Заключение

 

За годы занятия проблемой экономических катастроф авторы получили множество комментариев и вопросов от слушателей, студентов, читателей. Ответить даже на самые популярные вопросы в рамках контекста книги часто не представляется возможным (или логичным). Поэтому мы решили построить заключение в виде FAQ – ответов на часто задаваемые вопросы.

 

Правда ли, что в книге перечислены далеко не все случаи экономических «проклятий» и катастроф?  

 

Конечно, правда. История человечества накопила сотни прецедентов реализации экономических «проклятий». Мы не смогли бы описать даже большую часть не только в рамках одной книги, но и в рамках огромной энциклопедии (мы пишем эти строки и предвкушаем, как наш редактор будет уже и так ругать нас за большой объем). Мы старались уместить в этой книге хотя бы по одному примеру основных типов экономических «проклятий» и базовых реакций общества на их реализацию, но и это нам не удалось. За границами книги осталось, например, географическое положение – а история знает десятки примеров гибели стран и даже цивилизаций при смене мировых географических приоритетов или в связи с угрозами, порожденными этим самым положением (вспомните хотя бы Трою – один из сотни городов Малой Азии, уничтоженных народами моря в самом начале железного века; их местоположение сперва сделало их центрами торговли и логистики и необычайно обогатило их, а затем привлекло агрессоров). В конце концов, почему бы читателю не воспринимать эту книгу как приглашение к собственному исследованию: вооружившись инструментарием, описанным в этой книге, можно попробовать поискать в истории (и древней, и новейшей) новые примеры экономических «проклятий» и дополнить для себя эту книгу.

 

Почему вы пишете на русском языке, но очень мало пишете в книге про Россию?  

 

В основном потому, что про Россию написано очень много, при этом не только на русском языке, в том числе написано и нами. В Центре Карнеги несколько лет выходила ежегодная работа «Россия, коротко о главном», в рамках которой экономическая ситуация позднего СССР и первых 30 лет истории новой России была рассмотрена в деталях.

Очень коротко говоря, Россия является хроническим (с некоторыми перерывами, но со времен Киевской Руси) ресурсозависимым государством – меняются ресурсы, меняется и экономическое поведение, но ни в одном цикле Россия не демонстрировала эффективного ответа на вызов «ресурсного проклятия».

В 2020 году Россия находится внутри длинного нефтяного ресурсного цикла. Корреляция скорости роста российского ВВП со скоростью роста цен на нефть на мировых рынках в последние 30 лет составляет 99 %, и лишь в последние несколько лет создалась иллюзия большей независимости ВВП от цены нефти – но это всего лишь иллюзия: нефть колебалась в коридоре от 50 до 70 долларов за баррель (Брент), и ВВП просто не успевал отреагировать на такие колебания, показывая рост около нуля. В марте 2020 года обвал цен на нефть моментально привел к значительному падению стоимости рубля, и лишь параллельное беспрецедентное сокращение внутреннего спроса (из-за карантинов) не дало рублю уйти в пике, потеряв 40–50 % своей стоимости за несколько недель.

Для долгосрочного существенного роста российской экономике необходим рост цен на нефть, а их снижение даже на относительно высоких уровнях означает спад в экономике. Естественно, высокую зависимость от цен на нефть показывает доля импорта в потреблении (причем эта зависимость практически линейна в период роста цен на нефть, но сходит почти на нет при падении цен: дело тут в разрушении собственной производственной базы, по мере роста цен на нефть в нулевые годы уступавшей импорту). Рост зарплат и доходов домохозяйств шел в течение 2000–2013 годов темпами, значительно опережавшими рост ВВП, но близкими к скорости роста цен на нефть; та же пропорциональность наблюдалась и после 2014 года, только в рамках падения доходов домохозяйств. Рубль в период с 1995 по 2017–2018 годы показывал удивительную зависимость от стоимости нефти – на его курс к доллару влияли только два фактора: стоимость нефти и инфляция. В период бурного роста нефтяных цен рубль бывал переоценен по отношению к своему расчетно-инфляционному курсу почти в два раза. С 2017–2018 годов рубль как будто бы «отвязался» от нефти, но это та же иллюзия, что и с ВВП: нефть колеблется в коридоре и рубль делает то же самое (60–70 рублей за доллар), с неким запаздыванием к нефтяным колебаниям и под сильным влиянием монетарной политики центрального банка – а март 2020 года расставил всё на свои места.

При этом сегодняшний нефтяной (уже второй в новой истории) цикл в России протекает сравнительно спокойно – власть сегодня, в отличие от последних 20 лет СССР, ведет себя куда гибче и разумнее, в том числе перенимая даже некоторые лучшие международные практики преодоления последствий ресурсного влияния. Разумеется, экономика России к началу третьего десятилетия XXI века находится не в лучшем состоянии, и виной тому сознательно совершаемые властью (при попустительстве общества, как же иначе) действия – гиперконцентрация экономики, разрушение экономического правового поля, гиперрегулирование и бюрократизация, формирование коррупциогенной среды и потворствование кумовщине и прочее.

Но в этих явлениях нет ничего уникального и даже необычного – в большинстве ресурсозависимых стран, за исключением, пожалуй, пары примеров автократий и большой доли ресурсозависимых демократий с устойчивыми институтами, эти явления являются нормой – это следствие стремления элиты удерживать власть и концентрировать финансовые потоки на себе; возможно же это становится благодаря доходам от ресурса (в данном случае нефти и газа), которые узкий круг власть предержащих фактически замыкает на себе и государственном бюджете (при этом большую часть бюджета использует в своих интересах и не меньшую – на подкуп широких народных масс через социальные субсидии и организацию бюджетных рабочих мест).

В истории фактически не существует исключений из правила: экономика ресурсозависимой страны, в которой автократия управляет «по-российски», волатильна, она переживает короткие взлеты и короткие же, но глубокие падения; но, пока ресурс работает и дает достаточный процент ВВП, а подушевой валовой продукт не падает ниже определенного уровня (Россия от него в 2020 году далеко), страна функционирует стабильно и власть в стране не меняется (не меняется по сути, поскольку люди смертны, то персоналии, конечно, сменяют друг друга).

Не стоит, наверное, и от России ждать перемен в обозримом будущем. Другое дело – когда нефть сильно и надолго упадет в цене и/или объемы ее добычи в стране значительно сократятся. Увы, как правило, в этой ситуации страны переживают жесточайший кризис, сопровождающийся приходом к власти крайних радикалов – иногда левых, которые пытаются на остатках ресурса установить всеобщую справедливость (не забывая львиную долю класть в свой карман), иногда – правых, стремящихся за счет жесткой дисциплины и единоначалия буквально вколотить в страну более эффективные экономические практики. И то, и то только усугубляет кризис и, как правило, на следующем этапе происходит либо разрушение страны, либо тотальное обновление элит, «начало с чистого листа». Крайне редко и то, и то обходится без большой крови.

Значит ли это, что Россию ждет в XXI веке распад или кровавая революция? Возможно, но, конечно, не обязательно. Будущее плохо предсказуемо, не предопределено и в большой степени находится в человеческих руках. Нам кажется, что от сегодняшних представителей российской власти не приходится ждать ничего особо хорошего в плане экономического развития – их методы до боли напоминают те, что преподавались во второразрядных вузах времен брежневского застоя, с той лишь разницей, что поверх них наши лидеры накладывают современные макроэкономические практики (в области монетарного управления, ценообразования и движения капитала), что позволяет им не разделять судьбу позднего СССР. Однако через 15–20 лет в силу естественных причин у власти в России будут те, кто никогда не посещал лекции по политэкономии социализма и не отвечал на экзамене билет о преимуществах социалистического хозяйствования. Хочется надеяться, что они, оставаясь даже в парадигме удержания власти авторитарными методами, всё же расширят круг эффективных практик с чистой макроэкономики на области международной торговли, корпоративных финансов, экономического регулирования и правоприменения и пр.

 

Зачем вообще широкой аудитории понимание процессов, которые находятся вне ее власти и, скорее всего, вообще неподвластны человеческому управлению?  

 

Во-первых, не существует процессов, не находящихся во власти общества. Проблема общественного бездействия не в отсутствии рычагов, а в непонимании необходимости их использования. Эта книга – скромный вклад в борьбу за просвещение общества, попытка еще на миллиметр приблизить его к осознанию проблем, рисков и путей их если не решения, то смягчения.

Но есть еще и «во-вторых». Мир зачастую фрактален, и проблемы больших социальных структур иногда сходны с проблемами структур малых и совсем крохотных.

Иногда вместо государства можно рассматривать город – огромный мегаполис или небольшое поселение. Очевидный пример – моногорода: они являются настолько точной иллюстрацией принципа нишевой адаптации, что мы даже решили не вводить в книгу главу о судьбе моногорода – наши читатели и так знают множественные примеры таких городов из прессы и новостей. Обнищание и запустение моногородов всегда происходит по одной и той же причине (монопродукт вытесняет в городе все остальные активности, которые заменяются импортом извне товаров и более дешевой рабочей силы для организации сервисов и производства нетранспортируемого продукта) и по одной схеме. По мере того, как производство монопродукта начинает сокращаться или его цена на рынке падать, начинаются четыре параллельных процесса. Руководство города начинает заменять выпадающие доходы населения различными формами пособий и льгот, фактически тормозя процесс адаптации населения к новой реальности. Рост социальных выплат требует средств, и власти, с одной стороны, начинают оказывать большее давление на и без того слабый бизнес, с другой – влезают в долги (которые им никогда не отдать), а с третьей – обращаются за помощью в федеральный центр, лишаясь остатков независимости. Центру же почти всегда проще откупиться от региона, чем вникать в его проблемы, и дезадаптация таким образом еще пролонгируется. На этом фоне общество поляризуется – более мобильные жители моногорода стремятся покинуть его и обустроиться в других местах, начинается исход тех, кто в первую очередь нужен для адаптации к новым условиям; менее мобильные – маргинализуются, быстро растет уровень преступности, коррупции (поле для нее значительно расширяется с ростом социальной функции власти), правового нигилизма. Теряющие свои доходы немобильные слои общества активизируются «на борьбу за свои права», при этом они требуют естественно не свободы предпринимательства и низких налогов, а продолжения получения твердых зарплат на убыточных предприятиях, социальных гарантий и «раскулачивания» более адаптированных соседей. Дотируемые убыточные предприятия, выпускающие монопродукт, вынуждены начать на всем экономить – страдает техника безопасности и охрана окружающей среды. Проблемы и недовольства гасятся социальными подачками, вред окружающей среде оправдывается тяжелым положением компаний. Если компании частные, они банкротятся, но в процесс вмешивается государство, которое, как правило, их выкупает и тем самым замораживает проблему. Описанная история не только про Пикалево или Донецк, она про множество других городов на карте мира, она в будущем и про Москву, которая сегодня успешно обменивает единственный продукт – власть – на доходы от продажи нефти, генерируемые Россией. И если наши читатели вряд ли могут что-то поменять в масштабах империи, то в масштабах своего города они могут сделать больше – как минимум, зная про такие сценарии, постараться стать мобильнее.

Так сложилось, что мы пишем это заключение именно в Москве – самом большом и самом богатом городе России, городе, чье население растет каждый год примерно на 100 000–200 000 человек, а соотношение рождаемости и смертности, сроки дожития и подушевые доходы москвичей находятся на европейском уровне и намного превышают уровни средние по России. Москва – столица Российской Федерации, благодаря особенностям политико-экономической структуры страны и ее бюджетному устройству она играет роль метрополии, окруженной огромной сырьевой колонией – Россией. В Москве сосредоточено 60–70 % активов банковской системы страны; ведется более 50 % строительства; доходы бюджета города на одного жителя примерно в 5 раз больше средних по стране (без Москвы). В 2019 году подушевые доходы населения в стране показали слабый (около 0, 8 %) рост только за счет существенного роста доходов москвичей – во всей стране подушевые доходы продолжали падение. По некоторым данным, Москву обслуживают около двух миллионов мигрантов. По сути, Москва – это моногород, который «продает» всей России услуги менеджмента и сдает себя в аренду в качестве базы для штаб-квартир компаний и хаба для логистики. Город создал огромный объем дорогой неэффективной инфраструктуры, поселил у себя миллионы внутренних мигрантов, искавших стабильных заработков, и параллельно уничтожил фактически все свои индустрии кроме управления, внутренних сервисов и «создания смыслов» (по меткому выражению С. А. Капкова – правда, он искренне употребил его в позитивной коннотации). Страшно подумать, что будет с Москвой в случае, например, существенной федерализации регионов, перенаправления налоговых потоков, создания межрегиональных прямых логистических цепочек – да даже в случае падения нефтяных доходов (НДПИ – централизованный налог) и/или перехода на сбор налогов на прибыль в местах ее образования, а не регистрации компаний.

Можно говорить и про более мелкие уровни. Что происходит, например, с компанией, которая создала и производит уникальное лекарство, зарабатывая на нем сверхприбыли? То же, что и с государством, типа Науру, которое экспортирует очень дорогой ресурс: топ-менеджмент начинает непропорционально много зарабатывать, нанимается множество неэффективных сотрудников, совершаются зачастую бессмысленные поглощения других компаний, огромные избыточные средства идут на рекламу, миллионы долларов выплачиваются многочисленным коучам, за тимбилдинги, увеличиваются социальные пакеты, покупаются самые дорогие офисы, оборудование (в основном – офисное), автомобили и самолеты. Что происходит, когда на рынок выходят многочисленные дженерики или заканчивается патент или появляется новое лекарство, еще более эффективное? То же, что и со страной в конце ресурсного цикла.

Компании, построившие сильный бизнес, часто начинают бурную географическую экспансию или вхождение в смежные бизнесы, и с ними нередко происходит то же, что и с Римской империей: они становятся настолько зависимы от своей периферийной сети (контроль за которой они не в состоянии поддерживать), что рано или поздно части ее обособляются, а на месте первичного бизнеса мало что остается – за время экспансии все его ресурсы были выжаты.

Наконец, экономические «проклятия» зачастую преследуют даже отдельные семьи. Вы наверняка слышали поговорку: «людям всегда нужно втрое больше, чем у них есть». Это народное отражение процесса адаптации к росту дохода – люди начинают больше тратить и, сколько бы у них ни было, всегда верят, что их траты совершенно обоснованы и необходимы. В Москве 2020 года семья двух опытных врачей зарабатывает на двоих (с учетом зарплат, доплат, частных приемов и пр. ) вряд ли больше 5–7 тыс. долларов в месяц, и это считается высоким доходом, а сами они, как правило, довольны своим материальным положением. При этом семья начальника управления нефтяной компании и специалиста той же компании может иметь месячный бюджет в 20–50 тыс. долларов, и, как правило, они живут в постоянном ощущении нехватки средств: их запросы находятся на совершенно ином уровне по сравнению с семьей врачей. Удивительно, но семьи, оказываясь в положении «моногородов» (а семьи чаще всего имеют один основной источник дохода), ведут себя очень похоже: в случае падения доходов они плохо перестраиваются и ищут новые источники, существенно медленнее снижают расходы, чем требуется, залезают в долги, внутри семьи начинаются конфликты, кто-то пытается уйти из семьи, кто-то – требовать с родственников обеспечения прежнего образа жизни. История государств может многому научить, в том числе и такие семьи.

 

Почему вы отвергаете роль политики неэкономического содержания, стараясь везде найти экономическую составляющую? А как совместить ваши идеи с историей глобальных катастроф – войн типа завоеваний Александра Македонского или Наполеона, нашествий гуннов или развития большевизма в СССР и нацизма в Германии?  

 

Разумеется, мы не отвергаем неэкономических причин политических событий и общественных изменений – в мире не существует «чистых» моделей, и любые существенные процессы всегда имеют множество различных причин и граничных условий. Более того, похоже, что случайность или лишь незначительный перевес тех или иных факторов могут зачастую серьезно изменить ход истории. Мы специально говорим «похоже», потому что в истории практически невозможно поставить научный эксперимент – в ней нет повторяемости, все ситуации идиосинкратичны. Вместе с тем современной исторической науке неизвестны никакие факторы, кроме экономических, которые бы оказывали на общества системное влияние – в том смысле, что разные общества в разные времена более или менее одинаково (с точностью до тех самых уникальных обстоятельств) реагируют на схожие экономические условия. В этом уникальность экономического подхода к истории: личности вождей несхожи, как и их действия; культурные особенности сильно различаются во времени и между отдаленными сообществами. Изучая культуру и личности, ты почти всегда изучаешь нечто неповторимое за пределами эпохи и территории. Наполеон – совсем не Александр Македонский, а Чавес – не Кастро; принципы Конфуция нельзя внедрить в современной Великобритании. А вот экономические факторы работают примерно одинаково и в Древнем Египте, и в современной России.

Разумеется, все модели имеют свои граничные значения. В физике, как правило, аналитические решения работают при условии так называемой гладкости рассматриваемых функций (строго говоря – наличия у этих функций конечной производной в любой точке, говоря популярным языком – отсутствия разрывов на графике). В истории то же самое: все наши рассуждения хороши до момента, когда возникает быстрая и масштабная внутренняя или внешняя флуктуация (экспансия Александра Македонского или нашествие гуннов), или до момента «крайней точки», за которой начинается период хаоса и структуризации нового порядка. Кстати, в физике есть достаточно хорошо проработанная теория хаоса – у него свои законы, не похожие на законы регулярных состояний. В историческом хаосе тоже возникают совершенно другие законы, изучение их – дело специалистов по революциям, нестабильным режимам, подрывной деятельности. Пока, как показывает практика действий имперских разведок и экспедиционных корпусов, наука эта изучена человечеством крайне поверхностно.

 

Существуют ли все-таки эффективные рекомендации для политиков / общественных деятелей в связи с угрозой ресурсного или смежного экономического «проклятия»?  

 

Сразу надо оговориться, что мы понимаем всю условность возможных рекомендаций. Сложно требовать от политиков отказа от преследования собственных интересов в первую очередь. Еще сложнее требовать от них, чтобы они шли наперекор «воле народа» – а народ, как можно легко убедиться на многочисленных примерах, редко стремится к эффективной экономике, и значительно чаще – к простым, быстрым, но неэффективным решениям. К тому же политики – тоже люди, и возможности их ограничены. Далеко не всё можно исправить или улучшить с помощью административного управления. И тем не менее существует набор проверенных временем идей, воплощение которых позитивно сказывается на состоянии стран в периоды нишевой адаптации и последующей дезадаптации.

Очевидно, в первую очередь для страны важна диверсификация экономики, причем особо важна диверсификация экспорта. Индустрии «внутреннего потребления» бывают двух типов: те, импорт продукции которых невозможен в силу объективных причин (например, локальные сервисы или производство быстропортящихся товаров), и индустрии, выигрывающие конкуренцию у зарубежных аналогов. Первые развиваются независимо от большой экономической диверсификации – им нужен только объем внутреннего спроса, не важно, чем и как он сгенерирован. Вторые же (за редким исключением) в случае успеха легко выходят на международные рынки, и такой выход служит индикатором надежности их успеха. Разумеется, зачастую успех индустрий такого рода внутри страны связан с протекционизмом. Но протекционизм – затратная штука и возможен практически только в условиях сверхдоходов внутри ресурсного цикла: дезадаптация уносит сверхдоходы и моментально снижает защитные барьеры – и слабые, но еще вчера защищенные отечественные производители массово погибают, уступая рынок иностранцам. Наконец, современная мировая экономика практически не позволяет производить высокомаржинальные товары и услуги вне международной кооперации. Даже продукты отечественного производства в подавляющем большинстве случаев состоят более чем на 50 % из импортных комплектующих, материалов и сделаны по иностранным технологиям на иностранном оборудовании (это не только в России так, но и по всему миру). Чтобы получить все эти inputs, как говорят англичане, необходимо что-то поставить на экспорт, а это требует серьезного развития именно экспортно-ориентированных отраслей. Попытка обособиться, сократить долю импорта в отечественном производстве не может быть ни успешной, ни эффективной – далеко не всё одна страна может производить физически (в частности, это касается сырья, его просто может не быть), и еще меньше страна может производить эффективно (в силу специфики трудовых ресурсов, географии, климата, доступа к энергии и пр. ). Так или иначе, универсальный принцип современной экономики «делай то, что можешь лучше других, и покупай остальное» работает безотказно.

Диверсификация требует открытости экономики. Все успешно диверсифицированные страны имеют низкий уровень таможенных пошлин, отсутствие или малое количество ограничений на экспорт и импорт товаров и услуг, открытость рынков капитала, высокую степень открытости рынков труда. Наиболее успешны страны, которые присоединились к тем или иным крупным экономическим блокам и (или) таможенным союзам (как Мексика к НАФТА, или Норвегия в ограниченном режиме к ЕС, или ОАЭ к GCC, или Индонезия к АСЕАН, а затем к АФТА – зоне свободной торговли АСЕАН + 3). При этом, безусловно, рамки союза не должны ограничиваться беспошлинной торговлей – требуется унификация стандартов, логистики, взаимное признание квалификаций, хотя бы частичное объединение рынков труда и прочие возможности, открываемые современными экономическими формами объединений.

Ключевое значение для успешности диверсификации ресурсной экономики имеет приток инвестиций – как иностранных, так и внутренних. Исключение составляет объем государственных инвестиций, который часто обратно пропорционален успешности развития экономики, но у этой негативной зависимости другая природа: государственные инвестиции крайне неэффективны и адресованы, как правило, не тем отраслям и предприятиям, которые могут создавать наивысшую (да и просто позитивную) добавленную стоимость. В свою очередь, объем инвестиций обратно пропорционален уровню оценки инвесторами и экономическими агентами риска ведения бизнеса в стране, а ключевым фактором повышения уровня такого риска (и его оценки) являются не только слабость системы защиты прав инвесторов и, шире, прав собственности, но и отсутствие последовательности действий власти, ее ответственности за поддержание социального и бизнес-договора в широком смысле этого слова. При этом страны, добивающиеся низкого уровня рисков ведения бизнеса, показывают высокие результаты в области противодействия ресурсной зависимости и диверсификации, вне зависимости от их политического строя. Низкие риски ведения бизнеса не обязательно связаны с высоким уровнем развития законодательства, обеспечением эффективности, независимости и высокой квалификации судопроизводства и низким уровнем экономической преступности. В различных странах снижение рисков ведения бизнеса в отношении значимых инвестиций и производств достигается введением специальных правовых режимов, предоставлением особых статусов и гарантий со стороны государства, вовлечением государства в качестве партнера, предоставлением права подсудности международным судом и (или) судом других юрисдикций, выделением специальных территорий, где действуют другие правовые нормы, существенно сокращен как государственный контроль, так и зависимость от местных и федеральных властей (ресурсная, логистическая и административная).

Экономики стран с нишевой адаптацией подвержены серьезным структурным искажениям, которые вызывают катастрофические проблемы в периоды спада цен на доминирующий ресурс или изменения макроэкономических условий. Реформирование экономик надо начинать существенно раньше такого спада, в том числе с использованием доходов от ресурсов. Однако крайне важно, чтобы реформы сопровождались существенными мерами социальной политики: снижение доходов граждан в процессе реформ лишит последние общественной поддержки и поставит под сомнение возможности их завершения.

Игнорирование интересов крупных социальных групп именно в процессе реформ, а не в рамках естественного развития ресурсной зависимости, является опасным не только для стабильности государства, но и для самих реформ: в ряде ресурсозависимых государств мы наблюдаем остановку реформ, дедиверсификацию, изменение государственной политики в сторону экономического популизма, сопровождаемого гиперконцентрацией активов, ростом роли государства в экономике и быстрым ростом неравенства в ответ на запрос общества о защите от временных негативных последствий реформ, проводимых без должной защиты населения.

При этом эффективность такой поддержки должна быть очень высокой – социальные расходы легче всего сделать неэффективными и затратными. В частности, крайне опасной является практика субсидирования потребления конкретных благ: она практически всегда ведет к росту потребления, а выгоды от него в большей степени получают более богатые слои общества, которые потребляют пропорционально больше этих благ. Хорошим примером является потребление электроэнергии: субсидирование стоимости киловатт-часа приводит к резкому росту потребления, не только за счет снижения уровня экономии, но и за счет использования электроэнергии в новых целях, например для отопления помещений; кроме того, владельцы недвижимости большего размера потребляют непропорционально больше электричества.

Источников средств для социальной поддержки населения во время реформ может быть несколько. Самым очевидным является повышение эффективности бюджетных расходов – сокращение коррупционной ренты, отказ от масштабного субсидирования заведомо производящих отрицательную стоимость проектов и предприятий, отказ от «мегапроектов», сокращение расходов на оборону, исключение сомнительных статей затрат (в частности, связанных с изоляционистской политикой, например, затрат на создание «суверенных» программных продуктов и систем и пр. ), сокращение затрат на содержание государственного аппарата.

В странах с относительно низким внешним долгом возможно разумное увеличение внешнего долга (до 60–80 % ВВП). В большинстве стран, находящихся на «восходящей ветви» экономического «проклятия», существенно растет неравенство. Это дает основания (при наличии доверия внутренних экономических агентов к своему государству) к развитию рынка государственного внутреннего долга: этот рынок дает возможность связывания избыточных капиталов более богатой части обществ внутри страны и использования их в конечном итоге на адресную поддержку реформ. Диверсификация от этого рынка также выигрывает – средства, занятые у рантье и «богатых» (в основном концентрирующихся в области доминирующего ресурса), идут в конечном итоге на потребление, дополнительно провоцируя развитие других производств.

Разумеется, важным источником средств для реформ являются избыточные доходы от доминирующего ресурса. Стерилизация таких доходов, в частности создание суверенных фондов, позволяет не только собирать средства для поддержки населения и бюджета в процессе реформ, она снижает относительную привлекательность доминирующей отрасли для инвестиций и трудовых ресурсов, провоцируя большую диверсификацию и тех и других.

Однако стерилизация доходов не может просто состоять в передаче их в распоряжение государства с последующим неограниченным использованием: в тех странах, где налоговые или другие меры использовались для передачи сверхдоходов в пользование государства, само государство быстро начинало играть роль ресурсной отрасли, точно так же деформируя рынки и провоцируя рост неэффективности и деиндустриализацию. Формирование резервных фондов с эффективным управлением и использованием только для сокращения экономической волатильности и (или) равномерной поддержки спроса в экономике, но не для стимулирования экономики или адресного развития, является лучшей и эффективной стратегией стерилизации.

В мировой практике в относительно успешных моделях построения государств в рамках ресурсного изобилия постоянно вставал вопрос – следует ли производить экстракцию именно ресурсных доходов (например, обложить высоким налогом именно и только добычу нефти), и за счет дополнительно получаемых от этого доходов бюджета снижать общее налоговое бремя, давая таким образом преференции остальным отраслям, или, напротив, обложить более высокими налогами все большие доходы – туда попадут как ресурсные, так и, на первый взгляд, не ресурсные, но являющиеся прямым следствием ресурсного бума доходы. Яркими представителями первого пути являются ОАЭ, ярким представителем второго – Норвегия. Как показывает практика, и тот и другой подходы имеют свои недостатки. Первый создает неконкурентоспособные производства, живущие только в условиях низкого налогообложения, второй снижает мотивацию к развитию в экономике и тормозит рост уже и в рамках ресурсного цикла. Скорее всего, наиболее эффективна комбинация – разумное, но не кардинальное снижение налогов для всех индустрий, кроме доминирующей, разумное, но не разрушительное повышение налогов на доминирующую индустрию, точечные и временные льготы для высокомаржинальных растущих компаний, которые могут со временем составить альтернативный экспорт страны.

Есть и еще одна важная, хотя и не вполне экономическая, рекомендация. Эффективность одних и тех же программ и стратегий может коренным образом различаться в зависимости от того, кто и как их осуществляет – как на уровне маленькой компании, так и на уровне государства. Ключевыми драйверами эффективности являются опыт и способности менеджмента, уполномоченного разрабатывать и проводить стратегию, в данном случае – реформ. Не менее важным является сокращение так называемой агентской стоимости (возможности для менеджмента преследовать свои узкие частные интересы, прикрываясь интересами общественными), в частности, уровня коррупции. Последнее эффективно достигается принятием современных стандартов прозрачности, интеграцией в мировую правовую среду, открытием границ с точки зрения регулирования, движением в сторону правовой системы британского типа. Первое же требует возможности свободно выбирать на ключевые хозяйственные и административные должности лучших специалистов с наиболее широким мировым опытом. В этом смысле политика «национализации кадров» является в буквальном смысле контрпродуктивной. В то время как выборная, представительная власть в стране по соображениям безопасности и в силу необходимости тесного контакта с населением через политические институты (те же партии), видимо, должна состоять, по крайней мере, в большинстве своем, из граждан страны, власти исполнительная и судебная в принципе не должны ограничивать свои ряды местными жителями. Напротив, большинство примеров использования действительно профессиональных экс-патриотов на высоких исполнительских должностях доказывает свою эффективность.

 

⇐ Предыдущая57585960616263646566Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: