VII (Отступление про польское восстание)

Проблемой Николая была дурно понятая «честность» в политике. Следование своему слову и недвусмысленные декларации действительно способствуют увеличению престижа, но эта тактика в двух случаях ошибочна. Первый случай, когда речь идёт о недоговороспособных людях (для того времени это поляки или греки) и второй случай, когда ставки тактического уровня достигают масштабов стратегии. Крыса всё время кого-то покусывает. Королевская кобра кусает очень редко. Но кусает. Кого надо и когда надо. Европейский политик будет двадцать лет делать то, что обещал. На двадцать первый год он пообещает вступить в войну на одной стороне, а вступит на другой. Подобный «гроссполитик», был ясен Александру I уже в семилетнем возрасте, а Николаю I раскрылся только на смертном одре.

После коронации лета 1826 года между Николаем и Константином наступило хрупкое перемирие. Фактически период 1826-1831 это шестилетнее двоецарствие. Формально императором был Николай, но Константин годился ему в отцы и был опытнее раз в десять. К тому же новый император был узурпатором и все это понимали. Младший брат Михаил поддержал Николая, но у него сохранились хорошие отношения и с Константином. Гарантом равновесия являлась императрица-мать, она умерла в 1828 году.

Для упрочения своего положения Николай развязал две войны – персидскую 1826-1828 и турецкую 1828-1829. К ярости Константина он эти войны выиграл. Надо сказать, что экс-император всё это время не только каркал под руку, но и совершил акт государственной измены, не исполнив приказ Николая о посылке польской армии в европейскую Турцию.

В мае 1829 года Николай I короновался в Варшаве и де-юре стал польским королём. Следует учесть, что в Польше была конституция и парламент – русская власть вполне признавала эти институты (которые и были созданы во многом по её инициативе). Точно так же «варварская» Россия в 1814 приветствовала ограничения монархии во Франции и отрицательно отнеслась к узурпации прав парламента Карлом X.

Николай всячески демонстрировал в Варшаве, что он не только российский император, но и польский король. Коронация прошла в католическом соборе и корону Николай принял из рук главы местной католической церкви. Наследник престола мальчик Александр (будущий Александр II) прекрасно говорил по-польски и был одет в форму польского офицера. Николай произнёс речь в парламенте и изобразил удар в спину со стороны польской армии отважной помощью – оказывается, во время войны на Балканах поляки охраняли форпост империи.

И т.д. и т.п. Но эту «широкую политику» перешибали два факта. Константин понимал, что речь идет о перехвате управления, и всячески дезавуировал поведение Николая перед местной элитой. А во-вторых, поляки это не немцы. С обманщиками и прощелыгами бессмысленно устанавливать рациональные отношения.

Николай отказался передать Польше Литву и Украину, сказав, что внутренняя граница незыблема и не подлежит пересмотру. Это была грубая ошибка, тут же использованная Константином.

В сторону замечу, что наиболее эффективной политикой по отношению к Польше была политика Александра I. Александр был гениальным дипломатом. Он не просто врал, а врал сложно, многослойно, с упреждением, и всегда крайне рационально. Если крупнейшими дипломатами первой четверти 19 века традиционно считаются Талейран и Меттерних, то это проявление не менее традиционной русофобии. Главным дипломатом был Александр I, достигший грандиозных успехов малой кровью и въехавший в Париж на горбу европейцев. И при этом ещё изобразивший себя на Венском конгрессе наивным альтруистом, которого обманывают все, кому не лень.

Александр вырос в условиях династического противостояния между отцом и бабкой, когда его могли убить в любую минуту. Затем он умудрился поучаствовать в убийстве отца, сохранить при этом хорошие отношения с матерью и избавиться от заговорщиков так, чтобы это не спровоцировало его собственное убийство. Дальше – больше. Этот человек видел всё, учитывал всё и всю жизнь совершал ходы по диагонали через всё поле. Несложная душа поляков была ему ясна как 2х2.

Говоря о буффонаде декабризма, обязательно упоминают Якушкина, который ещё в 1817 году вызывался убить Александра I. При этом забывают уточнить, А ЗА ЧТО. Оказывается за то, что Александр намеревался присоединить западные губернии России к Польше и перенести царский двор из Петербурга в Варшаву. А ДЛЯ ЧЕГО Якушкин афишировал это НАМЕРЕНИЕ? Очевидно для того, чтобы Александр Павлович, беседуя с любезным братом Константином, валил все промедления с доставкой обоза подарков в Варшаву на мифических русских варваров, непонимающих культуры. Сердце Александра Павловича в Польше, он бы рад и всё будет, будет скоро, но не сейчас. Сейчас надо немного потерпеть. А то после 1812 у русских варваров эйфория. Так и передайте.

Будь жив Александр Благословенный, не было бы ни выступления декабристов, ни польского восстания 1830-1831 года. До восстания 1864 года он бы не дожил, но проживи после 1825 ещё лет 20, не было бы и его. Пожертвовали же современные поляки своей независимостью за чашечку кофе. Да ещё разрушили собственную экономику, дали убить правительство и подписались на серию будущих военных конфликтов. За чашечку кофе.

Вскоре после отъезда Николая из Польши началось восстание. Восставшие действовали в два смычка. Местные декабристы (главной движущей силой которых стал полк польской армии, лично набранный Константином) вышли из казарм, вооружили чернь и стали грабить и убивать русских. Всех: женщин, стариков, детей. При этом Константин притворно «бежал» и начал пакостить русской армии с тыла. Отдавал заведомо нелепые приказы, передавал данные о дислокации русской армии, морочил голову фантастическими депешами в Петербург. При этом он беспрепятственно встречался с руководством польских повстанцев и даже открыто пел на фортеплясах гимн «Еще польска не сгинела» под аккомпанемент своей польской супруги.

Апофеозом мазеповщины стало генеральное сражение в феврале 1831 года. Русские войска разбили поляков на голову, путь на Варшаву был свободен, но Константин отдал приказ фельдмаршалу Дибичу прекратить военные действия. В результате этого преступного приказа война продолжалась еще 7 месяцев. Поскольку Дибич был главой русской армии, он не обязан был подчиняться Константину, так что и с его стороны речь, скорее всего, шла не о недомыслии, а о предательстве.

На что надеялись восставшие? Геополитическая ситуация выглядела следующим образом. В этот период Россия доминировала в Европе и стремилась поддерживать статус кво через систему международных договоров и тайных организаций высшей аристократии.

Летом 1830 года во Франции произошёл государственный переворот без ведома России. Это нарушило систему международных отношений, и Россия решила совместно с королём Пруссии вести во Францию войска и восстановить законный порядок. Но переворот произошёл относительно легитимно, власть была передана другому члену королевского дома, и король Пруссии счёл ситуацию недостаточной для начала военных действий. Тогда от королевства Нидерландов откололась («внезапно») Бельгия, которую тут же поддержал новый король Франции. Казус белли появился. Русские стали сосредотачивать войска, чтобы вместе с Пруссией ударить по Брюсселю и Парижу. В походе должна была принять участие и польская армия. Вот в этих условиях и началась польская «революция» - по сговору Парижа и Лондона с Варшавой, то есть с Константином.

Главная задача восстания была в нейтрализации русской экспедиции в Европу. Она была блестяще выполнена. Всё остальное Лондон и Париж волновало мало, в дальнейшем «угнетение» поляков Россией (но отнюдь не Германией, например) стало козырной картой западной демагогии и послужило поводом создания международной террористической организации наподобие Аль-Каеды, с до сих пор не понятным составом и целями («Интернационал»).

Лично Константин надеялся выступить примирителем и занять польский престол при уже совсем номинальным сюзеренитете Петербурга (Николая лишили польской короны указом от 13 января 1831 года). То есть поляки устанавливают контроль над польской автономией, затем начинают вторжение в западные области России и тут Константин, выступающий как бы на стороне Николая, предлагает компромисс.

План не совсем утопичный, так как у поляков была разветвлённая конспирация в России и, что особенно опасно, в русской армии. Проблема заключалась в Николае. По своему характеру он был типичным пруссаком (а его жена – просто была дочерью прусского короля). Не обладая дипломатическими талантами Александра, он обладал способностями военными. Действовал точно, в пределах необходимой обороны, умно и безжалостно.

Убедившись, что в случае Польши речь идёт не о недомыслии или халатности, а о прямой государственной измене, Николай принял свои меры.

29 мая он отравил Дибича, 15 июня Константина, а 27 августа русская армия вошла в Варшаву. Вдову Константина, княгиню Лович убили 17 ноября, в годовщину начала польского восстания. Смерть Дибича и Константина культурно залегендировали холерой, эпидемия которой действительно имела место. Но они умерли слишком быстро для холеры (менее суток после начала заболевания) при подозрительном бездействии медиков и без многочисленных смертей вокруг, что является необходимым признаком «морового поветрия». Смерть Лович вообще никак не стали объяснять. Написали, что умерла от «усталости» (в возрасте 36 лет).

На этом позитивный потенциал царствования Николая I был исчерпан. Прагматичный милитарист Николай был создан для экстремальных ситуаций. Пока существовала ситуация двоевластия, он действовал удивительно удачно. Собственно его царствование началось с апофеоза – государственный переворот был проведен образцово, малой кровью и, что особенно важно, формально легитимно. Точно был рассчитан уровень последующих репрессий. Большие наказания вызвали бы ненависть аристократии, меньшие – стимулировали череду внутрироссийских заговоров. То же касалось ювелирно проведённых восточных компаний и адекватной реакции на польскую измену.

Но в мирной, естественной ситуации “демократического” (то есть само собой) течения дел Николай постоянно совершал тактические ошибки, которые накапливались и, в конце концов, привели к стратегическому кризису Крымской войны.

Николай в последние годы царствования сильно изменился. Лично он был человеком неприятным и выглядел хуже, чем был на самом деле (таращил глаза, пыжился и кривлялся – чего было абсолютно ненужно при росте в 190 и в положении абсолютного монарха). Николай был первым царём постпетровской России, говорившим по-русски чисто и правильно, но также последним царём, нерусским по характеру и культуре. Он царствовал 30 лет и всё это время плавно менялся: от «француза» к «пруссаку». Поэтому в конце концов попал в положение Вильгельма II в 1914 году. В «нерусскости» Николая проблем не было – это стандартная ситуация европейского абсолютизма (Англия, Швеция, Польша), к тому же характер и язык русских в его царствование ещё достраивался. Проблема была в «прусскости».

Но это уже другая эпоха. Я довольно подробно остановился на начале царствования Николая I, потому что по династическим, а потом по идеологическим соображениям здесь произошла фундаментальная аберрация. Это мешает понять культурный контекст, в котором жил Пушкин. С удовольствием избежал бы столь пространного отступления, если бы историческая наука выполнила свою работу.

Адам Мицкевич

 

VIII

Существует трогательная легенда о «дружбе» между Пушкиным и Адамом Мицкевичем, распространяемая в основном поляками. Поскольку это поляки, дружба, по их мнению, заключалась в неизменном признании Пушкиным культурного и интеллектуального превосходства Мицкевича. Однако Пушкин был крайне самолюбив и ревнив к литературным соперникам. С Мицкевичем он познакомился в начале царствования Николая и относился к нему с подчёркнутым уважением – как к представителю народа почти европейского. Это соответствовало тогдашнему соотношению интеллектуальных сил поляков и русских. Россия по многим показателям уже опережала Польшу, например западные авторы переводились в России быстрее и лучше, но в целом поляки доминировали. Выходцы из Польши составляли значительную часть российских литераторов и журналистов, ещё больше было интеллигентов с какой-то частью польской крови. Можно сказать, что зарождающаяся российская журналистика и массовая литература в значительной степени была сформирована поляками (Булгарин и Сенковский). Городская жизнь в Польше (за вычетом Петербурга) была более развита и имела готовые формы, которые России только предстояло выработать. Польское дворянство средней руки было также культурнее соответствующей части дворянства русского.

Наконец территориально Польша была настолько близка Западу, что являлась его географической частью, так что множество поляков подолгу жило в Германии, Франции и Англии. В России путешествие в Европу было ещё редкостью.

Словно в насмешку Мицкевич и Пушкин были очень похожи. Оба одного возраста, оба отчаянно подражали модному тогда Байрону, оба попали в умеренную опалу за юношеское вольномыслие. И, что уже смешно, оба носили бакенбарды. Наконец и у того и у другого была примесь чужой расы. У Пушкина - африканской, что конечно экзотика, а у Мицкевича, как у многих поляков (и тем более русских), - монголоидной. При этом оба были патриотами своих стран.

Даггеротип, дающий более-менее адекватное представление о том как Мицкевич выглядел на самом деле.

На этом сходство заканчивается. В конечном счете, оно лишь подчёркивает принципиальную разницу двух поэтов, двух народов и двух культур.

Польское восстание развело Пушкина и Мицкевича по разные стороны баррикад. Пушкин написал несколько стихотворений, славящих разгром польских повстанцев, правда, с оговоркой, что неразумные поляки лишь осуществляли стратегический замысел европейских славянофобов. Личных нападок на Мицкевича и вообще на поляков у Пушкина не было. Мицкевич же намекнул (в вышеупомянутом послании «Москалям») что Пушкин собака, за деньги лающая на очень хорошего человека, желающего добра и в том числе и самой собаке.

В чём, правда, заключается доброта этого человека конкретно, из стихотворения неясно. Поэт утверждает, что плещет в хари русским смесью кислоты и яда, но не для того, чтобы отравить, а для того чтобы коктейль из серной кислоты и цианистого калия разъел их оковы. Здесь подхваченный националистическим безумием Мицкевич начинает свой скорбный путь, чувство меры ему изменяет окончательно, он уподобляет себя змее, закованной в кандалы (!) и дальше скользит по ступенькам всё ниже и ниже. Ненависть превращается в буффонаду.

Мицкевич упрекает русских за разрушение древнего Рима, считает, что Петербург идиотский бессмысленный город, построенный дьяволом за счёт ограбления Польши, уподобляет русских кавалергардов мужикам, закованным в самовары, простых солдат – глистам, а румяных русских девушек на морозе - варёным ракам. Даже строительство современных дорог в отсталой и бедной Польше Мицкевичу кажется проявлением русского варварства:

«Дороги по голым полям пролегли.
Но кто протоптал их? Возов вереницы?
Купцы ль, караваны ли этой земли?
Царь – пальцем по карте – провел их в
столице.
И в Польше, куда бы тот перст ни попал,
Встречался ли замок, иль дом, или хата
Их лом разбивал, их сносила лопата,
И царь по развалинам путь пролагал.»

Мицкевичу показалось недостаточно облить грязью русских, как человек практичный он решил «дело делать», то есть скомпрометировать Пушкина перед правительством, и начал стучать (если по-польски - «пукать»).

Значительную часть польской шляхты составляли потомки татар, что хорошо видно на примере Дзержинского.

В стихотворении «Памятник Петру Великому» он излагает некий диалог с Пушкиным, где Александр Сергеевич у памятника на Сенатской площади порицает самовластье Петра и пророчит гибель монархии:

«Царь Петр коня не укротил уздой.
Во весь опор летит скакун литой,
Топча людей, куда-то буйно рвется,
Сметает все, не зная, где предел.
Одним прыжком на край скалы взлетел,
Вот-вот он рухнет вниз и разобьется.
Но век прошел – стоит он, как стоял.
Так водопад из недр гранитных скал
Исторгнется и, скованный морозом,
Висит над бездной, обратившись в лед.
Но если солнце вольности блеснет
И с запада весна придет к России
Что станет с водопадом тирании?»

Впоследствии Вяземский сказал, что присутствовал при этой беседе, более того, слова о Петре принадлежали ему, но акцент был другой.

Полагаю однако, что слова действительно принадлежали Пушкину, и были именно таковы. Как радушный чичероне он объяснял памятник Мицкевичу и из вежливости дал своему рассказу оттенок максимально благоприятный для гостя. Это была частная беседа порядочных людей.

Порядочность и шовинизм, однако, две вещи несовместные.

Кислоту с ядом, о которой я упоминал выше, Мицкевич в своём послании «друзьям-москалям» расплескивал из некоего кубка. Этот кубок не поэтическая фигура, речь идёт о вполне конкретном предмете. Когда поэт уезжал из Петербурга в 1828 году, русские друзья устроили своему коллеге шумные проводы и преподнесли серебряный кубок с дарственной надписью и своими именами.

Можно конечно считать, что до восстания отношение к русским у Мицкевича было другое. Если это было бы так, эпизод не стоил бы упоминания. Беда в том, что Адам Михайлович приехал в Россию уже с камнем за пазухой. В это время он написал поэму «Конрад Валленрод» и посвятил её… Николаю I.

Простодушные (в данном случае это комплимент) русские совершенно не поняли, что произошло.

В поэме повествуется о мифическом главе Тевтонского ордена, который на самом деле был скрытым поляком (точнее, «литвином») и предал орден, отдав преступные приказы, приведшие к гибели армии. То есть в поэме поэтизируется предательство. Такие сюжеты в русской высокой литературе были невозможны (представьте, что бедный патриот Сусанин - глава польского отряда), а во-вторых тему поэмы русские поняли как совместную славянскую борьбу с тевтонами. Тогда как уже тогда это была отчётливая политическая программа для поляков на русской службе, в конце концов, приведшая к феномену Дзержинского и Менжинского, а всего через два года – к резне русских в Польше. Чем Мицкевич сразу после восстания открыто похвалялся, и, конечно, не кривя душой.

Примечательно, что даже в подобном контексте окружение Пушкина восприняло полонофобские стихи Александра Сергеевича резко отрицательно. Вяземский возмущался:

«Курам на смех быть вне себя от изумления, видя, что льву удалось, наконец, наложить лапу на мышь. В поляках было геройство отбиваться от нас так долго, но мы ДОЛЖНЫ были окончательно перемочь их: следовательно, нравственная победа все на их стороне… Пушкин в стихах «Клеветникам России» кажет европейцам шиш из кармана. Он знает, что они не прочтут стихов его, следовательно, и отвечать не будут на «вопросы», на которые отвечать было бы очень легко, даже самому Пушкину. За что возрождающейся Европе любить нас? Вносим ли мы хоть грош в казну общего просвещения? Мы тормоз в движениях народов к постепенному усовершенствованию нравственному и политическому. Мы вне возрождающейся Европы, а между тем тяготеем на ней. «Народные витии», если удалось бы им как-нибудь проведать о стихах Пушкина и о возвышенности таланта его, могли бы отвечать ему коротко и ясно: мы ненавидим или, лучше сказать, презираем вас, потому что в России поэту, как вы, не стыдно писать и печатать стихи подобные вашим. Мне так уж надоели эти географические фанфаронады наши: «От Перми до Тавриды» и проч. Что же тут хорошего, чем радоваться и чем хвастаться, что мы лежим в растяжку, что у нас от мысли до мысли пять тысяч верст, что физическая Россия - Федора, а нравственная - дура… Пушкинское «Вы грозны на словах, попробуйте на деле» это похоже на Яшку, который горланит на мирской сходке: да что вы, да сунься-ка, да где вам, да мы-то! Неужли Пушкин не убедился, что нам с Европою воевать была бы смерть. Зачем же говорить нелепости и еще против совести и более всего без пользы?.. В "Бородинской годовщине" опять те же мысли, или то же безмыслие. Никогда «народные витии» не говорили и не думали, что 4 миллиона поляков могут пересилить, а видели, что эта борьба обнаружила немощи «больного, измученного колосса». Вот и все: в этом весь вопрос. Все прочее физическое событие. Охота вам быть на коленях пред кулаком… Смешно, когда Пушкин хвастается, что «мы не сожжем Варшавы их». И вестимо, потому что после нам пришлось же бы застроить ее. Вы так уже сбились в своем патриотическом восторге, что не знаете на чем решиться: то у вас Варшава - неприятельский город, то наш посад».

Следует учесть, что матерью Вяземского была ирландка, урождённая О'Рейли (то есть католичка), а сам он служил в Варшаве у Константина, хорошо знал польский язык, да собственно и свёл Пушкина и Мицкевича. Но в ещё большей степени следует принять к сведению, что во время второго польского восстания (1863-1864), будучи пожилым человеком, умудрённый опытом Вяземский понял, что Пушкин по отношению к полякам был прав.

Пушкин «быстро считал». Жуковский однажды воскликнул: «Чёрт, как ты это делаешь! Ты так подбираешь слова в споре, что тебе невозможно возражать».

Картина детского художника Яна Матейко, иллюстрирующая детскую же книжку Генриха Сенкевича. Сюжет такой: азиатские полчища Хмельницкого и татарского хана наступают на Польшу, которая «це Европа». Дорогу на Львов им закрывает видение в виде местного святого. Если встать на взрослую точку зрения, то окажется, что Сенкевич родом из польских татар, а восстание Хмельницкого было борьбой татаро-славян друг с другом. То есть гражданской войной.

Что же Пушкин увидел в Мицкевиче и во всей польской культуре такого, что русским современникам тогда было не понятно? Он увидел ВАРВАРСТВО, варварство самодовольное, нерефлектированное. Следовательно, безнадёжное.

Какова должна быть реакция на варварство? Очень просто. Её не должно быть вообще.

Даже при поверхностном изучении европейской культуры 18 века очевидно, что её краеугольным камнем является Вольтер. Но почему так произошло и в чем секрет «вольтерьянства»? На первый взгляд ничего не понятно. Мы видим образ ехидного старика, критика тогдашней церкви, автора многочисленных литературных произведений и остроумных афоризмов. Но это всё ерунда и «особенности характера».

Если разобраться, Вольтер дал западной культуре метод оценки личностей и явлений. Этот метод сводится к краткой формуле «2/3 и 1/3». Формула китайских коммунистов «Мао на 2/3 прав, на 1/3 не прав» это Вольтер. Некитайское «Мао на 1/3 прав на 2/3 неправ» - тоже Вольтер. Между этими позициями нет никакой разницы – это один и тот же взгляд на вещи. Всё остальное архаика, имеющая право существовать в цивилизованном обществе только в виде рецидивов, частных случаев и заведомой лжи (военная пропаганда).

Проблема не в том, что Мицкевич не любил Россию и русских, и даже не в том, что он Россию и русских ненавидел, а в том, что ему не пришло в голову эту ненависть СКРЫТЬ, подать как внешне объективную оценку.

Он упрекает несчастных русских даже за климат их родины, хотя они в этом так же не виноваты, как австралийцы, индусы или эскимосы. В свою очередь климат родной виленщины (сырой и холодный для европейца) в его глазах выглядит землей обетованной. Ну и всё, дальше можно не говорить. Это ребёнок.

Для русских поведение поляков было понятно и вызывало сочувствие. Отсюда благородный поступок Павла I, освободившего Костюшко и его товарищей, рыцарское отношение к полякам, служившим в наполеоновской армии, или сочувствие к повстанцам 1831 года, характерное для значительной части российского общества. Для поляков поведение русских было непонятно. И тогда, и сейчас. Хорошие поступки русских по отношению к поляком они объясняют исключительно глупостью или коварством, репрессии – бессмысленной жестокостью.

Пушкин увидел в Мицкевиче не человека европейской культуры, а злобного грека или армянина, одержимого идеей националистической резни. Что сделало диалог невозможным. Хотя Александр Сергеевич был мастер полемических характеристик, в ответ на польское шипение и пукание «русская собака» написала удивительно мягкое послание:

Он между нами жил
Средь племени ему чужого; злобы
В душе своей к нам не питал, и мы
Его любили. Мирный, благосклонный,
Он посещал беседы наши. С ним
Делились мы и чистыми мечтами
И песнями (он вдохновен был свыше
И свысока взирал на жизнь). Нередко
Он говорил о временах грядущих,
Когда народы, распри позабыв,
В великую семью соединятся.
Мы жадно слушали поэта. Он
Ушел на запад — и благословеньем
Его мы проводили. Но теперь
Наш мирный гость нам стал врагом — и ядом
Стихи свои, в угоду черни буйной,
Он напояет. Издали до нас
Доходит голос злобного поэта,
Знакомый голос!.. боже! освяти
В нем сердце правдою твоей и миром,
И возврати ему...

Но и эти стихи Пушкин не стал публиковать. Они оборваны на полуслове. Это слово конечно «рассудок».

Но Пушкин был, конечно, не таким человеком, чтобы спускать азиату его наглость. Невежд и дураков наказывают. Но, не становясь с ними вровень и лая на четвереньках, а по-европейски. Об этом в следующей главе.

А пока оcтановлюсь на дальнейшей судьбе Мицкевича. В эмиграции он действительно повредился в рассудке и стал членом секты товянистов.

Андрей Товянский разработал концепцию польского мессионизма, согласно которому Польша это Христос. Она распята разделами и взяла на себя грехи мира. Спасение человечества заключается в возрождении Польши, которое будет политическим вторым пришествием.

Понятно, что христианства в подобной доктрине очень мало. Христианский национализм возможен и ход его мысли для всех, кроме поляков, очевиден: «Польша погрязла в грехе и наказана Господом». Это нормально. Но «Польша-Христос» это политическое мормонство. Таким людям надо начинать с азов - ходить в христианскую миссию и слушать проповеди для неофитов, они не понимают в христианстве ничего.

Очень быстро Товянский дошёл до отрицания христианского богослужения в храмах и предложил творить молитвы на поле Ватерлоо. По его мнению, Наполеон был предтечей нового Христа, который почти возродил Польшу, а последним пророком является сам Товянский. Поэтому книги Товянского написаны самим Богом.

Главным адептом учения стал Мицкевич, лично отбирая польских эмигрантов в «небесную сотню» «святой легион», состоящий из 44 избранных. Отбор проходил путём гипнотических сеансов («в глаза смотреть»). Когда Товянскому и Мицкевичу стали задавать недоумённые вопросы (известно, что западные христиане очень любят порассуждать на религиозные темы), это вызвало характерную для мусульман реакцию: «выколю глаза», «вырву язык», «станешь короче на голову».

Не удивительно, что сверхтерпимые французские католики вывели Товянского из храма за ухо, и официально объявили товянизм ересью. Деятельность Товянского первоначально оплачивалась французскими спецслужбами, но, как сказал Людовик XVIII в ответ на предложение Нея доставить Наполеона в железной клетке: «Я вас об этом не просил».

Надо сказать что внешне Товянский производил впечатление тупого, косноязычного и не очень грамотного человека, каковым несомненно и являлся. Что Мицкевича и часть польского общества к нему тянуло? Вероятно восточное варварство, не находящее себе удовлетворения в католическом синкретизме. Влияние церкви в Польше определяется не столько нравственными постулатами католицизма, сколько умственной несамостоятельностью поляков и их склонностью к фанатизму.

 

(Кликабельно.)

Увы, кроме всего прочего, Мицкевичу было свойственно юродство. Он специально вербовал в «святой легион» сумасшедших, считая, что их устами глаголит Бог, проповедовал вредность науки, да и сам всё больше и больше превращался в юродивого. Если его польское окружение этого не замечало, то потому что в политическом плане поэт, по их мнению, говорил дельные вещи: месть москалям и разрушение России были его идеей фикс.

Мицкевич в окрестностях Стамбула. Сзади слева Садык-паша, он же мазепа Михаил Чайковский. Начал как униат, потом перешел в мусульманство и стал турецким генералом. Под его началом было несколько полков старообрядцев. Особенно Чайковский прославился зверствами в православной Греции. Как и полагается мазепе, далее Чайковский перешёл из мусульманства в православие, поселился в России и умер позорной смертью (застрелился глубоким стариком из-за побоев молодой жены-гречанки).

Когда началась Крымская война, Мицкевич поехал в Стамбул организовывать экспедиционный корпус из поляков и польских евреев (еврейкой была жена Мицкевича), но вскоре умер. По официальной версии от холеры, которая, как и в 1831 году, действительно имела место, но возможно его отравили соперничающие польские группировки. Нельзя исключить и версию самоубийства – несколько месяцев назад у него умерла жена. То, что это сделали русские – крайне маловероятно уже по ничтожности цели.

Дзержинский/Менжинский

Польское «сейте безумное, подлое, вечное» со временем дало свои всходы. Советскую тайную полицию, орудие социального и этнического геноцида, на протяжении первых 16 лет возглавляли польские дворяне и интеллигенты Дзержинский и Менжинский. Русских они убивали так. После гражданской войны Дзержинский поехал на поезде уничтожать железнодорожных чиновников. Всех. Поезд останавливался на каждой станции, несчастных выстраивали на перроне. Пан Дзержинский начинал допрос:

- Фамилия?
- Иванов, начальник станции, чиновник 6 класса, награждён крестом...
- Каждый из нас кавалер своего креста. К стенке. (Жертву тут же уводят за угол - расстреливать.) Следующий.
- Помощник начальника станции Улиткин. Вступил в коммунистическую партию.
- Коммунист не значит товарищ. К стенке... Ты?
- Филиппов, кассир. Родственник Крупской, жены Ленина.
- К стенке.

Движется конвейер смерти, не останавливается. Времени у Дзержинского мало. Сколько таких станций по России. А русское дурачьё придумывает одно и то же. Уж сколько этих "членов партии" и "родственников" было. Однако вот конвейер дошёл И ДО РОДСТВЕННИКА.

- Фамилия?
- Савицкий, помощник телеграфиста.
- Хм, Савицкий... - голос Дзержинского меняется. - А Мицкевича Вы читали?
- Читал.
- А что Вам кажется самым лучшим?
- "Пан Тадеуш".
- Отпустить.

Уничтожив образованных русских, созданная польскими «валленродами» душегубка затем уничтожила и поляков, живших в СССР. А потом и польский офицерский корпус в Катыни. Ведь ЧК прежде всего организовывалось для физического уничтожения офицеров. Сначала уничтожили офицеров белых, потом офицеров, перешедших на службу к красным. А когда местные офицеры кончились, стали уничтожать офицеров польских. Молох требует жертв.

Но страшно не это. Страшно, что поляки этого не поняли и в гибели своего правительства в ими же устроенной Катыни не увидели перста Божьего.

Господи, освяти в них сердце правдою Твоей и миром, и возврати...

 

Лучшее прижизненное изображение Пушкина у Густава Гиппиуса (1828 год). Большинство художников при соблюдении внешнего сходства пытались передать также «вдохновение» или «мечтательность» поэта, что ему было совершенно не свойственно. Для Пушкина было характерно выражение злобной сосредоточенности, готовое перейти в насмешку, и умный подвижный взгляд.

IX

«Медный всадник» Пушкина целиком является развернутым ответом Мицкевичу. Это произведение надо читать, хорошо зная русофобские стихотворения польского поэта: «Памятник Петру Первому», «Петербург», «Смотр войска» и т.д.

Этот факт известен учёным-филологам, но тщательно скрывается от простых смертных.

Я уже привёл отрывок из «Памятника». Чтобы показать, насколько всё буквально, приведу большой фрагмент из «Петербурга». Замечу только, что не следует обольщаться классической формой этих стихов. Это заслуга русских переводчиков.

Русский язык и польский очень похожи, особенно если убрать маскировку псевдолатиницы и писать польские слова кириллическими буквами (как они первоначально и писались). Но польский язык развивался более-менее самостийно, и что выросло, то выросло. Русский язык был создан в 18 веке под ключ, с использованием достижений лучших литературных языков Европы. Как следствие, писать стихи на русском очень просто – легко находить богатые рифмы, менять стихотворные размеры и входить во всякого рода фонетические тонкости. Польский язык по своей фонетике очень неудачен (переизбыток шипящих), ударение строго фиксировано, что крайне обедняет орнаментовку стихов и практически уничтожает мужские рифмы (они возможны только в односложных словах, которых очень мало). Польский язык не годится для силабо-тонического стихосложения, иными словами поляки пишут стихи так же как Антиох Кантемир. В принципе силлабическое стихосложение характерно и для такой развитой поэтической культуры как французская, но мелодика французского языка, обилие рифм и особенности написания решают проблему с избытком. В польском проблема не решена и решена быть не может. Польские стихи это или ритмизированная проза или словесный эквилибр Юлиана Тувима.

Те цитаты, которые я привожу, это не столько Мицкевич, сколько вольный перевод на русский – из-за своей «сконструированности» язык более западный, и к тому же ушедший в своем развитии на столетие вперед: Брюсов и Бальмонт жили уже в 20 веке. Тем не менее, эти переводы вполне адекватно передают ход мысли Мицкевича и общий ассоциативный ряд.

«А кто столицу русскую воздвиг,
И славянин, в воинственном напоре,
Зачем в пределы чуждые проник,
Где жил чухонец, где царило море?
Не зреет хлеб на той земле сырой,
Здесь ветер, мгла и слякоть постоянно,
И небо шлет лишь холод или зной,
Неверное, как дикий нрав тирана.
Не люди, нет, то царь среди болот
Стал и сказал: «Тут строиться мы будем!»
И заложил империи оплот,
Себе столицу, но не город людям.
Вогнать велел он в недра плывунов
Сто тысяч бревен – целый лес дубовый,
Втоптал тела ста тысяч мужиков,
И стала кровь столицы той основой.
Затем в воза, в подводы, в корабли
Он впряг другие тысячи и сотни,
Чтоб в этот край со всех концов земли
Свозили лес и камень подобротней.
В Париже был – парижских площадей
Подобья сделал. Пожил в Амстердаме
Велел плотины строить. От людей
Он услыхал, что славен Рим дворцами,
Дворцы воздвиг. Венеция пред ним
Сиреной Адриатики предстала
И царь велит строителям своим
Прорыть в столице Севера каналы,
Пустить гондолы и взметнуть мосты,
И вот встают Париж и Лондон новый,
Лишенные, увы! – лишь красоты
И славы той и мудрости торговой.
У зодчих поговорка есть одна;
Рим создан человеческой рукою,
Венеция богами создана;
Но каждый согласился бы со мною,
Что Петербург построил сатана».

Начало «Медного всадника» практически построчный ответ Мицкевичу:

«И думал он:
Отсель грозить мы будем шведу,
Здесь будет город заложен
На зло надменному соседу.
Природой здесь нам суждено
В Европу прорубить окно,
Ногою твердой стать при море.
Сюда по новым им волн

⇐ Предыдущая1234Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: