 |
Пан‑азия — евразия — пан‑Европа
|
|
|
|
ГЛАВА II
ПАН‑ АЗИЯ — ЕВРАЗИЯ — ПАН‑ ЕВРОПА
Прочитавший этот заголовок может по праву возразить: ведь пространственно‑ исторический анализ возможности осуществления панидей на реальной почве должен в сущности принимать во внимание традицию изображения пяти привычных частей Света, тем более что она последнее время оспаривается Банзе, Обетом, политической сектой евразийцев и др.
Фактически уже с 1900 г. мы находим первую в государственно‑ правовом смысле консолидированную часть Света — Австралию, первую претворенную в жизнь континентальную панидею лишь в этой пятой части Света, следовательно, вне рамок так называемого Старого Света, равно как и первую организованную на основе международного права пан‑ Америку. Однако так называемому Старому Свету до сих пор не удалось прийти к схожим устойчивым объединениям, и прежде всего потому, что от его оспариваемых переходных ландшафтов по окраине восточной части романского Средиземноморья исходит пространственно‑ политическая борьба панидей, бросающая из прошлого свои тени на нынешние возможности образований. Эти тени падают сюда от первых схваток между сухопутной (континентальной) и морской (океанской или, вернее, талассийской) панидеями, а именно от первого паназиатского рывка (Anlauf) к Персидской мировой империи и от первой хотя еще и не панъевропейской, но все же панэллинской оборонительной борьбы, которая затем в противодействии идее господства на море некоей восточно‑ средиземноморской державы переросла в блеск походов Александра Македонского и расцвет эллинизма, затем мировой Римской империи с сильной эллинистической основой.
|
|
|
При этом мы — вопреки нашему собственному убеждению — были несколько щедры с обозначениями “мировая империя”, “часть Света”, потому что не у нас, а у большинства европейцев все еще преобладает и поныне устаревшее, ложное понятие так называемой европоцентристской всемирной истории, ограничивающейся в сущности лишь историей Средиземноморья, тогда как следовало бы видеть и обозревать мир, взятый в целом. В таком случае масштаб панидей древности — несмотря на их принципиальное значение и влияние вплоть до сегодняшнего дня — существенно уменьшается. Но это принципиальное значение создания некоей первой теории панидей, как и влияние на наше время, все же имеет своим истоком их первое столкновение в регионе переходного ландшафта между Азией и Европой — персидские войны . Именно в его ходе возникли — подобно судьбоносному слогу “пан” для обозначения народного [с. 265] духа и земного пространства — первые основные понятия, связанные с осуществлением панидей, складыванием самоуправных (eigenwilligen) государственно‑ политических образований — от свободного государства типа греческого полиса до действующих на основе международного права союзов, консолидации гетерогенных культурных кругов (как шумеро‑ месопотамский, египетский, индо‑ серийский , иранский) в монархические пространственные образования с общим коммуникационным и государственным правом, как в Персидской мировой империи. Пусть останется ей поэтому гордое название первой мировой империи, ибо она первая соединила друг с другом три главных исторических народных ядра человечества — европейское, индийское и восточно‑ азиатское, хотя и лишь путем контактов с окраинными землями и преходящим включением окраинных ландшафтов.
По сути дела некоторые основные процессы, еще и сегодня создающие главную трудность для оправданного разделения или для более глубокой связи на пути движения идей — пан‑ Азия — Евразия — пан‑ Европа, обнаруживаются уже в фундаменте Персидской империи и ее культурного круга: не преодолимые ее динамикой и статикой, взорвавшие в конце концов ее союз силы. Когда позже эллинизм выступил в рамках этой великой империи в роли преемника власти и (согласно “Законам пространственного роста государств” Ратцеля) должен был на ее почве обосноваться и ей уподобиться, тогда панэллинскому Зевсу пришлось не лучше, чем ранее великому монарху Ирана. Античная техника коммуникаций была недостаточной для устойчивого закрепления огромных пространств, и гений Александра Македонского распылился, — найдя, разумеется позже, причудливое историческое возрождение в идеях ислама о власти и в македонском вопросе. Правда, его македонцы имели мало общего с их нынешними славяно‑ болгарскими наследниками в центральном балканском ландшафте . И тем не менее эти последние живут в отблеске первого, довольно‑ таки бренного соединения Ату и Эреба в некоей евро‑ азиатской панидее, так что ее полемическое произведение “La Macedonie” (“Македония”) воспринимается с большим благоговением, чем его обычно проявляют балканские меньшинства. Здесь первый луч света падает на призрачное вторичное появление кажущихся мертвыми панидей в современной истории и — в хвалебных песнях (Kant).
|
|
|
Но обольстительный блеск образа самого великого македонца (который еще и сегодня обеспечивает македонскому вопросу большее международно‑ политическое внимание, чем то, каким, например, пользуется украинский, несмотря на огромное различие между обоими, учитывая численность и силу [соответствующих народов], кроется обоснованно в том, что в своем крайне преходящем пространственном творении Александр Македонский соединил то, что пространственный инстинкт его времени признавал несовместимым на длительный срок с техническими средствами античности: центральный ландшафт обширной степи [с. 266] и периферийное восточно‑ средиземноморское побережье и островной мир эллинов — две разноустремленные пространственные стихии, и что он устрашил третью пространственную стихию — властителем которой не стали ни центральный Иран, ни периферийная Средиземноморская империя и от которой для обоих позже пришла гибель из‑ за гениального заблуждения на двух окраинах — на Дунае и Яаксарте , — так что эта стихия, а именно зона сармато‑ скифских невосприимчивых к образованию и порядку странствующих бродяг, не повредила его ставшей эфемерной панидее!
|
|
|
Однако в ее неприязненном отношении как к периферийной Европе, так и к способной к образованиям Центральной Азии, ко всем прочным, длительным связям враждебной по форме стихии таится исходный пункт того, что в XIX и особенно в XX в. имеют обыкновение понимать под евразийским движением. Собственно говоря, необходимо различать великоевроазиатскую и младоевроазиатскую (евразийскую) точки зрения. К первой следовало бы отнести ту, которая рассматривает Европу всего лишь как одну из важнейших крупных структур, полуостров‑ колыбель народов наряду с Аравией, Индией, Восточной Азией. Эта точка зрения обнаруживается многократно представленной в паназиатском движении, а также в весьма крупнопространственных воззрениях из сферы Советского Союза — и она лежит в основе предостережений тех географов, которые полагают, что значимость Европы как части Света вовсе не в документально подтвержденном пространстве, а в ее способности постоянно обновлять полученное наследство, имеющее духовную устойчивость.
Собственно евро‑ азиатская школа “евразийцев” прежде всего отсекает Россию от Запада (Abendland) и устремляет взор на Восток, следовательно, желает по‑ иному провести границу Европы, а именно не по Уралу или болотно‑ лесной зоне Припяти, а между Финским заливом, Чудским озером и устьем Дуная, оказываясь, стало быть, в антагонизме и с панславизмом, и с европейскими склонностями сарматов .
В большой трудности провести убедительную границу между Европой и Азией, в противоречии с намного легче покоренной оформившимися в пространственном отношении панидеями переходной зоной между Азией и Африкой (которая, разумеется, также от Суэцкого канала примерно до рубежа Петра — Акаба является зоной сверхнапряженности! ) — зерно проблемы Евразии и трудность соглашения (Auseinandersetzung) между пан‑ Азией и пан‑ Европой. Новейшая история культуры, изучавшая североазиатский миграционный пояс, простирающийся от Маньчжурии До Карпат, по праву рассматривает его как обширное единство, подверженное перемещениям, но бедное убедительными разграничениями. Этот миграционный пояс как трасса переселения народов и перемещения идей контактного метаморфоза простирается к первому затору на подобном бастиону выступе Карпат [с. 267]
|
|
|
Трудности разграничения для Евразии и Промежуточной Европы
Evangelische und romisch‑ katholische Christen — евангелические и римско‑ католические христиане
Griechisch‑ orthodoxe Christen — греко‑ православные христиане
Daruber hinaus der lateinischen Schrift — в добавление к этому латинский шрифт
Ostgrenze beider nebeneinander (in Finnland) — восточная граница сосуществования обоих (в Финляндии)
Ostgrenze deutscher Verkehrssprache i. Handel — восточная граница немецкого языка делового общения в торговле
Waragischer Grenzsaum — пограничное предполье варягов
Mohammedaner — пограничное предполье мусульман
и ступенчатым землям Дуная, вдоль Средненемецких гор, отсекая Гарц, и далее к Кельнской и Мюнстерской низменностям, к Рейну и вдоль фламандского Коленвальда к морю Понтийские странники растительного и животного мира проникают в узкие полосы земли, а также в плоскогорья южнее, вплоть до Бургундских ворот, до рубежа Рейн — Рона. Здесь осаждаемый при случае бродячими ордами сарматов нордический и средиземноморский человек сражается более двух тысяч лет, будучи не в состоянии установить постоянные пограничные рубежи. Фробениус прозорливо показал, как сталкиваются друг с другом на этом разделе заложенные с благой целью границы культурного круга, как велика постоянная опасность того, что на Рейне будут проходить решающие схватки по поводу образований пан‑ Азии — Евразии — пан‑ Европы в культуре, власти и экономике.
Сегодня мы называем удачно выбранным термином “Промежуточная Европа” (Zwischeneuropa) ту ее часть, которая расположена между обращенным лицом к пан‑ Азии и спиной (Ruckfront) к Европе Советским Союзом и сильно пронизанными романским духом творениями нордических рас во Внутренней Европе с зоной руин (примерно та, которую называет минералог Breccien) сарматской закладки, европейской отделки, и мы тем самым вводим себя в заблуждение о том, что “Восточная Европа”, лежащая за “Промежуточной Европой”, уже давно больше не ценит европейские связи, и меньше всего некую пан‑ Европу.
|
|
|
Но Восточная Европа не только понимает, если очень хочет ввести в заблуждение, но и поняла, как умело сглаживать различия между пан‑ Азией и русским империализмом под личиной Советского Союза, так что под тем же самым флером появляется то облик загадочного сфинкса паназиатского вопроса, то хорошо знакомый старый панславизм. Ведь искусная игра широкой русской натуры со слишком непосредственно преподнесенными Западом или Востоком идеологиями, ее склонность к софистике в угоду сиюминутной политике и использование азиатской затаенной обиды (Ressentiment) отнюдь не новы На этот знакомый, умный прием азиат попадается реже, панъевропеец, напротив, чаще, ибо он вновь и вновь превратно истолковывает неожиданное сосуществование рядом друг с другом [с. 269] мистики и легкомыслия, свойственных восточноевропейским смешениям рас.
Однако большое различие, наброшена ли всерьез в масштабе Евразии на несовершенные творения Земли огромная драпировка платонической идеи и она почти подавлена, или же эта драпировка используется лишь в качестве обманной завесы, подобной покрывалу Майя , которое спадает, если под его защитой прекратился излюбленный, в высшей степени земной панславистский или великорусский или же большевистский промысел: будет ли манипулировать покрывалом ясновидящий или шарлатан.
Рассмотренные в таком свете взгляды “евразийцев”, о чем нам поведали Н. С. Тимашев или доктор Н. фон Бубнов, — это в одном случае взгляд, пожалуй, даже серьезный, честный и высокоценимый, а в другом — ловко используемый занавес, промежуточная кулиса, прикрывающая опасное пограничное предполье между пан‑ Азией и пан‑ Европой как раз в самых напряженных местах переходов или миграций, когда где‑ то воздвигнут сарматские кулисы и декорации ради новых эффектов.
Основательное резюме “идеи Евразии” предлагает Ф. ‑ В. фон Бергхоф . Он определяет сферу “Евразии” как пространство между образуемой Чудским озером — Неманом и Днестром западной границей, азиатскими складчатыми горами и Северным Ледовитым океаном с четырьмя большими длинными полосами — тундра, лес, степь и пустыня — пространство, которое довольно точно изображает Макиндер как “центральную ось истории” древних степных империй.
В этом созвучном широкой душе восточного славянина пространстве евразийцы воздвигают свои воздушные замки будущего, в равной мере отходя и от западноевропейской и от азиатской культуры, хотя и с противостоящей в религиозном отношении Советам, но родственной геополитически идеологией, с совещательной надстройкой при избираемом декоративном царе, с непреложностью церкви, с культурной и экономической автаркией: пока мечта эмигрантов!
Иными словами, такие взгляды евразийцев подталкивают по сути дела к тому, чтобы внушать русским полный разрыв с Европой; это способствовало бы четкому разграничению между расположенными друг против друга крепостями Ордена тевтонских рыцарей и сармато‑ татар на Нарве вдоль Чудского озера и болотно‑ лесной зоны до пояса Черноземья — если не дальше к югу, между Днестром, Бугом и Дунаем, где в точно определенном фон Улигом бессарабском пространстве было бы невозможно прийти к согласию, и если на другой стороне панславистские притязания и мечты о распространении мировой революции, хотя бы на Запад, а советско‑ российские претензии в направлении Азии, далеко за пределы рубежей Советов, не переходили бы границы статус‑ кво в паназиатской, равно как и в коммунистической, агитации. [с. 270]
Но так как пан‑ Азия, соприкасающаяся на Востоке и Юге с Советским Союзом, беззастенчиво провозглашает и утверждает свое право на революционизирование на Аравийском полуострове, в Индии, Китае, а пан‑ Европа в проповедях Бриана и Куденхове‑ Калерги точно так же, как и Священный союз Меттерниха , сделала ставку на сохранение status quo и во всяком случае взяла на себя ответственность за французские и голландские владения внутри пространства, на которое претендует пан‑ Азия (Сирийский мандат, Индонезия, Индокитай); так как Лига Наций по крайней мере воспротивится насильственному вмешательству враждебной силы в британские владения в Азии, то нельзя предвидеть заранее, как сможет квиетическая (пассивная), выдуманная эмигрантами евразийская идея посредничать путем дистанцирования (Abkehr) между пан‑ Азией и пан‑ Европой. “Кротость не годится, чтобы разнять ухарей”, но этого, пожалуй, достаточно, чтобы показать многим панъевропейцам, не сгущая краски, сколь сурово паназиатское лицо Советов, Университета имени Сунь Ятсена в Москве, своего рода гениальной организации ячеек в девятнадцати советских районах в Китае , пассивного, а на самом деле весьма активного сопротивления в Индокитае и Индии. Лишь в Персии, Афганистане и Ангоре паназиатская деятельность Советов носит более мягкий характер и не занимается тем, чем могла бы, без сомнения, заниматься и там.
Причина этого в том, что Ближний Восток с его нынешней во многом глубоко феодальной структурой (общую динамику этого региона нам столь точно изображает Ганс Кох) в Москве считают не созревшим ни для хозяйственного, ни даже для политического использования в интересах какой‑ либо панидеи, но что эту структуру можно разрушить ранней индустриализацией (по образцу поспешных реформ Амануллы‑ хана в Афганистане), а затем, используя метод большевистских ячеек, во влиятельных кругах рабочего класса насадить социальные группы в определенных центрах власти. Следовательно, чрезмерно азиатская черта в облике Ближнего Востока мешала, наперекор Лоуренсу и панарабской идее, впрячь его в услужение корректируемой политикой Москвы паназиатской агитации, которая была нужна социологически восприимчивым группам.
Однако антагонизм, выросший на расовой основе, а также коммунистическое проникновение в ислам и панчаят , были для этого недостаточны: более приемлема корпоративная организация китайского образца.
Высказанное Снуком Хургроньесом мнение о том, что “самое плохое правительство из цветных для туземного населения всегда приятнее, чем самое хорошее европейское”, дает верный ключ к присущей паназиатской идее способности сопротивляться, которую она испытывает вследствие вытеснения азиатов, как позднее и панафриканской идеи, в ее противоречии с другими империалистическими панобразованиями, которые нанесли им [с. 271] обеим к настоящему времени значительный пространственный урон. Нельзя забывать, однако, что великоарабское и панисламское движение, всеиндийское, великокитайское и призрак будущей малайско‑ монгольской идеи, как, впрочем, и пан— или великорусское, все еще империалистическое пространственное мышление Советов в Северной и Средней Азии, стремились в полной мере воспользоваться паназиатскими идеями в качестве дополнительной тяги, но все же чтобы однажды попытаться воплотиться прежде всего за их счет.
Перед такой дилеммой оказывается любой крупный паназиатский лидер нового времени, к числу которых — наряду со столь знаменитыми и образованными, как Сунь Ятсен, индийский публицист доктор Таракнат Дас — по праву должен быть отнесен Веллингтон Ку . Среди японцев особенно выделяются М. Тояма, граф Комура, барон Макино и граф Окума. Среди индийцев, разумеется, Т. Дас, самый неразговорчивый, однако есть и способные расшифровывать заумные высказывания, например Ладжпат Рай и Бридж Нараян в Лахоре , не говоря уже о Ганди и его окружении, но слишком индифферентных к Советам.
Напротив, передовые борцы муссонных стран пользуются, естественно, где они могут, и пантихоокеанскими организациями, и их мощными голосами в общественном мнении, попутно содействуя паназиатским целям. Такие мотивы звучат в книге Кавакамы “Asia at the door” (“Азия у порога”), как и в умелых высказываниях китайского генерала Хуанфу о “пантихоокеанском движении” , откровенно связавшего необходимость более тесной совместной работы народов зоны Тихого океана со стремлением Китая к свободе и равенству и убеждавшего своих христианских слушателей созвучием конфуцианских и христианских проповедей наподобие “Не делай другим того, чего не хочешь, чтобы делали тебе! ”. Резкое предостережение представителя Индии в Женеве лорда Литтона по поводу малой эффективности и пользы Лиги Наций для Индии и вообще для народов Востока также побудило считать ее непригодной для паниндийских или паназиатских целей.
Если основательно изучить “Weltanschauung” (“Мировоззрение”), “Die politische Lehre der Eurasier” (“Политическое учение евразийцев”) (Тимашев), то предстанут они как закутанные в шкуру панславизма паназиаты — только насвистывают они свой лейтмотив в минорном тоне, а не трубят его в мажорном, как Данилевский, — действуя до такой степени вяло и нерешительно (силы и мужества не хватало даже Толстому и Достоевскому), как и необоснованно изъясняясь и произнося речи. Строгановы , Ермак, Иван IV , Потемкин , Пржевальский , Ленин были пансарматами в мажоре… Это сразу же проявилось в новых захватах или повторном приобретении пространств, в то время как евразийцы — определенно вопреки желаниям — в салонах [с. 272] Западной Европы и на базарах Востока играли им прелюдии, настраивая на восточную мистику и открывая ворота, которые в обычных условиях были бы осмотрительно закрыты. Подтачивание исконного образа мышления теми, кто проповедует истинное христианство в соответствии с их взглядами и формой, и национальное чувство расслабленного евразийца в миноре гораздо больше содействовали панславистам и паназиатам в мажоре в их практической деятельности по приобретению пространства и земель. А кто способствует размягчению костей и мозга естественных защитников некоей панидеи в пространстве, удостаиваются чести нести вперед ей противостоящую, ее вытесняющую воинствующую мысль.
Но стремятся ли теперь представители переходной зоны Евразии в направлении пан‑ Европы или пан‑ Азии или же к той и другой или хотят проникнуть в одну из них, они утверждают, что это — широкая промежуточная зона и никакого четкого различия между обеими нет. Неверно желание представлять жесткий антагонизм “Азия — Европа” (Т. Лессинг), скажем, в виде неутомимо подвижной, экспансивной “головы” по отношению к выступающему, постоянно получающему лишь импульсы туловищу или же вместе с Персивалем Ловеллом усматривать главную сущность Востока только в безликости. Природа не следует такому грубому клише противопоставления “черное — белое”. Высокообразованные представители Азии имеют обыкновение отвечать на такие обобщения чаще всего ссылкой на то, что почти все значительные мировые религии возникли на азиатской почве, или же достоверной констатацией факта, что огромное впечатление своей культурой и особенно своей толерантностью произвели на многих путешественников раннего средневековья арабские дворы, на братьев Поло — Китай Хубилайхана , а на посланца [английской] королевы Елизаветы Фатипур Сикри Акбар , наконец, что изображаемая часто как типично застывшая китайская четырехтысячелетняя история являет знатоку пример многостороннего развития.
Любая “желтая опасность” пробуждает на другом конце Евразии “белую”, так же как вопль с одной стороны — такой же вопль с другой! Однако истина в том, что компромисс пан‑ Азия — пан‑ Европа ставит, пожалуй, высочайшее требование к созданию первых ступеней будущей структуры всего человечества, способных выдержать нагрузку хотя бы из‑ за простого численного давления по меньшей мере в ведущих слоях подлежащего уравниванию населения — свыше одного миллиарда против почти полмиллиарда (480 млн…), из коих по меньшей мере 150 млн… сомневаются в своей принадлежности к промежуточной области Малой Евразии.
Стало быть, вопрос о Евразии требует семейного выяснения для трех четвертей человечества, прежде чем они начнут стучаться в другие двери. Ныне становится очевидным, почему мы поставили вопрос о пан‑ Азии — Евразии — пан‑ Европе во главу [с. 273] ряда соображений о возможностях осуществления панидей: потому что фактически Европа и Азия обязаны продвинуть важнейшее решение о том, смогут ли панидей (не говоря о захолустных пространствах Земли) и впредь плодотворно сказываться на дальнейшем развитии человечества и позволят они или нет соорудить встройки между всей совокупностью Земли (очевидно, не готовой еще для единообразной структуры) и слишком малопространственными, во многом автаркичными, а поэтому нежизнеспособными пространственными образованиями.
Первое, что, разумеется, нужно сделать, — попытаться использовать старые [традиционные] части Света в качестве основания для этого. [с. 274]
|
|
|
