 |
Экстремальные ситуации
|
|
|
|
Я даже в иной нас благословлял судьбу за то, что она послала мне это уединение, без которого не состоялись бы ни этот суд над собой, ни этот строгий пересмотр прежней жизни. И какими надеждами забилось тогда мое сердце! Я думал, я решил, я клялся себе, что уже не будет в моей будущей жизни ни тех ошибок, ни тех падений, которые были прежде.
Ф.М. Достоевский. «Записки из мертвого дома»
За последние годы я прочитал множество свидетельств, авторы которых прошли через концентрационные лагеря. Их записки изумили меня: мне открылись в них крайности жизни, а сама жизнь предстала передо мной в невероятном свете. В лагерях различия между людьми стирались полностью. Все были в одинаковых одеждах, одинаково острижены. Не было имен — их заменяли номера. Для всех — единый распорядок дня. Классовые различия? Их не было. За колючей проволокой люди вернулись в первобытное неразвитое общество.
В руках умелых специалистов–садистов лагеря превратились в лаборатории страдания. Как говорил писатель Теренс де Пре, задача лагеря — «низвести заключенных до уровня бессмысленных тварей с предсказуемым поведением, которых можно полностью контролировать. Лагеря — яркое подобие скиннеровской камеры[22]. Закрытое, полностью контролируемое сообщество, в определенном смысле особый мир, в котором боль и смерть — отрицательные стимулы, а пища и жизнь — положительные. Эти стимулы воздействуют на человека в течение двадцати четырех часов в сутки, ибо затрагивают самые насущные его потребности».
И все же бывшие узники концлагерей Бруно Беттельхейм, Виктор Франкл, Эли Визель, Примо Леви, Симон Визенталь, Александр Солженицын и многие другие свидетельствуют об ином. О том, что великий бихевиористский[23]эксперимент провалился. Лишенные человеческого достоинства, эти свидетели, тем не менее, смогли не только сохранить свою человеческую сущность, но сами превратились в голос разума и совести. Взять хотя бы Солженицына. Реабилитированный писатель столь мощно выступил в защиту справедливости, что был изгнан из страны, успев, однако, практически в одиночку развенчать миф о сталинизме.
|
|
|
Если вы попадете на встречу евреев, переживших холокост, то не увидите сломленных, бесполезных, зомбированных существ. Перед вами предстанут активные члены общества — политики, врачи, юристы. Дети, выросшие при режимах, являвших собой воплощенное зло, теперь служат нам примером благородства, мужества и милосердия.
Опыт этих людей свидетельствует об одном: даже нечеловеческие страдания способны принести благие плоды. Бруно Беттельхейм делает вывод о жизни в лагерях: «Наш опыт не стал доказательством бессмысленности жизни. Мы не скатились до мысли, что мир — не что иное, как бордель. Мы не пришли к выводу, что следует жить, руководствуясь похотям плоти, и забыть о своих корнях. Нет, мы поняли, что жизнь, какой бы жалкой она ни была, — это ценность. Жизнь не такова, какой нам пытались представить ее в лагере. Жизнь в концлагере и за его пределами отличаются друг от друга, как ночь и день, как ад и спасение, как смерть и жизнь. Мы постигли, что в жизни есть смысл. Его непросто найти, но оказалось, что смысл этот глубже, чем мы могли себе представить до того, как побывали в лагере».
Георгий Мангакис, которого военная хунта Греции после пыток приговорила к восемнадцати годам заключения, жалел не себя, а своих мучителей:
«Я познал, что значит быть жертвой. Я смотрел в лицо своему истязателю — оно было страшнее, чем мое, кровоточащее и багровое от побоев. Его лицо было перекошено злобой — в нем не было ничего человеческого…
|
|
|
В этом противостоянии я был счастливее своего мучителя. Не я унижал, а меня унижали. Пусть я был избитым и страдающим, но мое нутро оставалось человеческим. А тем, кто издевался над заключенными, приходилось прежде подавить в себе все человеческое. Что из того, что они, одетые в форму, разгуливают с напыщенным видом, упиваясь собственной властью? Да, они считают, что боль, отчаяние, недостаток сна и еды — их орудия, которые позволяют им властвовать над другими. Но их торжество — не что иное, как деградация человека. Полная деградация. Мои мучения им дорого обошлись.
Не я находился в худшем положении. Я был человеком, который стонал от страшной боли. Но я предпочитаю быть страдающим человеком, а не мучителем. Сегодня я лишен радости видеть своих детей — как они идут в школу, как играют в парке. Но моим мучителям каждый день приходится смотреть в глаза своим детям».
В жизни австрийского психиатра, еврея Виктора Франкла, после пребывания в концлагере изменилось многое. Он осознал, что жизнь имеет смысл. Он увидел, что человек обладает внутренней свободой, которой никто и ничто не может его лишить. Он пришел к выводам, отражающим опыт и многих других узников:
«Жизнь в лагере показывает, что человек всегда имеет свободу выбора. Я видел достаточно примеров — нередко героических, — которые показывали: можно преодолеть безразличие и подавить в себе злобу. Даже в жутких условиях лагеря, даже находясь на грани психического и физического истощения, человек способен сохранить хотя бы крупицу духовной свободы и независимость мышления. У человека можно отнять все, кроме одного — его свободы. Человек сам решает, как отнестись к обстоятельствам, каким путем пойти…
В конечном итоге становится ясно: не условия жизни в лагере определяют, как человек будет переносить свое заключение — в большей степени это его внутренний выбор. И потому даже в самых суровых обстоятельствах человек в состоянии решить, что с ним будет — в духовном и психологическом плане».
Главный вопрос
Рассказы о жизни в концлагерях могут поведать о человеке и человечности многое. Но само существование лагерей и особенно гитлеровский геноцид против евреев поднимает вопросы о Боге. Название книги «Где Бог, когда я страдаю?» — это фактически вопрос всех евреев, который звучал во время холокоста. Как мог Он сидеть сложа руки и молча наблюдать за истреблением Своего народа? Шесть миллионов избранных стали жертвами геноцида. Как Владыка допустил такое зло?
|
|
|
В семидесятые годы социолог Рив Роберт Бреннер провел опрос среди тысячи переживших холокост евреев. Прежде всего его интересовали вопросы веры. Как этот трагический опыт повлиял на веру людей в Бога? Удивительно, но практически половина опрошенных заявила, что перенесенные ужасы на их вере никак не отразились. Ответы другой половины показали иную картину. Одиннадцать процентов опрошенных заявили, что в результате пережитого они перестали верить в существование Бога. После войны они не изменили своих убеждений. Бреннер проанализировал их ответы и пришел к выводу: их атеизм не был результатом изменений в их богословских воззрениях. Их неверие — скорее эмоциональная реакция на пережитое, выражение глубокой боли и гнева на Бога за то, что Он их оставил.
Бреннер также обнаружил, что примерно пять процентов опрошенных в результате пережитого пришли к Богу. Попав в кошмар лагеря, они не знали, к кому, кроме Бога, можно обратиться.
Как–то в течение двух месяцев я прочитал две книги воспоминаний узников гитлеровских концлагерей. Оба автора — Эли Визель и Корри Тен Бум — с глубокой искренностью высказали диаметрально противоположные точки зрения о том, что в диких условиях лагеря происходит с верой. Обе эти книги стали бестселлерами. Из всей массы книг, посвященных холокосту, они пользуются наибольшей популярностью.
Книга Визеля «Ночь» меня потрясла. Визель нарисовал картину своей жизни образно и лаконично. Всех евреев из их поселка сначала согнали в гетто. Потом у них отобрали имущество, а самих погрузили в вагоны для скота. Треть пленников умерла еще в дороге, не доехав до лагеря смерти.
Когда поезд доехал до Биркенау (Бржезинки), первое, что увидел Эли, были клубы густого черного дыма, валившего из огромной трубы. Впервые в жизни он ощутил запах горящей человеческой плоти. «Мне никогда не забыть той проклятой ночи — будь она проклята. Мне никогда не забыть этого страшного дыма, лица маленьких детей, чьи тела потом превратились в клубы дыма и растворились в молчаливой голубизне небес. Мне не забыть ночной тишины, которая навсегда лишила меня желания жить. Мне не забыть тех мгновений, которые уничтожили моего Бога и мою душу, развеяв в прах все мои мечты. Я никогда не забуду этого, даже если мне придется жить вечно. Никогда».
|
|
|
На глазах у подростка Визеля в печь отправили его мать и младшую сестру. Потом погибла вся его семья. Он видел младенцев, проткнутых штыками, повешенных детей. Он видел, как узники убивали друг друга за кусок хлеба. Сам Эли избежал смерти чудом — его спасла административная ошибка. В своих книгах Визель постоянно возвращается к тем бессмысленным трагедиям, свидетелем которых он был.
В предисловии к книге «Ночь» лауреат Нобелевской премии Франсуа Мориак описал свою первую встречу в Визелем:
«Тогда я понял, что сразу привлекло меня в этом молодом израильтянине: он мне напомнил Лазаря — восставший из мертвых, но все еще пленник зловещей тюрьмы, в которой он томился, окруженный истлевшими трупами. Для него вопль Ницше «Бог мертв» стал реальностью. Бог любви, нежности, утешения, Бог Авраама, Исаака и Иакова исчез навечно под пристальным взглядом этого мальчика. Он растворился в дыму холокоста, организованного Нацией, возведшей себя в ранг идола. И сколько благочестивых евреев похоронили в те годы Бога!
Думали ли мы когда–нибудь о последствиях того ужаса — пусть не столь очевидных и страшных, но наихудших для верующего — о смерти Бога в душе ребенка, который нежданно столкнулся с абсолютным злом?»
Глубокий ров
Временами мне хочется согласиться с Визелем, ошеломленным человеческой трагедией. Как можно начать жизнь сначала, став свидетелем таких зверств? Можно ли вернуть былой смысл словам «надежда», «радость», «счастье»? Кто осмеливается говорить о том, что страдание формирует характер?
Прочитав «Ночь» и несколько других книг Визеля, я взялся за «Убежище» Корри Тен Бум. Условия жизни в лагере, описанные Корри, были уже мне знакомы. Сама Корри — не еврейка. Она родилась и жила в Голландии. Вместе с родными она укрывала евреев, за что и была арестована. Ее с сестрой и отцом отправили в лагерь Равенсбрюк. Как и другие узники, она испытала побои и издевательства, видела, как в печах исчезают люди. На глазах Корри умерла сестра. Корри узнала, как оскверняются добродетели в мире абсолютного зла. В своих книгах она поднимает те же вопросы, что и Визель. Временами ее обращенные к Богу слова полны гнева.
|
|
|
Но в книге «Убежище» есть и другая интонация, отсутствующая у Визеля: книга проникнута надеждой и торжеством. В историю Корри вплетены рассказы о маленьких чудесах, о радости, которую доставляло чтение Библии и пение псалмов, о проявлениях милосердия и самопожертвования. Испытания не убили веру сестер в любящего и заботливого Бога. Вот слова самой Корри: «Как бы ни была глубока пропасть, Божья любовь глубже».
Должен сознаться: я всем сердцем разделял веру Корри в любящего Бога, но мне казалось, что ее книги не столь глубоки, как книги Визеля. В его книгах было нечто такое, что пробуждало во мне какую–то сумрачную силу, которая отнимала у меня надежду, рождала безысходность.
Сам Визель писал о своем сомнении, как об акте освобождения: «Я был обвинителем, а Бог — обвиняемым. Мои глаза были широко открыты, но я был один — совсем один в мире, где нет ни людей, ни Бога, ни любви, ни милости. Я выгорел дотла — в душе остался один пепел. И все же я ощущал себя сильнее Всевышнего, с Которым так долго была связана моя жизнь». И какой–то внутренний голос нашептывал мне: стань на сторону Визеля, будь обвинителем, отбрось оковы веры.
Лишь одно удерживало меня — по иронии судьбы, это была мысль самого Визеля, открывшаяся мне в одной из рассказанных им историй. Он описывает случай, произошедший в концлагере Буна, который убил его веру в Бога. Визелю было тогда пятнадцать лет.
В лагере обнаружили тайник с оружием, который принадлежал одному голландцу. Голландца тут же отправили в Освенцим. Но остался его помощник — молоденький парнишка. Его пытали. Визелю запомнилось лицо паренька — чистое, красивое, еще не имевшее на себе следов лагерной жизни, «лицо печального ангела». Паренек не рассказал эсэсовцам ничего. Его приговорили к смерти вместе с двумя другими заключенными, у которых тоже нашли оружие.
«Однажды мы вернулись с работы и увидели на плацу три виселицы — три черных ворона. Обычное дело: перекличка, вокруг — эсэсовцы с автоматами наперевес. Трое приговоренных в цепях, и один из них — «ангел с печальными глазами».
На этот раз эсэсовцы суетились и тревожились больше обычного — повесить мальчика на глазах у тысяч заключенных было не так просто. Начальник лагеря зачитал приговор. Глаза всех были устремлены на паренька — тот был бледен, но почти спокоен, только кусал губы. Тень от виселицы падала прямо на него.
Лагерный палач на этот раз отказался от своей привычной роли. Вместо него действовали два эсэсовца. Трое приговоренных встали на табуреты. На три шеи одновременно набросили веревки.
«Да здравствует свобода!» — прокричали двое взрослых. Мальчик молчал.
«Где же Бог? Где Он?» — выдохнул кто–то позади меня.
По сигналу начальника из–под осужденных выбили табуретки. Гулкая тишина повисла над лагерем. Солнце садилось.
«Шапки долой! — скомандовал хриплым голосом начальник лагеря. Мы плакали. — Надеть шапки!»
Потом мы колоннами шли мимо виселиц. Двое взрослых были уже мертвы — почерневшие распухшие языки, вывалились изо рта наружу. Третья веревка все еще подергивалась — в легком теле парнишки теплилась жизнь…
Более получаса он умирал на наших глазах в мучительной агонии. И мы должны были смотреть ему в лицо. Когда я проходил мимо виселицы, мальчик был еще жив — язык еще не почернел, глаза не закатились. За спиной я услышал тот же голос: «Где же сейчас Бог?»
Ответ прозвучал внутри меня: «Где Он? Он — здесь, на этой виселице».
За ужином у супа был привкус смерти».
В этом лагере Визель утратил веру в Бога. Его Бог болтался на виселице. Он умер там безо всякой надежды на воскресение. Но в этом мучительном эпизоде для меня открылся ответ на вопрос: «Где был Бог?» Голос, прозвучавший в душе Визеля, не солгал: в определенном смысле Бог и в самом деле висел вместе с парнишкой. Бог не избавил Себя от страданий: на Голгофе Он висел на кресте и медленно умирал. И это обстоятельство дает мне основание верить в любящего Бога.
Бог не сидел, уютно устроившись на небесах и закрыв уши, чтобы не слышать воплей и стонов, доносящихся с нашей охваченной страданием планеты. Он стал одним из нас. Он живет в угнетенном народе — народе Эли Визеля, когда тот бедствует и страдает. Он стал безвинной жертвой жестоких и бессмысленных пыток. В минуту наивысшей муки Божий Сын возопил, как кричали многие узники лагерей: «Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?» (Мф 27:46).
В Иисусе Христе, Сыне Божьем, сошедшем на землю, воплотилось все, что я пытаюсь сказать о страдании. Как и Его предшественник, безвинный страдалец Иов, Иисус не получил ответа на Свое «Почему?». «Для чего?» — раздался вопль с креста. Ответом было молчание. Но и тогда Иисус остался верен молчащему Отцу. Он уповал на то благо, которое должно было принести Его страдание — искупление человечества.
Евангелия не оставляют сомнений в том, что Иисус принял мучения не потому, что был слаб, — Он мог бы призвать Себе на помощь легион ангелов. Но Ему следовало пройти весь путь до конца, чтобы падшее творение могло спастись. Бог принял на Себя великую боль Своего Сына, Он взял на Себя все страдания и боль земли. За спасение человечества Бог заплатил страданием.
Скорбь бессмысленна и пуста, если мы не верим, что Бог сочувствует нам и способен исцелить нашу боль. Уверенность в сочувствии Бога дает нам Иисус.
Итак, Благая Весть способна растворить в себе злобу, отчаяние и тьму, столь ярко описанные в книге «Ночь». В Евангелиях ярко проступает сопричастность Бога страдающему миру. Но христианство идет на шаг дальше сострадания. Воскресение Христа знаменует собой торжество над последним врагом — смертью. Трагедия — распятие Христа — открыла путь для полного исцеления мира.
Хотел ли Бог холокоста? Давайте поставим вопрос по–другому: хотел ли Бог смерти Своего Сына? Зная Божий характер, мы можем точно сказать: Бог не желал подобных злодеяний. Тем не менее, они произошли. И тогда вопрос «почему?», на который нет ответа, сменяется вопросом «зачем?».
Когда испытываешь сильнейшую боль, трудно представить, что она может принести благо. (Должно быть, в Гефсиманском саду Иисусу было непросто.) Никогда не знаешь, каким образом страдание может обратиться в радость и торжество. И тут требуется вера. Суть веры — уповать на то, что обретет смысл в будущем.
Капеллан из Дахау
Вскоре после того как я прочитал книги Эли Визеля и Корри Тен Бум, я посетил один из бывших концлагерей. Возле Мюнхена, на территории лагеря Дахау, я встретился с бывшим узником — Кристианом Регером. Он выжил во время холокоста и посвятил свою жизнь проповеди Божьей любви, которая сильнее извращенного человеческого разума. Он–то и помог мне понять, как Корри Тен Бум сохранила надежду в лагере.
Кристиан четыре года провел в застенках Дахау. В чем его вина? Он был членом Исповеднической церкви — той части государственной церкви, которая во главе с Мартином Нимёллером и Дитрихом Бонхоффером противостояла Гитлеру. Церковный органист донес на Регера властям. Его арестовали и отправили за сотни километров от дома — в Дахау.
После освобождения Регер и другие члены международного комитета Дахау приложили все усилия, чтобы восстановить лагерь и сделать его вечным напоминанием, зримым уроком для всего человечества. «Пусть не повторится» — вот их девиз. Несмотря на старания инициативной группы, найти лагерь непросто — местные жители не хотят, чтобы к нему проявляли повышенное внимание.
Я приехал в Дахау мрачным промозглым днем. Низко стлался утренний туман. Пока я шел, лицо и руки стали совсем мокрыми. Судя по остаткам бетонных фундаментов, здесь когда–то стояло тридцать бараков. Один из них был восстановлен. На табличке написано: «Барак рассчитан максимум на двести восемь человек», но временами в него набивали до тысячи шестисот. Печи крематория остались в первозданном виде — союзные войска их не тронули. Серая туманная мгла, призрачные развалины зданий — жутковатая и скорбная картина. И тут же — ребенок, бегающий вприпрыжку по остаткам фундамента. Вдоль забора из колючей проволоки — цветущие лилии.
Я нашел Кристиана Регера в протестантской часовне, рядом с которой находится католический монастырь и еврейский мемориал. Обычно Регер обходит территорию, приветствует туристов, беседует с ними. Он знает три языка, немецкий, английский и французский. Регер отвечает на вопросы и всегда готов поделиться воспоминаниями о тех днях, когда был здесь узником.
В зиму перед освобождением угля было мало, и печи крематория наконец перестали дымиться. Заключенные больше не чувствовали запаха сгорающих тел своих товарищей. Однако многие умирали от голода, и их голые тела с синими номерами складывали штабелями на снегу. Если слушатели просят, Регер готов рассказывать об ужасах концлагеря, но он всегда переходит к разговору о своей вере, о том, как даже в Дахау ощущал Божье присутствие.
«Ницше говорил, что человек способен вынести пытки, если знает ответ на вопрос «почему?», — сказал мне Регер. — Но в Дахау я узнал другое. Я узнал ответ на вопрос: «В Ком моя жизнь?» Бог наполнял мою жизнь в годы войны, Он наполняет ее и сегодня. Большего мне и не нужно».
Но так было не всегда. Первый месяц жизни в Дахау заставил Регера усомниться в любящем Боге. Узнику нацистского лагеря трудно себе представить, что Бог существует. Но в июле 1941 года произошли события, которые укрепили его веру.
Каждому заключенному было разрешено получать одно письмо в месяц. Ровно через месяц после ареста Регер получил первую весточку от жены. Собрав по кусочкам разрезанное цензором письмо, Регер прочитал о семейных делах и о том, что жена его любит.
В самом конце письма жена приписала ссылку на текст из Библии: Деяния 4:26–29.
Регеру удалось тайно сохранить свою Библию. Он открыл указанное место: это был фрагмент речи, произнесенной апостолами Петром и Иоанном после их освобождения из темницы. «Восстали цари земные, и князи собрались вместе на Господа и на Христа Его. Ибо поистине собрались в городе сем на Святаго Сына Твоего Иисуса, помазанного Тобою, Ирод и Понтий Пилат с язычниками и народом Израильским, чтобы сделать то, чему быть предопределила рука Твоя и совет Твой. И ныне, Господи, воззри на угрозы их, и дай рабам Твоим со всею смелостью говорить слово Твое».
В тот же день Регера вызвали на допрос, чтобы было самым страшным испытанием в лагере. От него будут требовать имена членов Исповеднической церкви, оставшихся на свободе. Если он их назовет, эти христиане будут схвачены и возможно убиты. А если он откажется говорить, то его, скорее всего, будут избивать дубинками или пытать током. Он на своем опыте знал, что «восстали цари земные на Господа», но больше ничего эти слова из Писания ему не говорили. Чем может помочь ему Бог?
Регера привели в коридор и оставили одного рядом с комнатой для допросов. Его трясло. Тут дверь открылась, из комнаты вышел священник, которого Регер до этого никогда не встречал. Священник с отсутствующим видом прошел мимо Кристиана и украдкой сунул что–то ему в карман. Через секунду эсэсовцы втолкнули Регера в кабинет следователя. Допрос прошел на удивление гладко — Регера не пытали.
Когда Регер вернулся в барак, с него, несмотря на холод, лил пот. Пытаясь придти в себя, он глубоко дышал. Немного успокоившись, залез на нары, покрытые соломой. И вдруг вспомнил о странной встрече со священником. Регер сунул руку в карман и вытащил спичечный коробок. «Какой замечательный подарок!» — подумал он. Спички считались в лагере бесценным сокровищем. Но спичек в коробке не оказалось, в нем лежала сложенная бумажка. Регер развернул ее и — сердце в груди подпрыгнуло. На ней было аккуратно выведено: Деяния 4:26–29.
Регер воспринял случившееся как личное послание от Бога. Священник никак не мог знать о письме жены Регера. Неужели Бог давал ему знать, что Он существует, что Он способен укрепить верующего и Ему можно доверять?
Тот миг преобразил Кристиана. Это было малое чудо — такими чаще всего и бывают чудеса, но этой малости оказалось вполне достаточно, чтобы укрепить его веру. Она так и осталась непоколебимой на протяжении четырех последующих лет, проведенных им в Дахау. Увиденные им варварства ее не разрушили.
«Бог не освободил меня, не облегчил мои страдания. Он просто заверил меня, что Он — рядом и понимает мои переживания. Мы, верующие, сплотились и создали подпольную церковь. В ней были заключенные в лагерь священники разных конфессий и деноминаций, поэтому мы назвали ее «вынужденной экуменической церковью». Но мы ощущали себя единым целым — частицей Тела Христова.
Однако я могу говорить только за себя. Были в Дахау и такие, кто отвернулся от Бога. Кто я, чтобы осуждать этих людей? Я знаю только одно: в Дахау Бог был со мной. И этого мне было достаточно».
Пока хватит сил, Кристиан Регер будет неторопливо обходить территорию лагеря и разговаривать с туристами. Его голос — теплый, с характерным акцентом — поведает о том, где был Бог во время ночи, надолго воцарившейся над Дахау.
Часть 4
|
|
|
