Текст воспроизведен по изданию: Стефано Инфессура, Иоганн Бурхард. Дневники. Документы по истории папства XV-XVI вв. М. Государственное антирелигиозное издательство. 1939

СТЕФАНО ИНФЕССУРА, ИОГАНН БУРХАРД

ДНЕВНИКИ ДОКУМЕНТЫ ПО ИСТОРИИ ПАПСТВА XV – XVI ВВ.

ВСТУПИТЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ

[С.Г. ЛОЗИНСКИЙ]

I

Дневники Инфессуры и Бурхарда, предлагаемые советскому читателю в сокращенном виде на русском языке, написаны на рубеже ХVI века, в эпоху, “которая создала монархии Европы, разрушила духовную диктатуру папства, воскресила греческую древность, а вместе с ней высочайшее развитие искусства в новое время, которое разбило границы старого мира (orbis) и впервые, собственно говоря, открыло землю…” ¹. Италия раньше других европейских стран “разбила границы старого мира” и вступила на путь развития буржуазных отношений еще в ХIII веке. Это было результатом оживленной торговли с Востоком, усилившейся в связи с крестовыми походами. Но эта ранняя вспышка капитализма уже потухала к моменту составления обоих Дневников, и Италия отчасти даже откатывалась к старым разрушенным феодальным рамкам. Завоевание турками Константинополя в 1453 г., наравне с социально-экономическими причинами европейского характера, сыграло решающую роль в потухании ранней вспышки капитализма в Италии в рамках феодальной формации. Период бурной ломки старых отношений, расцвета новых, но еще в рамках старого феодального общества, обычно называют эпохой итальянского Возрождения, Гуманизма, Ренессанса. Многогранность и диалектичность продолжавшегося три века процесса не были доступны пониманию его современников; но проявления его ярко сказывались в мыслях и поступках выдающихся деятелей этой звони. Она отразились и в “Дневниках” обоих наших авторов, типичных представителей этого сложнейшего переломного времени, не блещущих, правда, особыми дарованиями. В Инфессуре “старина” вызывает гнев, в Бурхарде – презрение. Хотят ли они или не хотят, их что-то толкает от феодального средневековья к капиталистическому, новому времени.

“Возрождение” в Италии характеризуется в первую очередь национальным подъемом итальянской торговой буржуазии. Богатевшие коммуны и республики, чувствуя свою экономическую мощь, не хотели более мириться с вмешательством в их жизнь Германской империя и Французского королевства, этих “северных варваров”, которые так тормозили “свободное”, т. е. торговое, развитие наиболее культурных центров Европы. Итальянские летописцы и историки, писавшие в [6] ХIV- XVI веках и выражавшие интересы торговой буржуазии, характеризовали гуманистическое движение, как стремление “итальянской нации освободиться от варваров”, причем вслед за гуманистами эти историки вели начало несчастий Италии с момента разрушения варварами Римской империи.

История Италии, начиная с эпохи варваризации древней Римской империи, представлялась гуманистам сплошным несчастьем, и даже император Константин I подвергался нападкам гуманистов за то, что перенес свою резиденцию в Константинополь и тем умалил величие Вечного города”. Обманным путем, по словам некоторых гуманистов, Константин заставил римских сенаторов стать греками; введенное им христианство было будто по существу арианством, а сам он был не римлянином, а чужим, путем убийствадостигшимвласти. Италия может быть счастлива, если она оживит, возродит доварварскуюИмперию и окунется в ее золотой век после ряда столетий (post multa saecula auream aetatem). Пусть будут прокляты имена тех, которые способствовали “варваризации” Италии, и Данте посылает в ад папу Бонифация VIII, этого верховного главу фарисеев, за то, что он призвал во Флоренцию Карла Валуа и тем нанес страшный удар национальным чаяниям итальянцев. Но этот же глава фарисеев берется Данте под защиту, когда Бонифаций VIIIстановится объектом нападения со стороны французского короля этого северного варвара, ведущего традиционную политику всех исторических разрушителей Италии. Теперь Данте вспоминает, что “этот представитель Гаэтани” обстроил Капитолийский дворец, Латеранскую базилику, Латеранский баптистерий, праздновал с большим торжеством юбилейный 1300-й год, воздвиг свою статую в Риме, во многих итальянских городах и даже церквах и тем поднял Рим на ту высоту, на которой он стоял в золотые дня Августа и его ближайших преемников. И Бонифаций, недавний глава фарисеев, становится в глазах Данте национальной фигурой, а его чванство и честолюбие превращаются в immortalis fama (бессмертную славу), родную сестру бессмертия Рима.

В “славный” год юбилея стеклось столько народа в Рим, что посетители его, среди которых были к Данте и Джованни Виллани, грезили видениями великого прошлого, и свое путешествие в рай через ад и чистилище Данте приурочил к этому знаменательному году. Он поступил именно так потому, что по определению юбилейной буллы и официальному объявлению о юбилейном годе, сделанному кардиналом Яковом Стефанески-Гаэтани и подкреплененному авторитетом гуманистического историка Феррето из Виченцы, этот первый светский праздник в Риме должен был означать мировое омовение, которое омыло бы все человечество от его грехов и возродило бы его к новой жизни. Так идея освобождения Италии от вмешательства иностранцев, стремление торговых коммун центральной и северной Италия к самоуправлению, к свободному развитию экономических сил на почве растущей торговли – получили мистическое название Возрождения и переплелись с церковным, религиозным обрядом, свидетельствуя о том, что не бесследно прошло для Италии многовековое господство в ней церкви. Так даже “языческое” итальянское движение именем своим [7] соприкасалось со всемогущей церковью. И Бонифаций, на миг сделавший Рим центром мира в за счет Иерусалима одаривший его “ крещальной баней” (lavacrum baptismi), оказался за столь великие благодеяния у истоков национальной идеи Италии, у ее освободительного движения. Большего противоречия нельзя найти даже в столь богатойпротиворечиями эпохеВозрождения!

II

Под гуманизмом следует разуметь не простое изучение античного мира с его литературой, философией в искусством, изучение, в той или иной степени имевшее место в Италии на протяжении всего средневековья, а стремление к такому изучению древнего мира, которое создало бы у изучающих его новое мировоззрение и новую программу жизни, работы и деятельности, черпающие свои силы из литературно-философских и художественных памятников античного мира. Гуманист не есть обычный знаток древней культуры: он насквозь проникнут ею,влюблен в нее и – что особенно важно – сливается с творцами античной культуры, с ее человеком (homo), со стилем, специфическими чертами, достоинствами и недостатками этого человека. Возрождение этого именно человека, который жил до наступления варварскойэпохи и был свободен от влияния всего, что было создано в промежутке целого тысячелетия, – таков был идеал торговой буржуазииитальянских республик и коммун, боровшейся за воображаемую античную жизнь и протестовавшей против навязывания ей “чужой” культуры, чуждого ей общественного уклада со стороны варваров, под грубой силой которых стонала Италия вот уже тысячу лет.

Эта былая античная жизнь, по мнению гуманистов, - единственно человечная (humana) культура; только погружение в греко-римский мир может опять возродить человечную культуру. Так понятие человечность, гуманизм, сливается с классицизмом, с античностью. Греко-римскоеискусство, литература, греческий и латинский языки и наука признаются самыми совершенными, единственными образцами идеального типа человеческой культуры вообще ². Гуманизм и Ренессанс сплетаются друг с другом, не отделимы один от другого и своими корням далеко уходят в потребность крепнувшей средневековой буржуазии изменить и возродить существующий строй по образцу прошлого золотого века. Недаром renovatio, reformatio и rinascita являются однозначущими понятиями и ими пестрит уже средневековье.

Возрождение и гуманизм в истоках своих слиты, и книга Георга Фойгта (G. Voigt) “Возрождение классической древности”, изолированно изучавшая эти явления и отводившая им во времени две разных области проявления, справедливо считается после работ Якова Буркгардтаустарелой, несмотря на ее выдающиеся достоинства. Возрождение и гуманизм – это в Италии единый процесс протеста против “низших”
веков, как называл Гете в“Italienische Reise” средние века, которые [8] будтоунизили, уничтожили старый прекрасный мир и стали непроходимой стеной между ним и новым человечеством, новым временем ³.

Разумеется, изучение античной культуры не явилось результатом наплыва в Италию латинских и греческих книг, рукописей и художественных произведений в связи с наступлением мусульман на Византию, как то обычно утверждают буржуазные исследователя Ренессанса. Вряд ля серьезно можно в настоящее время повторять слова эпохи Ренессанса: Ex Aristotelismo natus est Maciavellismus. Менее всего изучение “аристотелизма” могло вызвать то общественное движение, которое связано с гуманизмом. Книги сами по себе не создают широкого общественного движения, и увлечение изучением античной культуры явилось выражением потребности в новой жизни. Эту потребность буржуазия надеялась удовлетворить путем возрождения общественного строя в направлении золотого века, который будто лежал за пределами варварской эпохи, уничтожившей идеальнейший античный мир. Так итальянский национализм со стремлением буржуазии освободиться от вмешательства “варварских” королей был причиной, толкавшей коммуны северной и центральной Италии на путь изучения античной культуры. Национализм коммун двигал вперед гуманизм, являлся выражением социального сдвига внутри итальянских коммун, создавшегося в силу роста торговых сношений Италии с центрами торговли на Востоке. Так как сдвиг этот носил длительный характер, отражал долгий период процветания отдельных итальянских территорий, то и стремление к преобразованию общественного строя, находившее свое проявление в гуманизме-ренессансе, имело длительный характер. Корни его восходят к начальному накоплению богатства внутри коммун и тянутся даже за грань между ХIII и ХIV веками ⁴. Зачатки требования преобразования Италии в духе давно прошедшего золотого века можно найти и в ХII веке.

Уже в то время замечалось начало возрождения римского права, греко-римской философии, естествознания и медицины. Стоит вспомнить университеты в Болонье и Салерно. Еще в ХII веке в болонской школе свободных искусств с большим успехом подвизался светоч права (lucerna juris) Ирнерий, основатель школы глоссаторов, требовавший от своих учеников точного знании Corpus juris. Ирнерий считал его высшей юридической мудростью и в своих комментариях заповедал потомству как непререкаемый авторитет ⁵. Пизанец Леон Фибоначчи в своих сочинениях “Quadrati numeri” и “Liber abaci” связывал интерес к математике с финансами. Прославлялась в ХII веке и римскогреческая медицина в знаменитой школе в Салерно, в так называемом civitas Hippocratica, а “Анатомия” Мондино, профессора ХIV века, указывала уже новые пути в медицине. Монах Аматус из Мокте Кассино горюет, что не обладает талантами Цицерона, Вергилия и Овидия, чтобы должным образом изобразить страшное норманнское разрушение 1084 года. [9]

III

Национальная свобода, о которой мечтала итальянская буржуазия еще до ХIV столетия, нисколько не означала господства демократии и не исключала режима, при котором власть была бысосредоточена в руках тирана. Демократическая идеология при дальнейшем обострении классовых противоречий не соответствовала интересам крупной торговой буржуазии, которой все более и более невыгодно было господство плебейских элементов коммуны. Уже Данте идеализировал монархический строй и выступал в защиту Юлия Цезаря, отправляя Брута и Кассия в царство Люцифера. Многочисленные гуманисты служили при различных дворах больших и малых тиранов ХV века и особенно ХVI, когда в связи с обостравшейся классовой борьбой идея диктатуры капитала с острием, направленным против ремесленника
и бедняка, стала особенно популярна в среде богачей. Так гуманисты, считавшие себя “солью земли”, лучшими людьми (hominess spirituales), не только группировались вокруг тиранов, но являлись их идеологами
и певцами. Еще Петрарка уютно чувствовал себя под крылышком деспота; Колуччо Салютати ограничивает по возможности точной юридической формулировкой понятие о тирании; Петрарка – на словах тираноборец, а на деле ищет защиты у тирана.

Но проблема тираноубийства все же стояла в центре внимания
Ренессанса. В дискуссии “Цезарь – Сципион” два республиканца Поджо из Флоренции и Пьетро день Монте из Падуи – защищают идею важности насильственного устранения тирана. Гуарино стоит на стороне Цезаря и предпочитает тирана заговорщикам типа Катилины, причем Гуарино склонен думать, что заговорщик ничем, помимо Катилины быть не может. В этом споре по существу сталкивались два мировоззрения – буржуазное и феодальное. Буржуазное защищает тирана, а феодальное настаивает на насильственном его устранении. Ведь еще Иоанн Сольсберийский (ХII в.) в “Поликратике” называет убийство недостойного правителя “справедливым и правильным делом” (aequum et justum) и для большей авторитетности ссылается на Библию, Цицерона, Плутарха, Созомена Саламанкского. Францисканец Жан Пти в ХV веке поддерживает мнение о необходимости покончить с несправедливым тираном, причем, подобно Иоанну Сольсберийскому, он приводит в подтверждение правильности этой мысли многочисленные авторитеты; кроме Библии и Аристотеля, он ссылается на Фому Аквината. Так гуманизм-ренессанс своими корнями и в вопросе о тираноборстве далеко восходит в средневековье, обнаруживая свой переломный характер – от разлагающегося феодализма к развивающемуся торговому капиталу, от господства крупного землевладения к царству движимого капитала.

IV

Нередко отождествляют борьбу,которую вела итальянская буржуазия ряда республик против иностранного вмешательства, с политической свободой, которая была лозунгом либеральной буржуазия Западной Европы со времени французской революция. Причина этого [10] смешения двух разных общественных движений отчасти объясняется книгой Симонда де Сисмонди “Histoire da la liberte en Italie”, вышедшей в 1832 г. Сисмонди был первым крупным историком, подробно и любовно описавшим движение итальянских коммун и их борьбу против вмешательства иностранных государей. Будучи сторонником “Молодой Италии” первой половины XIX века, он приписал идеи современной ему либеральной буржуазии Италии ее далеким предкам. Его толкало на эту ошибку не только влечение его либерального сердца, но и многочисленные итальянские исследования, которые зачастую применяли старый термин “возрождение” к новому явлению, к политической свободе. Затемнялось при этом, что идеологи Ренессанса говорили лишь о “лучших людях”, о крайне ограниченной касте крупной торговой буржуазии, боявшейся широкого народного движения. Так, Леоне Баттиста Альберти, задавшийся целью увековечить крупного богачаДжованни Ручелли, в своих нравственно-философских и полуполитических наставлениях говорил: “Не следует ни стоять, ни находиться среди толпы; не следует с ней якшаться, — ведь она тебя будет толкать; только это она умеет и знает”.

Духовная аристократия чувствует влечение к тому общественному строю, в котором нет места господству “портных и сапожников” и нет шума тех массовых народных собраний, которые на поводу ведут “хитроумные эгоисты”. Даже Боккаччио, который осуждая Петрарку за его связь с Висконти, чувствовал “внутреннее” отталкивание от “флорентийской грязи”. Точно так же другому принципиальному противнику тирании – Колуччо Салютати даже самое маленькое свободное, в смысле демократическом, государство кажется “многоголовым чудовищем”. В демократическом государстве часто бывает трудно, по мнению Альберти, укрыться от глупости толпы и спокойно заниматься чтением интересной и поучительной книги. Неудивительно поэтому, что Альберти в восторженных выражениях говорит о феррарском маркграфе: в его владениях он понял, как приятно жить в государстве, где царствует спокойствие и где все беспрекословно повинуются отцу отечества.

В глазах Понтано важнейшей основой всякого человеческого общества является повиновение, диктуемое и проводимое в жизнь разумом.

Плебейские массы трудно держать в повиновении, и Франческо Сфорца пугается при чтении представленного ему в 1464 г. архитектурного романа-трактата, в котором Антонио Аверлнно, под псевдонимом Филарете, предлагал построить резиденцию “Сфорцинду” и в 8 – 10 дней окружить ее стенами с помощью 103200 рабочих. “Такого множества людей, - восклицает Сфорца, - еще никто не держал в страхе и повиновении. Люди в таком числе не уважают ни своего повелителя, ни Мадонны”. В качестве гуманиста Аверлино-Филарете так поучает своего повелителя: во-первых, надо проводить строгую разбивку рабочих масс на небольшие отряды, не сообщающиеся друг с другом; во-вторых, выдавать своевременно заработную плату; в-третьих, содержать в полном вооружении и наготове княжеские войска. Город должен быть построен так, чтобы в нем войска могли легко маневрировать с целью недопущения волнений. [11]

“И чтобы князь не очутился в положении Цезаря, необходимо построить в главном зале государственного совета особый ход для князя, с которым непосредственно никто не сообщается”.

В глазах знаменитого Альберти архитектор был необходимым гражданином государства, в котором “торжествуют постоянство, порядок, достоинство и красота”. Но не только монументальность государственных зданий является изображением силы и могущества господствующего класса, олицетворяемого центральной властью, — этой же цели служит всякого рода украшение внешнего и внутреннего вида как государственных, так и частных домов, за исключением пролетарских домиков, которые Альберти и другие гуманисты-художники “щадят” как “modi e misure”. Так возникла “до небес возвышавшаяся проповедь в резце и кисти, в камне и картине”, и под муниципальной красотой даже самых маленьких коммун крылось сознание какой-то силы, менее всего напоминавшей стремление к демократическому строю в духе карбонариев эпохи Сисмонди.

V

Но в стремлении к украшению жизни сказался и протест против того “варварского” времени, которое относилось с фанатической враждой ко всякому проявлению красоты, изящества и художественности в жизни человека. “Варварский” мир избегал красоты; ее культивировала “национальная” империя, античный мир; и античная пластика, скульптура, живопись, архитектура, музыка, декорация и орнаментация овладевают умами и сердцами рвавшихся к национальной свободе и независимости от варварства идеологов окрепшей буржуазии итальянских коммун. Уродливым формам жизни “грубых варваров” противопоставлялась “прекрасная в своем изяществе и изящная в своей красоте” жизнь греко-римского мира, и с упоением гуманисты черпали из “своего национального” прошлого не только сюжеты для вдохновения, но и форму для их воплощения. Античное искусство в широком смысле этого слова должно было ожить, возродиться на родной итальянской почве, и гуманист Филипп Виллани рассказывает, с каким изумлением даже наиболее выдающиеся граждане Флоренции отнеслись к тому, что из глины создаются живые образы, живые люди. Пред очами флорентийцев предстал легендарный Прометей, смысл сказания о котором приобрел в их глазах новый характер. Прометеями стали также и. Джотто, и Чимабуэ. Всех прометеев объединяет то, что они дают настоящих людей, а не вымышленных, по примеру варваров, какие-то идолы, иконы, святые и несвятые изображения, всего менее напоминающие живого, естественного человека в том виде, как его создала природа, — и Виллани говорит, что художественное произведение должно жить и дышать и искусство должно соревноваться с природой (pictura aemulatrix naturae). Так именно творили древние; это понял и Джотто, а потому Виллани относит его к основоположникам того подъема искусства, который им характеризуется словом rinascita, возрождение.

Естественный, наиболее близкий к природе человек, свободный от всяких наростов варварского и иных миров, не знающий мирской [12] печали и мудрости, переходящей в глупость, был и есть Адам до своего падения и изгнания из рая, и возрожденческое искусство, соперничающее с природой, отводит одно из центральных мест в своей деятельности Адаму и его спутнще Еве. И в их оголенности сказывается тот же протест против тяжелого варварского прошлого,, которое так давит идеологов итальянской буржуазии, жаждущей новой жизни. Эту новую жизнь идеологи буржуазной мысли ищут в золотом веке, находящемся далеко в прошлом – даже не в античности, а в “семидневном сотворении мира”, где “первый человек”, радостный и веселый, беззаботный и беспечный, наслаждался жизнью, которая нам “дана для наслаждения”. Так “адамово искусство” в своеобразной форме являлось решительным отрицанием того средневекового религиозно-мистического аскетизма, который принес на землю варварский мир. “Вернемся к состоянию Адама” [rdeamus ad statum Adae (Adamae)]—это был лозунг на библейско-христианском языке, но звавший к посюсторонней жизни и отвергавший жизнь потустороннюю. Это был призыв буржуазии, которая, помимо национальной свободы, чувствовала потребность в умственной свободе, в свободе человека. Так свобода итальянской буржуазии, требовавшая от “низов” одной лишь покорности, предоставляла “лучшим людям”, тем, которые управляли коммунами, право на индивидуальное наслаждение, на личное счастье, на свободу от умственного, религиозного и нравственного гнета, который всей тяжестью небесных и земных кар давил средневекового человека на “некогда свободной римской земле” ⁶.

VI

Ярким проявлением стремления к освобождению человека от варварского средневекового умственного ига была борьба гуманистов против господствовавшей в обществе того времени рационалистической схоластики, которая пронизывала всю философию и религию, а также против той литературной формы, в которой велось изложение тех или иных светских и церковных мыслей. Средневековье игнорировало требование красоты стиля, языка. Оно обезличивало форму изложения, механически нанизывало одну фразу на другую, покрывая все густым слоем монотонного монастырско-церковного елея. Литературный язык средневековья был тягуч, тяжел, неудобочитаем и трудно поддавался пониманию. Зигзагообразная схоластическая мысль искусственно сшивала рвавшиеся тонкости формально-логических выкладок, и многочисленные fiorite и tesoretti, затемняя убожество мысли и заполняя неизбежные прорехи, доводили читателя до исступления. Решительным и энергичным протестом против этого “чужеземного варварства” была эпоха Ренессанса, требовавшая “естественной” формы изложения всякой мысли, — научной, философской или религиозной, и видевшая в этой “естественной” форме “облегчение духа”. “Естественная” форма представляет “сладкий новый стиль” [13] (dolce stil nuovo); она напоминает Вергилия, Овидия и Горация и по красоте и легкости своего ритма соревнуется с природой, любовное изучение которой является триумфальными воротами, через которые человек вступает в область истинного знания и высшего искусства. Не отклоняться от природы, идти с ней нога в ногу — таков лозунг и искусства и литературы.

Вместе с литературной формой произведений средневековья отбрасывалось в значительной степени и их содержание, причем наиболее ожесточенным нападкам гуманистов подверглась перипатетическая философия, тесно связанная с христианскими догмами. Последним противопоставлялось античное язычество. Ранние гуманисты, как Петрарка и Боккаччио, уже отчасти определили путь, по которому пошли позднейшие, более радикальные. Среди последних виднейшее место принадлежит Лоренцо Валла, чья книга “О сластолюбии” (1431 г.) явилась “буревестницей литературной революции”. Книга эта распадается на три диалога: в первом Бруни защищает стоическую философию, во втором Беккадели стоит на платформе Эпикура, а в третьем диалоге Никколи борется за “истинное добро” (verum bonum). Хотя Валла не становился ни на одну из трех различных точек зрения, но у читателей книги не могло быть сомнения, что симпатии Валла на стороне эпикурейской философии, и “истинное добро” по-христиански настроенного Никколи введено в книгу из-за цензурных соображений, из боязни оказаться в когтях инквизиции. Неудивительно поэтому, что Лоренцо Валла стал символом языческого философа в духе проповеди свободной любви и наслаждений, хотя книга его заканчивалась тем, что участники спора признали “христианского гуманиста” Никколи победителем: слова, имевшие, невидимому, целью отогнать призрак инквизиционной опасности.

Эта предосторожность дала Валла возможность выступить с новым диалогом “Об обете монахов”. В нем, помимо обычных в устах гуманистов нападок на монахов и общего издевательства над духовенством, Балла отвергает принцип обета и в корне подрывает католическое учение, о смысле жизни и о той цели, к которой должен стремиться человек. С такой же решительностью и принципиальной смелостью Валла выступил против притязаний папства на светскую власть, а разоблачение подложного характера пресловутого “Константинова дара” под пером Лоренцо Валла приобрело поистине историческое значение, ни в какое сравнение не идущее с теми сомнениями относительно подлинности этой грамоты, которые до Валла были высказаны Николаем Кузанским и епископом Регинальдом Пекоком. “Раз Константинов дар подлог более позднего времени,— резюмирует Валла свою книгу, — то папе ничего другого не остается, как отказаться от власти, которую он насильственным путем захватил... Сказка о Константиновом даре стала причиной разорения и опустошения всей Италии... Папа жаждет чужого имущества и из своих подданных высасывает последние соки. К нему применимы в прекраснейшей степени слова Ахиллеса об Агамемноне — царь, пожирающий свои народы”. [14]

Эти заключительные слова оттачивали направленное против папства оружие и придавали книге революционный характер: недаром ее в 1517 г. опубликовал Ульрих фон Гуттен со специальным обращением к папе Льву X, полным издевательства и сарказма по адресу как лично Льва X, так ипапства вообще. Через год книга появилась на немецком языке и во время Великой крестьянской войны 1525 г. играла, по выражению Давида Штрауса, роль дубинки в руках повстанцев ⁷.

Если Валла мог так смело выступить против папы, не боясьочутиться в пасти инквизиции, то объясняется это и тем, что он находился при. дворе неаполитанского короля Альфонса Арагонского, против которого боролся тогдашний папа Евгений IV, поддерживавший притязания династии Анжу на неаполитанский престол. Эта недосягаемость Валла не исключала того, что Евгений IV принял меры борьбы с книгой: под страхом отлучения от церкви было запрещено ее чтение. Особенное усердие обнаружил в этом деле кардинал Чезарини: собственной рукой бросал он в костры произведения гуманистов, а проповедники Бернардино из Сиены и Роберго из Лечче публично в Милане и Болонье сжигали портреты и книги многих писателей-гуманистов. Вместе с тем велась и “идейная” борьба против “преступных” гуманистов. Францисканец Антонио да Ро, картезианец Мариано да Вольгерра и минорит Альберто да Сартеано были наиболее рьяными опровергателями “неприличных” памфлетистов-язычников и обращались то к молодежи, то к матерям, то к государственным мужам с просьбой и увещанием не внимать голосуврагов религии, семейной жизни и нравственности, а заняться чтением произведений, исходящих от разоблачителей гуманистической безнравственности и неверия. Ведь безбожники навлекут, без сомнения, на Флоренцию и Сиену ту же участь, которая некогда постигла Содом и Гоморру.

Во избежание подобной кары начались инквизиционные розыски безбожных гуманистов, и запестрели именами последних многочисленные донесения, поступавшие то в папскую канцелярию, то в иные инстанции, связанные с курией. Жертвами, этих доносов стало огромное количество лиц, хотя далеко не все поплатились одинаково жестоко за свою “гуманистическую безнравственность” и за увлечение “языческой философией”. Так, известный флорентийский государственный деятель Ринальдо дельи Альбицци был обвинен в том, что в разговоре с одним философски образованным врачом поднял вопрос, совместима ли наука с христианской религией, и пришел к выводу, что. христианство противоречит науке. Свое заявление Ринальдо подтверждал авторитетом Аристотеля. Другой флорентийский государственный деятель Карло Марсуппини из Ареццо будто бы открыто презирал христианскую религию и стать же открыто проповедовал язычество. Такие же донесения поступили на Кодро Урчео, болонского профессора, с кафедры заявившего, что никто не знает, что будет с его душой после смерти, а потому все разговоры о [15] потусторонней жизни являются пугалом, которое страшит лишь старух. “Серьезнее” было преступление Сигизмунда Малатесты, владетеля Римини, политического врага папства, не раз открыто нападавшего на Папскую область. Он был отлучен от церкви, но отнесся к этому наказанию “в духе гуманизма”: иронически спрашивал он авторитетных людей, теряют ли отлученные от церкви вкус к хорошему вину и приятным развлечениям. Мало того, он в виде протеста против церковного наказания однажды после ночной оргии наполнил церковные сосуды чернилами, чтобы потом издеваться над верующими, окрашенными в чернильный цвет. Он поместил в капелле св. Иеронима целый языческий Олимп: здесь фигурировали Марс, Сатурн, Венера и др.

При таких обстоятельствах папа двинул войска против владельца Римини, надеясь его разбить. Но Сигизмунду Малатесте удалось 2 июля 1461 г. нанести поражение папской армии. В ответ на это во всех городах Папской области было устроено торжественнее сожжение портрета Сигизмунда. На портрете была надпись: “Это – Сигизмунд Малатеста, король изменников, враг бога и людей; решением святой коллегии он приговорен к сожжению”. Отказавшаяся от огненного празднества Болонья впала в папскую немилость ⁸.

С владетельным князем трудно было справиться, - гораздо легче было действовать против философа-писателя Бартоломео Сакки из Пиадены (древняя Платина), более известного под названием Платина. Он выступил с памфлетом против Павла II. Поводом к памфлету Платина послужило устранение папой со службы (купленной за определенную сумму денег) ряда лиц, в том числе многих гуманистов. Платина готов был идти на примирение с папой и потому закончил свой памфлет словами: “Слуга вашего святейшества, если ваше распоряжение будет отменено”.

Эта условная готовность служить папе ввергла Платина в тюрьму, в которой он провел четыре.месяца, испытав все прелести средневековых пыток. Он был выпущен, когда уже “едва мог стоять на ногах”. Арест Платина навел папскую бюрократию на мысль ударить по очагу “языческого гуманизма”, по той “гуманистической академии”, руководителем которой был Юлий Помпоний Лэтус (Лэго, Джулио, 1425 – 1498), ученик Лоренцо Валла, считавший “античный мир действительностью, а окружавшую среду окаменелой”.

Вокруг Лэто группировалось несколько молодых писателей, отмечавших свои литературные произведения датами не христианского летосчисления, а римского, от года основания Рима, и праздновавших день 21 апреля как день (рождения” города. Рима. Эта группа организовала Римскую академию, деятели которой называли себя латинскими именами так часто, что в истории они сохранились только под этими вымышленными именами. Против “академиков” было выдвинуто обвинение, что они настолько презирают христианство, что не хотят называться именами христианских святых. [16]

По решению Павла IIначались аресты — “каждую ночь по одному академику”: их обвиняли в язычестве, материализме, отрицании бога, презрении к папе и духовенству и других преступлениях.

Поэтому всякое воспоминание о Римской академии должно было быть уничтожено, и в 1468 г. учителям в Риме было запрещено, под угрозой обвинения в ереси, заниматься древними поэтами ⁹.

VII

Будучи переходной эпохой, эпоха Ренессанса вся проникнута противоречиями и пронизана исключающими друг друга элементами. В ней все новое носит явные следы старого, а старое заключает немало нового. Даже столь характерный для нее национализм не выдержан, и о национальном объединении Италии мало кто и думал. Вместо единой национальной итальянской идеи налицо имелся национализм отдельных республик, герцогств и коммун. Каждая единица мечтала и боролась за свою “национальную независимость”, за которой скрывались ее экономические и политические интересы, и менее всего защищала интересы национальной идеи во всеитальянском масштабе. В результате подобного развития национализма раздробленность Италии не уменьшалась, а закреплялась и принимала более устойчивый и длительный характер. На почве захвата новых рынков для торговли, в интересах усиления политической и экономической мощи велась конкуренция между отдельными территориальными организмами — в тем более острой форме, чем “национальнее” они были. Одинаковые экономические интересы направляли эти территориальные единицы по одному и тому же руслу, и естественно, что здесь они сталкивались друг с другом с особой силой, обнаружившей всю эфемерность идеи единой национальной Италии при существовании множества конкурирующих между собою “национальных” организмов в пределах Италии.

Мало того, направленное против “варваров” национальное острие притуплялось в процессе межитальянской борьбы, и “самые национальные” республики и коммуны, подчас не располагая достаточными средствами для расправы с соседями-соперниками, обращались за помощью к “чужим”, борьба против которых так торжественно провозглашалась на национальном знамени. И чем более отсталым было иностранное государство, чем более “варварским” оно было, чем менее оно могло конкурировать с итальянскими республиками, тем безопаснее было его вмешательство, и тем чаще к нему именно обращались национально настроенные государства северной и отчасти центральной Италии. Так “самое дикое варварство” становится оплотом движения, шедшего под лозунгом освобождения Италии от иностранных варваров. Насколько эта внутренняя борьба подрывала возможность осуществления единой Италии, видно из того, что “рожденное из пламени и света слово” Макиавелли, призывавшего “действовать по-сумасшедшему” и общими объединенными усилиями изгнать из [17] Италии “варваров”, не нашло отклика даже во Флоренции, этом центре национализма, и целиком повисло в воздухе.

Подобно национализму, и идея свободы была полна противоречий и уживалась с режимом тирании, с мыслью о всевластии папства и даже о господстве германского. императора над Италией. При тиранах в значительном количестве состояли гуманисты, певшие гимны деспотическим порядкам и нередко проводившие тираническую политику не за страх, а за совесть. Немало было среди гуманистов также защитников остатков ранее сильно распространенной гвельфской ¹⁰ партии, которая все еще продолжала доказывать благодетельную роль папства в Италии и утверждала, что национальная свобода итальянского народа много выиграет, если главою Италии будет папа римский.

Не отжили своего века среди гуманистов и гибеллинские ¹⁰ идеи. В глазах приверженцев императорской партии идея свободной национальной Италии совмещалась с императором как ее воплощением. Имя Фридриха II Гогенштауфена было окружено в кругах гуманистов ореолом. “Варварами” в их глазах были лишь те иностранные государи, которые преследовали чуждые республикам интересы. Если “варвары” умели отождествлять свои интересы с интересами городских олигархов, то забывалось их иноз

123Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: