когда выходят они на вызовы зрителей. У них отсутствующие глаза. Они еще где‑ то там, со своими героями, с их страстями, горем. Сейчас они только начнут возвращаться к нам, зрителям, к самим себе. И почему‑ то после сложной операции хирург держится за сердце, а руки его, еще минуту назад твердые, начинают дрожать. Нельзя до конца оторвать себя от чужого страдания, отрешиться от чужой боли.
Вот и Баженов. Так никогда и не привык он к тому, что один крадет, а другой убивает. Не утратил остроты ощущений и защитной реакции не приобрел.
Странно, но первое чувство у меня было даже такое: нехорошо, несправедливо, что такой светлый, хороший человек был окружен этой грязью. Парадокс, казалось бы. Но это счастье, что парадокс разрешается так, что такие Баженовы делают свое дело для нас с вами. Он не пишет в блокноте после слов о завхозе: «Какое безобразие! » – но уж он сделает так, что больше в этом детском саду никто и никогда красть не будет...
Легко и интересно было собирать материал о подполковнике Баженове, потому что все, с кем он сталкивался, очень хорошо его помнят, со всеми его привычками, любимыми словечками и манерами. Помнят, что на допросах любил он говорить своим бархатным басом: «Голубчик мой», что был спокойным и, не в пример кинематографическим следователям, не курил безостановочно, а любил конфеты. На первый взгляд, это мелкие, незначительные детали. Но без них, без этих подробностей, рассказ об этом большом и смелом человеке будет односторонним. А потому я напишу так, как слышал.
– Любил Андрей кладбище. Бывало, специально приедет и бродит меж могил, читает надписи. Грустный и сосредоточенный. Говорил: «Нельзя людей забывать», когда запущенную могилу видел. А однажды на холмик, где деревянный столбик со звездочкой покосился и фамилия была едва видна, притащил камень и на камне вывел и фамилию и даты...
– Веселый человек был Баженов. Любил разыграть кого‑ нибудь. Звонит одному нашему товарищу, говорит: «Вас вызывают в финчасть. Поскольку командировки ваши оказались бесплодными, верните деньги бухгалтеру». Тот пошел и деньги понес: «Хочу вернуть, как напрасно израсходованные». В финчасти тому товарищу сказали: «Хорошо, если б кто и вправду придумал такое правило... »
– Поехал Андрей на курорт отдыхать, а через неделю в Ленинграде мы с ним оказались. «Поедем архитектуру смотреть». Перед Исаакием он долго‑ долго молча стоял, потом сказал: «Люблю Петра Первого». Ленинград весь пешком обошел, не смотрел вокруг, а всматривался. Говорил: «Баженова, архитектора, знаешь? Так я тоже Баженов».
– Была у Баженова дружба с одним бандитом. С бывшим бандитом, конечно. Когда‑ то Андрей его ловил, теперь тот отсидел положенное, вернулся, и Баженов сам его на работу устраивал. Отношения у них были такие: Андрей не играл в «отца родного», вел себя без всякого покровительства. Потому приятель его не чувствовал себя с ним «блудным сыном», вернувшимся после долгих странствий. Чем‑ то они были по‑ человечески интересны друг другу...
Баженова нет. Баженов погиб. Указом Президиума Верховного Совета СССР он посмертно награжден орденом Боевого Красного Знамени. Старшина Спектор, также посмертно, удостоен ордена Красной Звезды.
– Что для него было главным? – спрашивал я людей самых разных, долгие годы знавших Баженова.
Отвечали возвышенно, высоким слогом. Но этот высокий слог казался единственно уместным. Отвечали примерно так, как полковник Николай Ксенофонтович Вовк:
– Он ужасно любил милицию...
Любил милицию... Что значит любить милицию? Погони, преследования, перестрелки, допросы? Да, сам процесс поиска, головоломки запутанных преступлений, остроту ощущений. Но ведь все это лишь форма, лишь оболочка. Немало любителей рискованных приключений и «поэтов уголовного розыска» уходили из милиции после первых же шагов. Поэт разочаровывался, романтик остывал и озлоблялся. Вблизи все виделось по‑ иному...
Баженов мог и не погибнуть. Мог не вписать себя первым в тот список, мог вообще не открывать ту иссеченную пулями дверь. Имел право не погибать. И, может быть, не имел права первым бросаться на преступника, заранее зная, что тот вооружен и станет стрелять. Зачем? Ведь все равно тот никуда не ушел бы. Все это логично и стройно. Но Баженов в эту логику не укладывается. Да и что такое логика? Останься он в живых и, может быть, получил бы выговор – прочел же я в одной из лейтенантских его аттестаций: «Баженов – самонадеян», – а погиб – все плакали. И выговор и слезы – все это искреннее.
Вот пошел он первым и это было смело, но было в этом и что‑ то от простого благородства – не мог он послать Ковытева или кого‑ то другого, а сам «руководить» из‑ за угла.
Кто‑ то должен быть «№ 1», жизнь стала бы тусклой без таких людей, без их ярких дел.
У таких, как Баженов, что‑ то большое и глубокое стоит за внешней, профессиональной стороной милицейской жизни. Какая‑ то высокая цель, какие‑ то дальние истоки. Мне хочется назвать это чувством обостренной справедливости. Желанием сделать жизнь чище и счастливей.
Ведь того седого взводного, что предостерегал семнадцатилетнего Андрея, убили. Столько смертей Баженов уже видел, и вот еще одна. Похоронили лейтенанта в Венгрии, на площади небольшого городка. Не знаю, как думал Баженов, стоя у этой могилы. Но знаю, что думал, и вы это знаете.
А потом кончилась война, а бандит стреляет из‑ за угла, вор крадет последнее... С юности привыкший к серьезной, нелегкой, да никакой другой и не видевший, жизни Баженов попадает в милицию, и эта серьезная, казалось бы понятная, жизнь поворачивается к нему еще одной, трагической и грязной своей стороной. Даже после всего пережитого это было ново, и у участкового уполномоченного Баженова сердце сжималось от тоски, когда видел он человека, только вчера за часы с дешевым браслетом убившего женщину...
Баженов становился Баженовым. Тоска и ненависть переплавлялись в то самое чувство справедливости, что и двигало им потом все годы, заставляло рисковать, привело к подвигу.
|
|
|
