 |
IV (Отступление про декабристов)
|
|
|
|
События междуцарствия 1825 года изучены крайне плохо. До 1917 года это была государственная легенда, затверженная до стадии сутры корана. Из-за потрясающей абсурдности она вообще не подлежит какому-либо анализу. Мол, было так. А почему, как – не ваше дело. После 1917 года получилось ещё хуже: Россия перестала быть самостоятельным государством, а доставшаяся в наследство интерпретация «восстания» послужила элементом Краткого курса ВКП(б) – плюсового (от создания партии до современности) и минусового (от мальчика из пещеры Тешик-Таш до создания партии). (Свернуть)
Сколько можно судить по внешней фактографии, события разворачивались следующим образом.
19 ноября 1825 года умер Александр I. Императором стал его наследник, цесаревич Константин. Ему присягли члены императорской фамилии, правительство, гвардия, началось печатание официальных бланков с его титулом.
Константин I
Проблема заключалась в том, что Константин одновременно являлся (де факто) польским королём. У него был свой двор в Варшаве и отдельная польская армия. Он был также женат на польской аристократке. Прибытие нового императора в Петербург означало, что туда же прибудет варшавский аппарат и составит костяк новой администрации. С другой стороны, армия Константина (опора его власти) останется в Польше.
Петербургские Романовы – вдова Павла I Мария Федоровна (66 лет) и её младшие дети Николай (29 лет) и Михаил (27 лет), были настроены против Константина (46 лет), но формально не могли ничего поделать. 47-летний Александр I умер слишком внезапно (и, добавим, при невыясненных обстоятельствах).
В этих условиях начался торг и импровизации. Между варшавским и петербургским двором стал курсировать младший Романов - Михаил. В Петербурге, признав императором Константина I, одновременно потребовали его немедленного прибытия в Петербург, хотя требовать от самодержца никто ничего не мог.
|
|
|
У Павла I родилось два сына, потом шесть дочерей, потом ещё два сына. Между первой и второй парой сыновей была разница в 17 лет. На этой картине изображено четыре императора: в центре Павел, слева Александр I и Константин I, рядом с матерью-императрицей Николай I. Рядом с Павлом I младший сын Михаил. Он наиболее близок к отцу не случайно. Это единственный ребенок Павла, родившийся после его восшествия на престол (т.е. «порфирородный»), что не давало прямого наследования, но имело особое династическое значение.
Вероятно, Константин соглашался передать общероссийский трон Николаю с условием практически полной независимости Польши, включая прирезку ряда восточных территорий, аннексированных Россией. При этом сам Константин официально короновался бы королём Польши, но оставался вассалом русского царя.
Интересные переговоры были прерваны 13 декабря, когда на заседании Госсовета Николай внезапно объявил, что он император и уже является императором с даты смерти Александра I. Константина I нет, и не было. На 14 число была назначена "переприсяга" гвардии.
С самого начала Александра и Константина воспитывали как своеобразный тандем. В нарушение правил они были оба провозглашены наследниками («цесаревичами»). На этой картине в аллегорической форме представлен проект решения «восточного вопроса». Саша разрубает гордиев узел, а Костя водружает православный стяг Константинополя.
Тандем сохранялся вплоть до начала царствования Александра, и продолжился далее, так как, после воцарения бездетного старшего брата, Константин остался наследником престола.
14 декабря доверенное лицо Константина I военный генерал-губернатор Петербурга Милорадович решил подавить восстание. Учитывая, что Николай I не предпринимал пока каких-либо репрессивных мер, речь шла тоже о демонстрации силы. Гвардия отказалась присягать Николаю, и ряд её частей вышел на Сенатскую площадь. Предполагалось, что в этой ситуации Николай отыграет назад и торг продолжится.
|
|
|
Ещё одна версия убийства Милорадовича. На этот раз его убивает не джентльмен в штатском, а трудящийся.
Николай I, однако, моментально убил Милорадовича (затем свалив убийство на «декабрьских заговорщиков») и блокировал части, намеревающиеся присоединиться к выступившим. После этого операция устрашения (и тем более вооружённого подавления мятежа) потеряла смысл, но поскольку у константиновцев теперь не было командира и они сами слабо понимали что происходит (был просто отдан приказ по военным ложам), войска продолжали стоять на площади. Не было человека, способного отдать приказ разойтись. К вечеру константиновцы были разогнаны выстрелами пушек. Начались аресты.
Иными словами:
1. Николай I и был декабристом, совершившим государственный переворот 14.12.1825 года.
2. Представителям военного масонства, выступившим на защиту законного императора, задним числом приписали ниспровержение монархии, и даже замыслы убийства всей императорской семьи. Для этого использовалась ничего не значащая либеральная риторика масонских лож, характерная для царствования Александра I (прозванного Пушкиным «якобинцем на троне»), а также материалы следствия, проводившегося с заранее предопределенным результатом.
Ещё одна художественная версия убийства Милорадовича. На этот раз стреляет калика перехожий с котомкой. Как это ни парадоксально, это наиболее правдоподобный вариант (стреляли, правда, в спину). Вокруг Милорадовича была толпа, кто стрелял, никто не видел. На следствии вину на себя взял Каховский, но его показания настолько фантастичны, что не выдерживают никакой критики. Кроме всего прочего в этот день несчастный умудрился убить командира лейб-гвардии Гренадерского полка, пожить в гостинице и подарить случайному человеку окровавленный кинжал на память. По официальной версии Милорадович появился на Сенатской площади спонтанно, по приказу случайно наткнувшегося на него Николая I, а перед смертью зачем-то отдал Николаю свою шпагу, которую ему вручил Константин (то есть сдался), отпустил всех крестьян на волю (лишил семью наследства) и… попросил помиловать Каховского, которого он опознал на площади как сына своего сослуживца (то есть Каховский в него не только не стрелял, а его по просьбе самой жертвы надо отпустить). Каховский после ареста был под личной опекой Николая, а перед смертью четверо других осуждённых не подали ему руки.
|
|
|
Выставление событий 14 декабря в виде попытки полоумной революции а ля Франция 1789 было крайне важно и для Николая, и для Константина. Константин таким образом открещивался от неудачных легитимистов, изображая их сборищем сумасшедших и санкюлотов, использовавших его имя (без его ведома) для своих никому не понятных целей. А Николай представлял безжалостный расстрел гвардии (!) восстановлением законного порядка.
В результате, к началу 1826 года всё вернулось в состояние статус кво, с той только разницей, что императором был не Александр, а Николай, а наследником престола - не Константин, а Михаил.
Александр I скоропостижно скончался в Таганроге от крымской лихорадки. Болезнь началась с того, что государь стал бриться, случайно порезался и упал в обморок. Супруга, действительно тяжело болевшая, скончалась через полгода на пути из Таганрога в Петербург. На гравюре показано, как ангелы поднимают её в рай, а в раю её уже ждет незабвенный супруг. В римской тоге и рядом с Петром I.
Окончанием смуты следует считать объявление приговора декабристам и коронацию в Москве, куда, наконец, прибыл Константин. Это лето 1826 года. Современники отмечали, что Константин «понуро брёл» рядом с Николаем. Уезжая из Москвы, он сказал, что был на собственных похоронах.
Тем не менее, Константин сохранил своё влияние в Польше, и добился, чтобы там не велось настоящее следствие по делу 14 декабря. Несомненно, он же настоял на том, чтобы польско-украинский состав декабристов был скрыт (поляками и украинцами там было ¾). Более того, Константин даже укрепил власть, официально заняв пост наместника Польши.
|
|
|
Вообще, с точки зрения этнической, борьба между Константином и Николаем была борьбой «славян» (то есть поляков и недостаточно русифицированных украинцев) и «немцев» (прибалтийских немцев и шведов). Для формирующейся русской нации победа николаевцев была более предпочтительной. Что и показали дальнейшие события.
V
Летом 1824 года Пушкина выслали в родовое имение Михайловское, где он встретил от отца стандартный французский прием. Первым делом Сергей Львович договорился с тайной полицией, что будет стучать на бесконечно любимого сына. Вторым делом, начал плакать, что общение с бесконечно любимым сыном как бы бросает тень на незапятнанную репутацию отца, доселе ничем не скомпрометированную. И, наконец, третьим делом, спровоцировал с сыном публичный скандал, после чего заявил соседям-помещикам, что сын его избил и грозится убить. После этого французский папА, выполнив свой гражданский долг, уехал в Москву, и с сыном не встречался. Разумеется, до тех пор, пока Пушкин не удостоился монаршьего расположения. После этого прошедший французскую науку Сергей Львович стал громко хвалить стихи великого поэта и хвастаться своим отцовством. А потом и клянчить деньги – но это уже черта скорее русская.
Жить в Михайловском было довольно тоскливо, Александр Сергеевич стал рассылать просьбы о прощении и о дозволении выехать за границу, для чего придумал смертельно больную ногу. Императорскому величеству было благоугодно всемилостивейшее разрешить выехать для операции ноги в Псков.
Понятно, что весть о смерти Александра и воцарении Константина была принята Пушкиным с восторгом. Он писал в письме за десять дней до 14 декабря:
«Как верный подданный, должен я, конечно, печалиться о смерти государя; но, как поэт, радуюсь восшествию на престол Константина I. В нем очень много романтизма; бурная его молодость, походы с Суворовым, вражда с немцем Барклаем напоминают Генриха V. — К тому ж он умен, а с умными людьми все как-то лучше; словом, я надеюсь от него много хорошего. Как бы хорошо было, если бы нынешней зимой я был (в Петербурге)».
Конечно, Пушкин пересаливает, зная, что его переписка вскрывается, но явно надеется на амнистию.
Сведения о восстании декабристов вызвали у Пушкина ужас, но не потому, что он был причастен к «заговору», а из опасений, что под горячую руку начнут мести всех.
Выждав месяц-полтора и убедившись, что никто по его душу не пришёл, Пушкин пишет письмо Жуковскому:
«Вероятно правительство удостоверилось, что я заговору не принадлежу и с возмутителями 14 декабря связей политических не имел, – но оно в журналах объявило опалу и тем, которые, имея какие-нибудь сведения о заговоре, не объявили о том полиции. Но кто же кроме правительства и полиции не знал о нем? О заговоре кричали по всем переулкам, и это одна из причин моей безвинности… Кажется, можно сказать царю: ваше величество, если Пушкин не замешан, то нельзя ли наконец позволить ему вернуться?»
|
|
|
В этом же письме Пушкин гарантирует собственную лояльность и готов заключить с правительством условия, на основании которых его бы могли выпустить в Петербург. На что Жуковский советует выждать несколько месяцев и пока не напоминать о себе без нужды.
Действительно, как только всё утряслось (декабристов повесили и сослали, и началась подготовка к коронационным торжествам), Пушкина внезапно доставили в Москву. Николай имел длительную беседу с поэтом, остался ею доволен, и заявил, что «беседовал с умнейшим человеком России». Николай стал личным цензором Пушкина (колоссальная привилегия в абсолютистском государстве), и приставил к нему шефа жандармов Бенкендорфа, ранг которого заранее исключал ор и мелочные придирки. Александр Сергеевич и Александр Христофорович по мере необходимости вежливо беседовали и решали возникшие вопросы. В основном речь шла о просьбах и претензиях Пушкина. Когда он сватался к Гончаровой, будущая тёща крайне недоверчиво отнеслась к ухаживаниям «опасного вольнодумца». Пушкин попросил Бенкендорфа написать для Гончаровых своеобразное рекомендательное письмо, и тут же его получил:
«Я имел счастье представить Императору письмо, которое вам угодно было мне написать 16 числа сего месяца. Его Императорское Величество, с благосклонным удовлетворением приняв известие о вашей предстоящей женитьбе, удостоил заметить по сему случаю, что Он надеется, что вы, конечно, хорошо допросили себя раньше, чем сделать этот шаг, и нашли в себе качества сердца и характера, какие необходимы для того, чтобы составить счастье женщины, - и в особенности такой милой, интересной женщины, как m-lle Гончарова.
Что касается вашего личного положения по отношению к правительству, - я могу вам только повторить то, что уже говорил вам столько раз; я нахожу его совершенно соответствующим вашим интересам; в нем не может быть ничего ложного или сомнительного, если, разумеется, вы сами не пожелаете сделать его таковым. Его Величество Император, в совершенном отеческом попечении о вас, милостивый государь, удостоил поручить мне, генералу Бенкендорфу, - не как шефу жандармов, а как человеку, к которому Ему угодно относиться с доверием, - наблюдать за вами и руководительствовать своими советами; никогда никакая полиция не получала распоряжения следить за вами. Советы, которые я вам от времени до времени давал, как друг, могли вам быть только полезны, - я надеюсь, что вы всегда и впредь будете в этом убеждаться.- В чем же то недоверие, которое будто бы можно в этом отношении найти в вашем положении? Я уполномочиваю вас, милостивый государь, показать это письмо всем тем, кому, по вашему мнению, должно его показать».
Чем руководствовался Николай, прощая опального поэта? Конечно, это был широкий жест, рассчитанный на увеличение своей популярности: «Старая власть поэта сослала, новая вызволила из ссылки и приблизила». Особенно выгодно это выглядело на фоне недавних репрессий, и здесь мы находим более глубокую причину действий Николая (этот человек никогда не руководствовался чувствами, да к тому же был чужд литературы).
Юный Николай чем-то похож на Пушкина (кстати, Лицей первоначально задумывался как учебное заведение для Николая). На многие вещи они смотрели одинаково. Николай был, несомненно, человеком французской культуры, хотя и с налётом тевтонской дубоватости. В подростковом возрасте он составил шутливое завещание (разумеется, на французском языке), где среди прочих были следующие пункты: «Совсем не обладая средствами, имея лишь 2 рубля и 80 копеек серебром, я завещаю их черти кому»; «пусть из моей кожи сделают барабан для Измайловского полка»; «завещаю себя заморозить, а потом похоронить в могиле с нашатырем». Завещание заканчивалось так: «А теперь я вынужден, откланяться и уйти в другой мир, вы можете передать письма, однако, прошу не обременять меня посылками, поскольку мой экипаж будет слишком маленьким». Примечательно, что Николя ошибся и вместо «копеек» написал «су» (мелкая французская монета того времени).
У Николая не было ничего личного к декабристам, потому что он прекрасно понимал, что никаких декабристов не было. Была сеть кружков по интересам, большей частью оформленная в виде масонских лож, переведенных указом Александра I в полулегальное положение. На этом фоне существовало несколько конспираций – например филоэллинов, инспирированных русской тайной полицией. Или «славян», находящихся под эгидой Константина I. Все эти люди вошли в конфронтацию с Николаем не по своей воле, а в силу династических обстоятельств. Как писал укрывшийся в Англии Николай Тургенев:
«Я всегда почитал общество более шуточным нежели сериозным занятием… Могут спросить меня: но зачем все эти тайные общества, если ты видел, что это вздор? Что могу я отвечать на это? Иные для развлечения играют в карты, иные пляшут, иные играют в жмурки, иные собираются в разговорах проводить время. Я принадлежу к числу сих последних. Что теперь из этих разговоров делают преступление – мог ли я это предвидеть?»
Реально «декабристами» были поляки – религиозные фанатики, готовые по первому свистку выкалывать глаза и резать всех, на кого укажет «верховная хунта». На Украине накал зверства был слабее на два порядка. Местные «славяне» могли вяло поддержать польских инсургентов и организовать несколько локальных выступлений. Ещё на два порядка было слабее в Петербурге. Эти могли сделать то, что сделали – встали строем и попросили прочесть их петицию в Госсовете. А в Москве сидели грибоедовские персонажи – Репетилов давал шутовские характеристики совершенно реальным людям.
Но именно поляков, прикрываемых Константином, в 1825-1826 году трогать было нельзя. А тогда зачем всё? Вот Николай и указал следственной комиссии: «Не искать виновных, но каждому дать возможность оправдаться». Режим сосланных декабристов был очень мягким, в дальнейшем условия наказания несколько раз смягчались. Родственников декабристов старались не ограничивать в правах.
В этой обстановке Николай рассчитывал, что Пушкин будет главным ходатаем по делу декабристов, что даст возможность властям проявлять разумную гуманность и постепенно восстанавливать отношения с либеральной оппозицией.
Пушкин этой роли совершенно не понял и поставил себя в двусмысленное положение. Он как щенок набросился на Николая и измазал его своими слюнями.
Прибытие Пушкина в Москву произвело фурор, поэт оказался на вершине своей популярности. Со времен «Руслана и Людмилы» (1820) Пушкин был самым популярным поэтом России, ссылка добавила ему венец опального правдолюбца, и вот после страшного междуцарствия поэт появился в Москве. Это было нечто невероятное:
«Впечатление, произведенное на публику появлением Пушкина в московском театре, после возвращения из ссылки, может сравниться только с волнением толпы в зале Дворянского собрания, когда вошел в нее А. П. Ермолов, только что оставивший кавказскую армию. Мгновенно разнеслась по зале весть, что Пушкин в театре; имя его повторялось в каком-то общем гуле; все лица, все бинокли обращены были на одного человека, стоявшего между рядами и окруженного густою толпою».
Начались попойки, неизбежные карты и «рассеянный образ жизни». Но в отличие от прошлого царствования Пушкин стал публично поднимать тосты за государя императора, а потом и писать проправительственные вирши:
Нет, я не льстец, когда царю
Хвалу свободную слагаю:
Я смело чувства выражаю,
Языком сердца говорю.
Его я просто полюбил:
Он бодро, честно правит нами;
Россию вдруг он оживил
Войной, надеждами, трудами.
О нет, хоть юность в нем кипит,
Но не жесток в нем дух державный:
Тому, кого карает явно,
Он втайне милости творит.
Текла в изгнаньe жизнь моя,
Влачил я с милыми разлуку,
Но он мне царственную руку
Простер — и с вами снова я.
Во мне почтил он вдохновенье,
Освободил он мысль мою,
И я ль, в сердечном умиленье,
Ему хвалы не воспою?
Николай, будучи цензором Пушкина, запретил эти стихи к публикации, сочтя их признаком дурного тона.
Ничтожный Языков совершенно правильно написал:
«Стихи Пушкина «К друзьям» – просто дрянь. Этакими стихами никого не выхвалишь, никому не польстишь, и доказательством тонкого вкуса в ныне царствующем государе есть то, что он не позволил их напечатать».
С этого времени начинается всё увеличивающаяся деградация пушкинской популярности. Странно сказать, но Пушкин навсегда остался человеком александровского времени, в николаевской России он медленно, но верно превращался в анахронизм.
VI
Согласно декабристскому мифу, начало которому положил Герцен:
«Люди, с которыми в двадцатых годах расправился Николай, были, в точном значении слова, умственным цветом нации: их вдохновение и труд обещали русской культуре богатые плоды впереди. В начале двадцатых годов, до рокового 14 декабря 1825 года, на собраниях научных и литературных обществ, в редакциях альманахов и журналов, в аудиториях Московского университета деятельно, бодро и молодо звучали голоса будущих декабристов - поэтов, критиков, историков, физиков, преобразователей флота, мореплавателей и путешественников. После разгрома восстания умственная температура образованного русского общества заметно понизилась: Николай и его жандармерия изъяли из культурной жизни столиц передовой отряд литераторов и ученых».
Тем не менее, никаких «передовых учёных» среди декабристов не было, и начало николаевской эпохи ознаменовалось как раз резким повышением интеллектуальной температуры. 1825 год это завершение русского 18 века и последний рецидив эпохи дворцовых переворотов. Декабристы били друг другу пощёчины на очных ставках, Бестужев-Рюмин сидя в каменном мешке в кандалах дошёл до тюремных панегириков человеколюбию Николая I. Всё это гиштории времен очаковских и покоренья Крыма после декабристов ушли в прошлое.
В нравственной жизни русского общества, и так очень динамичной, произошло два колоссальных скачка. Первый это царствование Екатерины Великой, после которой государственные перевороты были ещё возможны, но стала невозможна их «детская непосредственность». Убийцы Павла I своё дело сделали, но прекрасно понимали, что это преступление. Виват никто не кричал, бокалы об пол не бил. Второй скачок это царствование Александра I, после которого нелегитимность была приравнена к нелегальности. Фактически 1825 год был coup d'État, но оформленным И С ТОЙ, И С ДРУГОЙ СТОРОНЫ в виде легальной передачи власти. Иначе было уже невозможно.
Николай I в начале своего царствования
Точно так же «люди Александра» принципиально отличалось от «людей Николая», хотя между ними могла быть разница всего в десятилетие. При Александре «мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь», при Николае люди были при деле.
Младший родственник Дельвига вспоминал свои впечатления от встречи с 30-летними лицеистами:
«Раз вздумалось Пушкину, Дельвигу, Яковлеву и нескольким другим их сверстникам по летам показать младшему поколению, т. е. мне 17-летнему и брату моему Александру 20-летнему, как они вели себя в наши годы, и до какой степени молодежь сделалась вялою сравнительно с прежней. Была уже темная августовская ночь. Мы все зашли в трактир на Крестовском острове; с нами была и жена Дельвига. На террасе трактира сидел какой-то господин совершенно одиноким. Вдруг Дельвигу вздумалось, что это сидит шпион и что его надо прогнать. Когда на это требование не поддались ни брат, ни я, Дельвиг сам пошел заглядывать на тихо сидевшего господина то с правой, то с левой стороны, возвращался к нам с остротами насчет того же господина и снова отправлялся к нему. Брат и я всячески упрашивали Дельвига перестать этот маневр. Что, ежели этот господин даст пощечину? Но наши благоразумные уговоры ни к чему не повели. Дельвиг довел сидевшего на террасе господина своим приставаньем до того, что последний ушел. Если бы Дельвиг послушался нас, то, конечно, Пушкин или кто-либо другой из бывших с нами их сверстников по возрасту заменили бы его. Тем страннее покажется эта сцена, что она происходила в присутствии жены Дельвига, которую надо было беречь, тем более, что она кормила своею грудью трехмесячную дочь. Прогнав неизвестного господина с террасы трактира, мы пошли гурьбою по дорожкам Крестовского острова, и некоторые из гурьбы приставали разными способами к проходящим мужчинам, а когда брат Александр и я старались их остановить, Пушкин и Дельвиг нам рассказывали о прогулках, которые они по выпуске из лицея совершали по петербургским улицам, и об их разных при этом проказах, и глумились над нами, юношами, не только ни к кому не придирающимися, но даже останавливающими других, которые десятью и более годами нас старее. Я решительно удостоверяю, что они не были пьяны, а просто захотелось им встряхнуть старинкою и показать ее нам, молодому поколению, как бы в укор нашему более серьезному и обдуманному поведению. Я упомянул об этой прогулке собственно для того, чтобы дать понять о перемене, обнаружившейся в молодых людях в истекшие десять лет».
Лицеисты дразнят немца-булочника. Рисунок однокашника Пушкина.
О разнице между двумя царствованиями можно судить по судьбе Сперанского. Гениальный манипулятор Александр сначала наделил его большими полномочиями, достигшими максимума в период франко-русского альянса. Сперанский сыграл огромную роль в развитии российского государственного аппарата, но в 1812 году, незадолго до начала вторжения Наполеона, был снят со всех постов и отправлен в ссылку. Через несколько лет он стал губернатором удалённой губернии, потом генерал-губернатором Сибири, а закончил свою карьеру в комиссии по военным поселениям, где трудился рука об руку с глуповатым Аракчеевым.
В этих перемещениях была своя неевклидова логика. Например, Александр прекрасно понимал, что каждая реформа Сперанского в отдельности очень полезна для государства, но корпус реформ в целом неумолимо втягивает Россию в эру конституционного правления, к чему население совершенно не готово. Это понимал и Наполеон, усердно хваливший Сперанского перед Александром. Наполеон считал себя гениальным дипломатом, но не заметил, что его русский друг говорит по-французски гораздо лучше. Звездный час Сперанского накануне 1812 года был иллюминацией для наивного корсиканца.
Но при Александре Сперанский крутился как белка в калейдоскопе и временами терял нить политического сюжета. Другое дело Николай. Сперанский был назначен им кодифицировать законы Российской империи и работать над совершенствованием российского юридического образования. Это было именно то, что надо. Здесь КПД Сперанского достиг 100%. Он работал долго, хорошо, ровно, достиг исключительных результатов и отличий. Никто его из одной лузы в другую не гонял.
1831 год. Атака польской кавалерии. Свой «Революционный этюд» Шопен написал сразу после окончания польского восстания, как утешение и надежду на то, что рано или поздно русские будут разгромлены. Это музыкальное произведение стало одним из наиболее исполняемых в Советской России. В 20-х годах в СССР тщательно собрали и издали большим тиражом все русофобские стихи Мицкевича, а советский посол во Франции заявил, что его послание «Друзьям-москалям» адресовано через головы нескольких поколений большевикам и наконец нашло своего адресата – «друзья» уничтожили проклятую российскую империю. (Кликабельно.) (Свернуть)
|
|
|
