Из поэмы "Море и зеркало"
Из поэмы " Море и зеркало"
Побудь со мной, Ариэль, напоследок, помоги скоротать Час расставанья, внимая моим сокрушенным речам, Как прежде — блажным приказаньям; а дальше, мой храбрый летун, Тебе — песня да вольная воля, а мне — Сперва Милан, а потом — гроб и земля. В целом, все обошлось Лучше, чем я заслужил или мог ожидать. Я рад, что вернул себе герцогство не раньше, а ровно тогда, Когда оно уже мне ни к чему, что Миранде Больше не до меня — и я на свободу тебя отпустил наконец: Вот теперь я сумею поверить, что вправду умру. Раньше это казалось немыслимым. На прогулке в лесу Птичий трупик под голым зимним кустом Порождает в сетчатке целый спектр новых образов. Человек, Внезапно упавший навзничь посреди мостовой, Будит вихрь в голове смутных неуправляемых дум, И каждый раз, когда исчезает любимая плоть, Остается неизбежная грусть; но с тобой Оживлялось одиночество, забывалась печаль.
[295]
Стихи разных лет
От переводчика
Поэму " Море и зеркало", построенную на ряде противопоставлений, главным из которых является оппозиция Просперо — Ариэль, можно рассматривать как середину творчества Уистена Одена, основное произведение его американского периода. Предлагаем читателям еще семь стихотворений Одена. Первые четыре из них принадлежат к доамериканскому периоду, а последние три — к послеамериканскому, когда поэт стал проводить большую часть года в Европе, а затем (получив должность профессора поэзии в Оксфорде и купив дом в южной Австрии) окончательно переселился на эту сторону Атлантики. " Сделавшись выше" (" Taller To-day" ) написано совсем молодым, двадцатидвухлетним, поэтом. Подробнее об этом стихотворении и вообще о ранних стихах Одена читайте в статье Шеймаса Хини.
" Похоронный блюз" и " Блюз Римской стены" были впоследствии включены автором в цикл " Двенадцать песен" (IX. " Stop all the clocks, cut off the telephone" и XI. " Roman Wall Blues" ). " Похоронный блюз" — одно из самых известных произведений Одена. В оригинале пол говорящего не конкретизирован (особенность английской грамматики), из-за чего для переводчика возникает та же проблема, что и в сонетах Шекспира: надо определиться с типом любви — традиционной или гомосексуальной. Иосиф Бродский в своем переводе выбирает второй вариант, у него о смерти мужчины говорит мужчина, — на что, впрочем, указывает только один глагол в мужском роде в конце третьей строфы:
Он был мой Север, Юг, мой Запад, мой Восток, Мой шестидневный труд, мой выходной восторг, Слова и их мотив, местоимений сплав. Любви, считал я, нет конца. Я был не прав.
Бродский, несомненно, ориентировался, помимо биографических обстоятельств Одена, и на культовый английский фильм " Четыре свадьбы и похороны", в котором эти стихи произносит один из героев над гробом своего любовника. Мой перевод, наоборот, сделан от женского лица. Дело в том, что стихотворение в своем законченном виде и было предназначено для женского голоса. Оно исполнялось певицей Хэдли Андерсон (ставшей вскоре женой друга Одена поэта Луиса Макниса) на музыку, сочиненную Бенджаменом Бриттеном, и вошло в цикл " Четыре песни кабаре для мисс Хэдли Андерсон". В таком виде оно и печаталось из книги в книгу Одена вплоть до шестидесятых годов. На стихотворении, безусловно, лежит печать жанра, а именно, немецкого кабаре начала 1930-х годов, как мы его себе представляем по знаменитому фильму с Лайзой Миннелли в главной роли: гротеск, бравада, смех сквозь слезы. Кстати, и сам этот фильм восходит — через более ранний бродвейский мюзикл — к роману друга Одена Кристофера Ишервуда " Прощай, Берлин", в котором отразились их общие берлинские впечатления 1931 года.
" Блюз Римской стены", по-видимому, вдохновлен книгой Киплинга " Пак с Волшебных холмов", точнее, входящими в нее рассказами о защитниках Адрианова вала. Построенный во II в. н. э. для отражения набегов пиктов, этот вал длиною в 72 мили перегораживал всю Северную Англию на уровне Ньюкасла-на-Тайне. У Киплинга о буднях римских солдат, защищающих Адрианов вал, рассказывает центурион Парнезий. В книге он распевает такую солдатскую песню:
Когда покидал я Италию С орлом и звонкой трубой, Клялась мне моя Евлалия, Божилась моя Евлалия: Мол, сердце мое с тобой.
И я прошагал всю Галлию, Британию и так далее И вышел на голый брег, Где белый, как грудь Евлалии, Холодный, как кровь Евлалии, Ложился на землю снег…
Впрочем, как мы узнаем из рассказа Киплинга, Стену защищал разноплеменный сброд — солдаты всех рас и народов, какие жили тогда в Римской империи. Да и командиры были им под стать — " ни одного, кто бы не попал сюда за какую-нибудь провинность или глупость. Один совершил убийство, другой — кражу, третий оскорбил магистрата или богохульствовал и был сослан на границу подальше, как говорится, от греха…" Оден написал своего рода зонг римского солдата, соединив вместе Киплинга и Брехта. " Композитор" (" The Composer" ) — один из примерно тридцати написанных в 1938 году сонетов Одена. Примечательна высказанная в нем мысль — хотя она, разумеется, не нова, — что любой вид искусства можно рассматривать как перевод (исключение делается для музыки, что тоже можно оспорить). Тем самым Оден, косвенно, снимает с поэтического перевода подозрение в неполноценности. Сравним с высказыванием Б. Пастернака: " Художнику безразлично, писать ли десятиверстную панораму на воздухе или копировать десятиверстную перспективу Тинторетто или Веронезе в музее". Стихотворение " Испытание" (" The Proof" ), вошедшее в сборник " Щит Ахилла" (1955), как и ряд других, подверглось циклизации в " Полном собрании стихотворений" 1966 года. Оден снял название стихотворения и включил его в цикл " Пять песен". " Испытание" написано по мотивам оперы " Волшебная флейта". Принц Тамино и Памина, дочь Царицы ночи — ее главные персонажи: чтобы соединиться в финале, они должны пройти испытание огнем и водой. В этом усматривали отражение обрядов посвящения масонских лож и даже называли оперу Моцарта " масонской".
" Озера" (" Lakes" ) входят в цикл " Буколики" (наряду с " Ветрами", " Лесами", " Горами", " Островами", " Долинами" и " Потоками" ). " Буколики" Одена — жанр пасторальный, хотя и по-оденовски модернизированный. В них нет романтического образа Природы, безмолвно говорящей о присутствии божественного начала в мире. Наоборот, природа у Одена ежеминутно напоминает нам о человеке: о его расчетах и заботах, надеждах и иллюзиях. Даже масштаб озер определяется человеческой мерой: " чтобы могла мамаша докричаться / До заигравшихся с той стороны детей". Разумеется, озерная вода охлаждает страсти, но — сама по себе, без высшего вмешательства: " Озерный люд спокоен и приветлив; / Пусть буйные романтики бранятся / И сгоряча зовут к барьеру друга; / Прожив у этих вод хотя бы месяц, / Былые дуэлянты позабудут / Браниться в рифму, теша Вельзевула". Этот антиромантической укол, похоже, направлен прямиком в " Евгения Онегина" (популярного в Европе благодаря опере Чайковского). Наконец, последнее стихотворение, " Ода Термину" (" Ode to Terminus" ), характерный пример поздней, " горацианской", манеры Одена. Этот гимн древнеримскому богу межей и границ, в честь которого справляли праздник терминалий (22 февраля). Ода Одена, написанная полвека назад, и сегодня звучит вполне современно. Автор видит беду нашей цивилизации в разрушении всяческих границ и рамок (без которых культура не может существовать), в утрате чувства меры и самоограничения и, осуждая Венеру и Марса, богов любострастия и вражды, за потворство человеческой блажи и жадности, он взывает к помощи Термина, славя дарованные им людям " игры, лады и размеры".
Стихотворение написано без рифм, " алкеевой строфой". Античными размерами, в подражание одам Горация, написано большинство стихотворений Одена этого периода. В переводе алкееву строфу, разумеется, необходимо воспроизвести, ведь смысл оды — в утверждении данных богами человеку священных правил. Оден обращается к Термину, " богу границ, оград и смирения", прося его поставить пределы людским прихотям и жажде новизны. Неверно будет сказать, что Оден ополчается здесь на науку — нет, он, как всегда, относится к ней с живым интересом и замечательным для гуманитария пониманием, — он просто предлагает ей быть поскромней, осознать свое подчиненное место в человеческом доме. Он выступает за сохранение порядка в экосфере, лада в искусстве, чувства меры во всех помыслах и делах человеческих. Здесь он действительно ученик Горация, певца " золотой середины". У Термина, бога межей, если посмотреть на него не вчуже, как на поставленный человеку предел, а изнутри, как на некое пограничное состояние, пограничное стояние между двумя полями, обнаружится еще смысл: посредничество, сочетание и примирение разделенного. У Шеймаса Хини, выросшего на границе двух миров, католического и протестантского, воспитанного двумя культурами, ирландской и английской, есть стихотворение " Terminus", в котором римский бог выступает учителем равновесия:
А все-таки, если иначе взглянуть, Два ведра легче нести, чем одно.
Я вырос, привыкнув изгибом спины Уравновешивать ношу свою.
Термин может считаться и богом-покровителем переводчиков. Я заметил это много лет назад, написав " Песню межевого камня":
На меже лежит камень, на неудобье, Между двух полей лежит, наподобье Переводчика — или его надгробья.
Оден в своей оде утверждает, что величайшей милостью жизни является чудо взаимопонимания, то самое " чудо Пятидесятницы", когда на человека как будто сходит Святой Дух, и " каждый вдруг понимает язык другого". Тем же заканчивается и моя переводческая ода:
…Тихо в поле. В глазницах кремнёвых сухо. Зачинается песнь от Святого Духа. Это камень поет — приложите ухо.
Это совпадение, замеченное мной не сразу — значит, не случайно я выбрал у Одена это стихотворение! — лишний раз доказывает, что поэтический перевод начинается задолго до того, как переводчик приступает к своей конкретной задаче; только поэтому он и оказывается возможным.
Воспользуйтесь поиском по сайту: ![]() ©2015 - 2025 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...
|