Кантовские категории восприятия и мышления как продукты эволюции

Эволюционный подход, конечно, не согласуется с представлениями о синтетическом априори, необходимо истинном ipso facto[12]. Вместе с тем с его позиций в кантовских категориях мышления и интуиции (intuition)[13] можно увидеть дескриптивный вклад в психологическую эпистемологию. Хотя мы отвергаем утверждение Канта о необходимой априорной истинности этих категорий, эволюционный подход позволяет понять их как много кратно корректировавшиеся, многократно проверявшиеся предположения, «обоснованные» лишь н том смысле, в каком обосновывается научная истина, — синтетические a posteriori с точки зрения истории вида, синтетические и в некоторых отношениях априорные (но не в смысле необходимой достоверности) с точки зрения отдельного организма. Поппер утверждает это следующим образом:

«Проблема: «Что раньше — гипотеза (Н) или наблюдение (О)?» разрешима, как разрешима и проблема: «Что раньше — курица (Н) или яйцо (О)?» Ответ на последнюю проблему: «Более ранний вид курицы», на первую: «Более ранний вид гипотезы». Верно, конечно, что любой отдельной гипотезе, принимаемой нами в тот или иной момент времени, предшествуют наблюдения, например те, которые она должна объяснить. Однако эти наблюдения в свою очередь предполагают наличие некоторых рамок соотнесения, рамок ожидания, теоретических структур. Если наблюдения оказались важными, если они создали потребность в объяснении и благодаря этому стимулировали изобретение гипотез, то это произошло потому, что их нельзя было объяснить в рамках старой теоретической структуры или старого теоретического каркаса (framework), в рамках прежнего горизонта ожиданий. Здесь нет опасности регресса в бесконечность. Восходя ко все более примитивным теориям и мифам, мы в конце концов придем к бессознательным, врожденным ожиданиям.

Я думаю, что теория врожденных идей является абсурдом, но что каждый организм обладает врожденными реакциями или ответами, в том числе реакциями, приспособленными к наступающим событиям. Эти реакции можно назвать «ожиданиями», не подразумевая при этом, что они являются сознательными. В этом смысле новорожденный «ожидает» кормления (и можно было бы добавить — заботы и любви). Благодаря тесной связи между ожиданием и знанием мы совершенно разумно могли бы говорить даже о «врожденном знании». Это «знание» не является, однако, верным (valid) a priori; врожденные ожидания независимо от их силы и специфики могут оказаться ошибочными. (Новорожденный ребенок может быть покинут и умрет от истощения.)

Таким образом, мы рождаемся с ожиданиями, со «знанием», которое хотя и не является верным a priori, однако психологически или генетически априорно, то есть предшествует всякому наблюдению. Одним из наиболее важных среди этих ожиданий является ожидание обнаружить регулярности. Оно связано с врожденной склонностью к поискам регулярностей или с потребностью находить регулярности, что хорошо видно из того удовольствия, которое получает ребенок, когда удовлетворяет эту потребность.

Эта «инстинктивная», психологически априорная надежда на обнаружение регулярностей очень тесно связана с «законом причинности», который, по мнению Канта, является частью нашего интеллектуального багажа и верен a priori. Кое-кто может сказать, что Кант упустил из виду различие между психологически априорными способами мышления или реагирования и априорно верными убеждениями. Однако я не думаю, что его ошибка была столь грубой. Действительно, надежда на обнаружение регулярностей не только психологически, но также и логически априорна: она логически предшествует всякому наблюдению, поскольку, как мы видели, она предшествует всякому осознанию сходства, а всякое наблюдение включает осознание сходства (или различия). Однако, несмотря на логическую априорность в этом смысле, та кое ожидание не является верным a priori. Оно может не оправдаться: мы легко можем представить себе такую окружающую среду (она была бы смертельной для нас), которая столь хаотична по сравнению с нашим обычным окружением, что нам никак не удастся обнаружить в ней регулярности...

Таким образом, ответ Канта Юму был близок к истине, однако различие между ожиданием, верным a priori, и ожиданием, которое генетически и логически предшествует наблюдению, но в то же время не является верным a priori, в действительности является более тонким. Кант доказывал слишком много. Пытаясь показать, как возможно знание, он выдвинул теорию, неизбежным следствием которой было то, что наше познание необходимо должно быть успешным, а это, очевидно, неверно. Когда Кант говорит, что наш разум не выводит свои законы из природы, а налагает их на природу, он прав. Но, полагая, что эти законы необходимо истинны или что мы всегда добиваемся успеха, налагая их на природу, он ошибался. Очень часто природа успешно сопротивляется, заставляя нас отбрасывать опровергнутые законы, но, пока мы живы, мы можем делать новые попытки...

Кант был убежден в том, что динамика Ньютона априорно верна (см. его работу «Метафизические начала естествознания», опубликованную в период между первым и вторым изданиями «Критики чистого разума»). Однако если справедливость теории Ньютона можно объяснить, как он считал, тем, что наш разум налагает свои законы на природу, то отсюда, как мне представляется, следует, что наш разум должен достигать в этом успеха. Но в таком случае трудно понять, почему априорное знание — такое, как теория Ньютона, — добывается с таким трудом» [98][14].

Высказанное здесь Поппером соображение представляет собой ранее всего замеченный и чаще всего отмечаемый аспект эволюционной эпистемологии, может быть потому, что к нему можно прийти и от ламаркистских позиций, а не только исходя из модели естественного отбора, абсолютно необходимой для тезисов, изложенных в предшествующих разделах нашего очерка. К этой идее пришел и Герберт Спенсер, стоящий при рассмотрении этих вопросов на позициях ламаркизма, что очень удачно вкратце изложил X. Хёффдинг:

«По вопросу о происхождении знания Спенсер противостоит, с одной стороны, Лейбницу и Канту, с другой — Локку и Миллю. Он спорит с эмпиризмом по двум причинам: во-первых, потому, что эмпиризм не видит, что материал для исследований всегда выбирается и обрабатывается определенным образом, зависящим от изначальной природы индивида; во-вторых, потому что у него нет критерия истины. Если мы хотим понять воздействие определенных раздражителей на различных индивидов, мы должны пред положить некоторую исходную организацию, а единственный возможный критерий, позволяющий установить истинность того или иного высказывания — это тот факт, что противоположное ему высказывание содержит противоречие. Значит, и во врожденной природе индивида, и в логическом принципе, на который мы опираемся всякий раз, как делаем какой-то вывод, имеется априорный элемент — нечто, не выводимое из опыта. В этом Спенсер поддерживает Лейбница и Канта против Локка и Милля, но только пока в своих рассуждениях он ограничивается опытом индивида. Что априорно для индивида, не априорно для рода (race) в целом, ибо те условия и формы знаний и чувств, которые для индивида являются врожденными и, следовательно, не могут быть выведены из его опыта, перешли к нему от предыдущих поколений. Эти формы мышления соответствуют коллективным и наследственным структурным модификациям, латентно присутствующим у каждого новорожденного индивида и постепенно развивающимся по ходу приобретения им опыта. Следовательно, они имеют эмпирическое происхождение: фиксированные и универсальные отношения между вещами должны в ходе развития образовывать фиксированные и универсальные связи в организме; благодаря постоянному повторению абсолютно внешних единообразий у рода возникают необходимые формы знания, неразрушимые мысленные ассоциации, выражающие итоги опыта, может быть, нескольких миллионов поколений, вплоть до нынешнего. Индивид не в состоянии разорвать связи, так глубоко укорененные в родовой структуре; следовательно, он рождается на свет с этими физическими связями, образующими субстрат «необходимых истин» (см. Spencer H. Principles of Psychology. New York: D.Appleton and Co., 1897, pp.208, 216; cp. Spencer H. First Principles, p.53: «Абсолютные единообразия опыта порождают абсолютные единообразия в мышлении»). Хотя Спенсер придерживается того мнения, что индуктивная школа зашла слишком далеко в своей попытке вывести все на свете путем индукции (ведь, если принять такой подход, сама индукция повисает в воздухе), но все же, если бы ему пришлось выбирать между Локком и Кантом, он объявил бы себя учеником Локка, потому что, в конечном итоге, Спенсер тоже полагает, что все знание и все формы мышления проистекают из опыта. Из-за того, что он признал, что в нашем разуме имеется нечто, не являющееся продуктом нашего опыта a posteriori, Макс Мюллер назвал его «насквозь кантианцем», на что Спенсер ответил: «Эволюционный подход полностью основан на опыте. Этот подход отличается от исходных взглядов эксперименталистов только тем, что значительно расширяет их. — Взгляд же Канта абсолютно не связан с опытом, о чем он открыто заявлял»« [99].

«Небезынтересно отметить, что Джон Стюарт Милль, вначале относившийся с сомнением к спенсеровской эволюционной психологии, впоследствии объявил, что уверился в том, что развитие мышления происходит не только у индивида, но и у всего рода в целом в форме наследуемых предрасположений (dispositions). Об этом изменении в своих взглядах он сообщил за год до смерти в письме физиологу Э. Карпентеру (процитировано в работе последнего «Mental Physiology» («Физиология мышления»)» [100]).

Как документально установил Уолраф [101], низведение кантовских категорий с уровня прескриптивной на уровень дескриптивной эпистемологии началось в 1807 г. попыткой Якоба Фриза интерпретировать эти категории как имеющие исключительно психологическую основу, как всего лишь описывающие человеческий разум. Хотя такая позиция, как правило, сопровождалась последовательно проводимым дуализмом и была чисто менталистической, в 1866 г. Фредерик А. Ланге мог говорить об априорности как об одном из аспектов «физикопсихологической» структуры разума (mind) [102] и постулировать, вместе с Миллем, возможность «ошибочного априорного знания». Он также писал:

«Может быть, когда-нибудь основу идеи причинности найдут в механизме рефлекторных действий и симпатического возбуждения; тогда удастся перевести чистый разум Канта на язык физиологии и тем самым сделать его более доступным для понимания» [103].

Здесь не хватает только явной формулировки того обоснования подобного физиологического уклона, которое предоставляет естественный отбор. Похожий характер имеет биологическая интерпретация кантовских априорных категорий Германом Гельмгольцем [104].

Джемс Болдуин в 1902 г. и ранее приходил к таким догадкам: «Как утверждал Кант, знание есть процесс категоризации, и «знать какую-то вещь» означает говорить, что она иллюстрирует, или симулирует некоторую категорию, или функционирует как некоторая категория. Категория же представляет собой привычку мышления; категория не может быть ничем большим, как только привычкой, в широком смысле определяемой как предрасположение (disposition), врожденное или приобретенное, поступать или обращаться с разного рода вещами определенным образом. Эти привычки, или категории, возникают либо из реальных обстоятельств при помощи «функционального» или какого-либо другого отбора по при знаку полезности, либо из прирожденных способностей, сформировавшихся в ходе отбора из различных вариаций» [105].

В традиции прагматизма категории рассматривались просто как прагматически полезные способы мышления, обычно являющиеся скорее продуктами истории культуры, нежели биологической эволюции [106], хотя, поддерживая эту точку зрения, У. Райт мимоходом заметил:

«Следовательно, в некотором смысле отличия, присущие хотя бы не которым категориям, таким как пространство, время, вещь и личность, присутствуют в чувственном восприятии животных... Ясно, что исторически и филогенетически перцептуальные элементы, являвшиеся предшественниками некоторых категорий, существовали до зарождения мышления» [107].

Позицию У.Райта в явном виде развил А.Чайлд [108], который постулирует как «биотические (biotic) категории», биологические функции, общие у нас с животными и имеющие ценность для биологического выживания, так и «социотические (sociotic) категории», являющиеся продуктами культуры. Он говорит, между прочим: «Со времен Канта термин «категория» относится прежде всего к предположительно всепроникающим структурам родового (racial) разума» [109].

Многие другие исследователи рассматривали ту или иную эволюционную интерпретацию кантовских категорий обычно очень кратко и никого не цитируя. К ним относятся — приблизительно в хронологическом порядке — Джемс, Морган, Мах, Пуанкаре, Больцман, Фуйе, Кассирер, Шелтон, Рейхенбах, Р. В. Селларс, Юкскюль, Мейерсон, Нортроп, Магнус, Лоренц, Пиаже, Уоддингтон, Берталанфи, Уитроу, Платт, Пеппер, Мерло-Понти, Симпсон, У. С. Селларс, Хокинс, Барр, Тулмин, Вартофский и Ватанабс. Куайн, Максвелл, Шимони, Илмаз и Стеммер утверждали нечто близкое к этому, но без явных ссылок на кантовские категории [110]. Многие из этих ученых, в сущности — биологи, пришедшие к философии путем обобщения сфер своих научных интересов. Их позицию по этому вопросу можно выразить краткой цитатой из Уоддингтона:

«Наши способности, при помощи которых мы приходим к той или иной картине мира, были отобраны (selected) таким образом, чтобы быть, по мень шей мере, эффективными при нашем взаимодействии со всем остальным, что существует в мире (with other existents). Возможно, выражаясь кантианским языком, они не дают нам непосредственного соприкосновения с «вещью в себе», но «вещи в себе» формируют их таким образом, чтобы они могли иметь с ними дело» [111].

Большинство приведенных мною цитат очень кратки и отмечают эту идею лишь между прочим. С ними резко контрастирует обширное изложение рассматриваемого нами предмета у Конрада Лоренца.

В своем эссе «Кантовская доктрина априорного в свете современной биологии» [112] Лоренц принимает кантовскую идею о согласованности, до известной степени, между врожденными категориями мышления и Ding an sich (вещью в себе). Он согласен с утверждением Канта о том, что без таких априорно согласованных категорий никто не смог бы накопить в течение своей жизни того запаса эмпирического, экспериментального знания о мире, какой он реально накапливает. В каком-то смысле Лоренц принимает скептицизм Канта касательно форм знания. Хотя для Лоренца «вещь в себе» познаваема более, чем для Канта, но она, безусловно, познается только в категориях познающего, а не самой «вещи в себе». Таким образом, он приемлет Канта как психолога, если не как эпистемолога. Как и у всех, кого мы цитировали ранее, начиная с Герберта Спенсера, категории верны или уместны применительно к «вещи в себе» лишь постольку, поскольку они являются продуктом эволюции, в которой «вещь в себе» играла корректирующую роль, отсекая вводящие в заблуждение категории.

Лоренц, как и Поппер [113], признает, что Канту сильно повредила убежденность в полной истинности ньютоновской физики. Когда и соответствии с этим Кант признал, что априорные интуитивные представления человека о пространстве, времени и причинности согласуются с ньютоновской физикой (с которой они согласуются в гораздо меньшей степени, чем думал Кант), он задал себе такую головоломку, каких не знают современные эпистемологи. С нашей точки зрения, и ньютоновские законы динамики, и интуитивные категории пространственного восприятия можно считать просто приближениями к позднейшей, более развитой физике (или к «веши в себе»). Лоренц пишет:

«Осознание того, что все законы «чистого разума» основаны на вполне физических или механических структурах центральной нервной системы человека, которая развивалась в течение многих эпох, как и всякий другой орган, с одной стороны, поколебало наше доверие к законам чистого разума, а с другой — существенно повысило наше доверие к ним. Утверждение Канта о том, что законы чистого разума абсолютны — более того, что всякое разумное существо, какое можно себе представить, будь это даже ангел, должно подчиняться одним и тем же законам мысли, представляется самонадеянным антропоцентризмом. Несомненно, «клавиатура», образуемая формами интуиции и категориями, — сам Кант использует это название, — это нетто, определенным образом локализованное на психоструктуральной стороне психофизического единства, образующего человеческий организм... Но, конечно, эти неуклюжие ящики категорий, по которым приходится распихивать фрагменты внешнего мира, «чтобы иметь возможность трактовать их как опыт» (Кант), не могут претендовать на какую-либо автономную и абсолютную достоверность. Это становится для нас ясным, как только мы представим их себе как проявления эволюционной адаптации... В то же время природа их адаптации показывает, что категориальные формы интуиции и категории доказали свою состоятельность в качестве рабочих гипотез в процессе успешного взаимодействия человеческого рода с реальностями окружающей среды (несмотря на приблизительность и относительность их достоверности). Тем самым проясняется парадокс, состоящий в том, что законы «чистого разума», проявляющие свою несостоятельность на каждом шагу современной теоретической науки, тем не менее, все это время выдерживали (и по-прежнему выдерживают) практическую биологическую проверку борьбой за сохранение человеческого вида.

«Точечки» (dots), производимые грубыми «экранами», которые используются для печати фотографий в ежедневных газетах, образуют изображение, достаточное для поверхностного взгляда, но не выдерживают более внимательного изучения под увеличительным стеклом. Так же и картина мира, созданная при помощи наших форм интуиции и категорий, разваливается, как только им приходится давать чуть более подробное изображение предмета, что мы имеем в случае волновой механики и ядерной физики. Всякое знание о «физической картине мира», которое индивид может вырвать у эмпирической реальности, является, по существу, не более чем рабочей гипотезой. И с точки зрения их роли в сохранении вида все те врожденные структуры разума, которые мы называем «априорными» — тоже не более чем рабочие гипотезы. Ничто не абсолютно, кроме того, чтоскрывается внутри явления и за ним. Ничто из того, что способен выдумать наш мозг, не обладает абсолютной, априорной истинностью в точном смысле этого слова, даже математика со всеми ее законами» [114].

Лоренц показывает аналоги понятий пространства и причинности у водяной землеройки, серых гусей и человека, доказывая «объективность» и, в то же самое время, ограниченность и несовершенство каждого из них. При работе со слабым микроскопом мы предполагаем, что однородная фактура, получаемая на пределе его разрешения, является функцией этого предела, а не атрибутом реальности. Мы поступаем так потому, что в более сильный микроскоп можно разглядеть нарушения этой однородности. По аналогии мы распространяем это предположение даже на самый мощный микроскоп. Рассмотрение наших человеческих категорий мышления и интуиции как все го лишь лучших в данном эволюционном ряду дает основание для подобного скептицизма, даже если бы у нас и не было более мощного инструмента для сравнения. На самом деле у нас есть такой инструмент — современная физика, которая, по крайней мере сегодня, если не во времена Канта, обеспечивает гораздо менее «зернистое» изображение реальности.

Общая идея, выраженная во всех процитированных текстах, имеет две стороны: во-первых, существует «объективное» отражение «вещи в себе», которое, однако, не находит выражения в терминах самой «вещи в себе». Во-вторых, Лоренц и многие другие говорили о том, что разум (mind), так же как и другие части тела, сформирован эволюцией таким образом, чтобы соответствовать тем аспектам мира, с которыми он имеет дело:

«Этот аппарат центральной нервной системы не предписывает законы природе, так же как копыто лошади не предписывает форму почве. Аналогично лошадиному копыту, этот аппарат центральной нервной системы «натыкается» при выполнении своих задач на непредвиденные изменения. Однако как лошадиное копыто приспособлено к степной почве, с которой оно имеет дело, так и наш центральный нервный аппарат создания картины мира приспособлен к реальному миру, с которым человеку приходится иметь дело. Как и всякий орган, этот аппарат приобрел удобную для задач сохранения вида форму, успешно справляясь с реальностью в ходе многовековой истории человеческого вида» [115].

Форма лошадиного копыта, безусловно, выражает «знание» степи весьма своеобразным и частичным языком, и в конечном продукте это «знание» смешивается со «знанием» других сторон предмета. Наше визуальное, тактильное и некоторые другие виды научного знания о степи выражены на совершенно иных языках, но все они сравнительно объективны. Гидродинамика морской воды вкупе с экологической ценностью движения независимо сформировали рыбу, кита и моржа совершенно аналогичным образом. Их форма отражает независимое открытие ими одного и того же «знания», выраженного в данном случае на одинаковом «языке». А передвигающийся реактивным способом кальмар отражает те же гидродинамические принципы в совершенно иной, но, возможно, не менее «точной» и «объективной» форме. «Вещь в себе» всегда познается косвенно, всегда на языке постулатов познающего, будь это мутации, контролирующие форму тела, или визуальное восприятие, или научные теории. В этом смысле она непознаваема. Вместе с тем в отражении есть объективность, какой бы косвенной она ни была, объективность выбора из бесчисленного множества менее адекватных постулатов.