 |
Вступление. Гитлер: словесный автопортрет
|
|
|
|
Вступление
Гитлер: словесный автопортрет
Между «известным комментатором парламентских и иных политических событий» Максимом Соколовым и писателем Львом Аннинским возникло некое недоразумение. Соколов опубликовал статью под названием «Так какую же войну мы проиграли? » («Октябрь», 1992, № 4). Она вызвала полемический отклик со стороны Аннинского – «Максим, ты не прав! » («Октябрь», 1992, № 7).
Углубляться в существо возникшего спора не будем. Отметим лишь, что пристрастие Соколова к парадоксам и заостренным формулировкам, абсолютизирующим отдельные правильно наблюденные факты, дало повод оппоненту утверждать: «Смысл статьи такой: мы проиграли что‑ то вроде третьей мировой войны. Проиграли не столько американцам, сколько тем же немцам» Мы им наконец‑ то проиграли. И слава богу. Раньше бы надо». И на это приписываемое Соколову заключение Аннинский отвечает уже от себя: «Я искренне улыбнулся остроумию этого соколовского хода, как и остроумию всей конструкции. Обычно об этом говорят проще (в основном молодые люди говорят, войны не помнящие): какого черта мы взяли Берлин? Надо было сдаться, и жили бы сейчас, как в Западной Германии! »
Мне, признаться, не кажется, что Аннинский так уж точно изложил смысл статьи Соколова. Видимо, ему что‑ то послышалось, донеслось через открытое окно с улицы. Но так или иначе, в одном Аннинскому надо отдать справедливость: он услышал голос улицы («Надо бы сдаться, и жили бы сейчас…» и т. д. ) и призвал обратить серьезное внимание на эту очень тревожную тенденцию в нашем обществе. Ведь речь идет не только о «молодых людях, войны не помнящих», то есть невинно заблуждающихся из‑ за малости своего жизненного опыта, но и о вполне великовозрастной фашиствующей бесовщине, выступающей все более открыто и не встречающей должного отпора. Итак: что было бы с Россией, какие блага цивилизованной жизни обрела бы она, если бы победила фашистская Германия? Самый компетентный и достоверный ответ на этот вопрос мог бы дать Адольф Гитлер. Он и дал его в своих застольных разговорах в ставке германского верховного командования.
|
|
|
* * *
В марте 1942 года молодой (ему едва исполнилось 30 лет), но уже дослужившийся до чина оберрегирунгсрата юрист из правоверной нацистской семьи некий Генри Пикер подлежавший призыву на службу в военно‑ морской флот, прибыл на мюнхенский вокзал и готовился к погрузке в эшелон новобранцев, когда совершенно неожиданно для него (как он утверждал впоследствии) его настигла телеграмма. Чья‑ то заботливая рука в военном комиссариате переадресовывала Пикера и направляла его для прохождения службы в ставку верховного главнокомандующего вооруженными силами, главы государства, имперского канцлера и фюрера Адольфа Гитлера, куда ему надлежало прибыть 21 марта 1942 года.
Ставка главковерха, носившая тогда кодовое название «Вольфсшанце» («Волчье логово»), с июня 1941 года. то есть с момента вторжения германских войск в Советский Союз, находилась в Восточной Пруссии, близ города Растенбург. Она перемещалась в соответствии с ходом боевых действий, вслед за удаляющейся линией фронта. С июля 1942 года ставка была перенесена на Украину, расположена под Винницей и называлась «Вервольф» («Волк‑ оборотень»). Все военные годы ставка была основным местопребыванием Гитлера. Здесь, под рукой у фюрера, находилась верхушечная часть двух управленческих аппаратов – соответственно двум его ипостасям, военной и гражданской. При Гитлере как верховном главнокомандующем вооруженными силами имелись штаб вооруженных сил во главе с генерал‑ фельдмаршалом Вильгельмом Кейтелем и генерал‑ полковником Альфредом Йодлем, а также военные адъютанты от различных родов войск. Это была военная часть ставки. Но кроме того, Гитлер как глава государства и канцлер, соединявший в своем лице все виды неограниченной гражданской власти (законодательной, исполнительной и судебной), содержал в ставке также определенный контингент гражданских чиновников и должностных лиц, представителей министерств и ведомств, штатских личных адъютантов и др. Первым лицом среди этих людей был рейхсляйтер Мартин Борман, по своему официальному положению секретарь Гитлера м руководитель партийной канцелярии, фактически вслед за фюрером представлявший высшую партийно‑ государственную власть. Генри Пикер, оказавшийся благодаря счастливому повороту судьбы в непосредственной близости к Гитлеру, еще в самолете на пути в ставку решил использовать идущую ему навстречу возможность повседневного наблюдения за жизнью и деятельностью фюрера, для того чтобы оставить истории и потомству свое свидетельство о его трудах и днях. По прибытия в ставку Пикер встретился с благоприятствующим его замыслу обстоятельствами, видимо не столь уж случайными. Выяснилось, что отец Генри Пикера, сенатор по экономическим вопросам из Вильгельмсхафена, Даниэль Пикер был давним знакомым Гитлера, его приверженцем и покровителем еще в 20‑ е годы, не раз принимавшим его у себя дома, и поэтому теперь, в ставке, из чувства благодарности к отцу фюрер оказывал особое расположение сыну. Оно выразилось, в частности, в том, что Гитлер пригласил Пикера быть своим постоянным застольным гостем во время обеденных и вечерних трапез, которые он неизменно проводил в обществе своих ближайших сотрудников и подчиненных. Помимо постоянных обитателей ставки посетителями этих так называемых частых трапез фюрера нередко бывали высокопоставленные партократы Геринг, Геббельс, Гиммлер, Лей, Розенберг, гауляйтеры, министры – весь нацистский Олимп. Возможность присутствовать на этих застольях была для Пикера неоценимой привилегией.
|
|
|
Привлекательность (или, напротив, тягостность) этих трапез заключалась в том, что они мало походили на обычные обеды и ужины. Меню их не отличалось особым разнообразием: Гитлер бил вегетарианцем и в этом своем пристрастии (как, впрочем, и в остальных) был деспотичен. Правда, один день в неделю он допускал для своих гостей мясные или рыбные блюда, но при этом сопровождал еду саркастическими рассуждениями о «трупоедах», которые пьют «трупный чай» (так он называл мясной бульон). Когда подавали угрей, он сообщал, что их ловят на дохлых кошек, а по поводу раков не забывал каждый раз рассказывать о мертвой бабушке, которую внуки бросили в ручей в качестве приманки. Но главным украшением «частных трапез фюрера» было все же не меню и не конферанс хозяина‑ вегетарианца. Мемуаристы из числа близких к Гитлеру людей, Альберт Шпеер, Отто Дитрих и др., единодушно и не сговариваясь отмечают присущую ему почти патологическую и неотъемлемую черту: «речевой эгоизм» (Redeegoizmus). «Гитлер был неистощим в речах: говорение было стихией его существования»[586]. Его приверженность к коллективным застольям была выражением его неутолимой жажды к принудительным проповедям. Обеды в ставке продолжались, как правило, до полутора часов, а ужины обычно затягивались на два часа и более, но из‑ за стола гости фюрера вставали не всегда сытыми, не испытывая гастрономического удовлетворения, с головой, опухшей от исполненных самоупоения, нередко безумных, маниакальных речей хозяина. Впрочем, не все сотрапезники Гитлера чувствовали себя его «подневольными слушателями». Некоторые, слепо преданные фюреру, были неспособны критически воспринимать его многословие. И по крайней мере двое были в нем заинтересованы практически – Генри Пикер и Мартин Борман. Пикер не только преклонялся перед мудростью шефа, но и ценил его монологи как уникальный материал для своей будущей книги. А Борман имел свой интерес.
|
|
|
Этот невежественный, примитивный и честолюбивый интриган, стремившийся прочно занять положение второго лица в государстве и не помышлявший о большем, пользовался своей близостью к Гитлеру, чтобы при любом удобном случае пытаться компрометировать его в глазах своих соперников – Геринга, Геббельса и Шпеера. В этой игре главным козырем Бормана – и он это понимал – должно было стать безоговорочное доверие и поддержка со стороны фюрера. Ему надлежало быть как бы alter ego Гитлера, знать и всегда и везде выражать его взгляды, мысли и оценки по всем решительно вопросам, – знать прежде всего для того, чтобы он, Борман, руководитель партийной канцелярии, вырабатывая проекты приказов, директив, циркуляров и прочих руководящих документов и представляя их на утверждение фюреру, мог каждый раз приятно поражать его точным соответствием – по существу и даже по словесному оформлению – его заветным взглядам. А для этого хорошо бы иметь стенограммы или хотя бы надежные конспективные записи застольных монологов. В этом пункте интересы Пикера и Бормана сошлись. Трудность, однако, заключалась в том, что Гитлер уже однажды запретил такие записи, которые вел – и притом поначалу беспрепятственно – предшественник Пикера в ставке, юрист, министериальрат Генрих Гейм. Как и Пикер позднее, Гейм также находился в фаворе. Правда, по несколько иным причинам: он был компаньоном личного адвоката фюрера, к тому же считался знатоком изобразительных искусств, и вкусы его в этой области импонировали Гитлеру. Гейм стенографировал застольные «проповеди» шефа и, видимо, относился к своим записям довольно беззаботно, давал их читать желающим, что, естественно, вскоре завершилось скандалом: одна из стенограмм (текст 8 – о церкви, религии и науке), отнюдь не предназначенная для широкой огласки, появилась в зарубежной прессе, после чего Гитлер наложил решительный запрет на дальнейшие записи. Как он заявил Борману, мысли, высказанные им в частной обстановке, принадлежат только ему и он сам ими распорядится, когда после победоносной войны обнародует свои мемуары. (Мемуары эти Гитлер действительно писал, но они не сохранились. Их рукопись находилась в самолете, который был сбит и сгорел 21 апреля 1945 года. ) Так обстояло дело к моменту прибытия Пикера в ставку.
|
|
|
Сразу же, с первого дня он начал делать свои записи, еще не зная о существующем генеральном запрете. Но затем, сориентировавшись в обстановке, он понял, что ему необходимо какое‑ то прикрытие, и он нашел влиятельного покровителя в лице рейхсляйтера Мартина Бормана. Тот стал давать Пикеру «служебные поручения»: кратко фиксировать в блокноте некоторые застольные высказывания Гитлера, а затем сразу после трапезы реконструировать их в конспективной записи. Эти записи в двух экземплярах предназначались для Бормана, и тот сквозь пальцы смотрел на то, что Пикер часто превышал свои «полномочия», то есть записывал не только «отдельные» (по поручению Бормана) высказывания фюрера, а едва ли не все и оставлял у себя машинописные копии записей. А вскоре представился случай полуофициально «легализовать» эти записи уже на высшем уровне. По какому‑ то служебному поводу Борману понадобилось дать Гитлеру на проверку три фрагмента, и тот, одобрив и подтвердив аутентичность записей Пикера, как бы авторизовал их. Таким образом, хотя это и не было прямо высказано, блокнот и карандаш Пикера обрели свой законный статус. Последняя запись Пикера была датирована 31 июля 1942 года. Покидая в начале августа ставку, он еще раз сумел воспользоваться расположением своих начальников, получив при посредничестве Бормана официальное разрешение Гитлера забрать с собой свой личный (то есть с вычетом служебных бумаг), предназначенный для последующего литературного использования архив – три объемистых скоросшивателя и несколько блокнотов.
|
|
|
С точи зрения исторической науки Пикер был откомандирован из ставки «слишком рано», впереди уже маячил Сталинград, и было бы крайне любопытно узнать, как Гитлер будет интерпретировать события осени – зимы 1942 года. Но с другой стороны, записи Пикера превратились как раз «вовремя»: продолжай он свою службу в ставке, им все равно было суждено прекратиться, так как вскоре прекратились сами «частные трапезы фюрера». Это было связано с обозначившимся провалом летнего наступления и в особенности с тем афронтом, который испытали немецкие войска на Кавказско‑ Черноморском направлении. В сентябре в ставке возник острый конфликт между Гитлером и генералами, которых он обвинял во всех неудачах и в неумении выполнять гениальные предначертания своего главковерха. Гальдера и Листа он выгнал в отставку, Кейтелю и Йодлю перестал подавать руку. Эпоха совместных трапез и застольных монологов кончилась. «С этого момента и вплоть до окончания войны, – пишет Альберт Шпеер в своих „Воспоминаниях“, – он распорядился накрывать себе на стол в своем бункере, куда он лишь изредка приглашал какого‑ нибудь избранника… Причина, по которой он отныне избегал общества своих офицеров, заключалась, вероятно, в том, что среди них он уже восседал бы не как триумфатор, а как банкрот. А кроме того, общие идеи его дилетантского кругозора, которые он проповедовал в этом кругу, были, пожалуй, уже исчерпаны, и он, возможно, чувствовал, что его магия впервые перестает действовать»[587].
Между тем Пикер и после откомандирования из ставки сохранял контакты со своими прежними начальниками и выполнял их отдельные поручения. Если верить ему (а в данном случае степень достоверности его сообщения определить трудно), он был даже косвенно причастен к тайным переговорам о сепаратном мире с Советским Союзом, которые якобы велись весной 1943 года. Согласно его версии, которую он излагает очень сжато и как бы мимоходом, Сталин вскоре после Сталинградской победы предложил Гитлеру мир с восстановлением демаркационной линии между Германией и СССР по состоянию на 22 июня 1941 года. Зондаж в этом направлении был предпринят через нейтральную Швецию, советскую сторону в этих переговорах представляя некий Астахов (видимо, бывший поверенный в делах СССР в Германии в 1939 году). В германском руководстве сторонником заключения сепаратного мире на Востоке был Борман, решительным противником – Риббентроп, который не только всячески противодействовал успеху переговоров, но и препятствовал поступлению объективной информации. И на этот раз Пикер снова сумел оказать Борману ценные услуги, узнавая через своего берлинского друга Гельмута Пфейфера, генерального секретаря Международном правовой палаты (видимо, имевшего прямое отношение к переговорам в Швеции), подробности этой политической интриги и сообщая их своему высокому покровителю. Если все здесь сказанное Пикером верно – а в итоге предложение Сталина не было принято – то это лишь значит, что Гитлер в апреле 1943 года упустил свой последний исторический шанс на спасение.
Но вернемся к блокнотам и скоросшивателям Пикера. Они содержали не только его собственные записи, но и стенограммы его предшественника Гейма. Пикеру удалось сохранить эти документы и пронести их сквозь пожары и превратности войны. Несколько лет у него заняли тяжбы и юридическое урегулирование вопроса об авторских правах, а также подготовка рукописей к печати, и наконец в 1951 году осуществилось первое издание «Застольных разговоров Гитлера в ставке в 1941‑ 1942 годах» (Hitler Tischgespreche im Fuhrerhauptqartier 1941‑ 1942), которые произвели на общественное мнение в ФРГ и во всей Западной Европе, везде, где эта книга оказывалась доступной читателям, поистине шоковое впечатление. Преобладавшими чувствами были ужас и возмущение. Ибо к этому времени среди миллионов людей уже сложилось вполне определённое (и при том не ложное, но сильно упрощенное представление о Гитлере как о «бесноватом фюрере», который, впадая поминутно в состояние ярости, имея обыкновение неистовствовать, топать ногами, рукоприкладствовать и швырять в своих генералов тяжелыми предметами[588]. В действительности же все оказалось гораздо хуже.
Оказалось, что дело совсем не во «вспыльчивом» характере и приступав ярости. Оказалось, что и в самой спокойной обстановке, за обеденным столом в кругу своих сотрудников, этот человек был способен с «ледяной холодностью» и в то же время «фанатично»[589] проповедовать чудовищные по своему откровенному цинизму и безнравственности действия, в приверженности к которым любой самый страшный преступник, не утративший окончательно рассудка, не решился бы признаться вслух. И притом этот человек, не только проповедовавший за столом, но и отдававший каннибальские, позорные приказы, которые беспрекословно выполнялись и, без сомнения, готовый к еще большим преступлениям воистину глобального масштаба, если бы его не остановила превосходящая сила Красной Армии и ее союзников, – этот человек был фюрером великого народа и на рубеже 30‑ 40‑ х годов едва ли не вершителем судеб всей европейской цивилизации! Все это казалось настолько невероятным, что впору было усомниться в аутентичности текстов, изданных Пикером, в достоверности записей, выдаваемых им за застольные монологи Гитлера.
Однако факты говорили о том, что сомневаться в этом было невозможно. Смысловую точность записей и их полное соответствие неоднократно слышанному ими из уст Гитлера нотариально засвидетельствовали завсегдатаи частных трапез фюрера, в том числе его бывший адъютант от сухопутных войск генерал‑ лейтенант Герхард Энгель, бывший адъютант от военно‑ морского флота контр‑ адмирал Карл‑ Еско фон Путткамер и прочие лица из близкого окружения Гитлера.
Было и другое, не менее веское соображение, связанное с личностью самого Пикера. Не тот это человек, который мог бы фальсифицировать и публиковать компрометирующие шефа документы. В годы нацизма безоговорочный почитатель Гитлера, он и в дальнейшем в значительной мере сохранил верность поверженному кумиру. Его статьи и комментарии, которыми он сопроводил третье и четвертое издания «Застольных разговоров», несмотря на вынужденные, минимальные уступки изменившимся историческим обстоятельствам, носили в целом апологетический характер. Следовательно, и в составлении книги, в самом отборе текстов должна была сказаться со стороны издателя не компрометирующая, а скорее идеализирующая Гитлера тенденция. Такой, можно сказать, «коронный» свидетель, как Альберт Шпеер, писал о «Застольных разговорах»: «Оценивая этот состав, следует иметь в виду, что здесь представлены те фрагменты гитлеровских монологов, которые Пикер отобрал как достойные наибольшего внимания из ежедневных часовых‑ двухчасовых рассуждений. Полные протоколы только бы усугубили впечатление невыносимой скуки»[590]. Впрочем, с последним утверждением Шпеера можно и не согласиться. Монологи Гитлера скорее принадлежат к категории таких текстов, «с которыми не соскучишься». Бесспорно, во всяком случае, другое: стенограммы Гейма и протокольные записи Пикера аутентичны, Гитлер в них предстает таким, каким он действительно был, без маски, и его не спасает в глазах цивилизованного читателя даже то обстоятельство, что отбор фрагментов для издания был произведен щадящей рукой человека, не сумевшего вполне освободиться от поклонения кровавому идолу своих молодых лет.
* * *
«Застольные разговоры Гитлера» обладают одним свойством, способным поначалу ошеломить простодушного читателя. Если судить об этих записях «с разбега», по первому впечатлению, то они поражают своей энциклопедичностью, универсальностью, всеобъемлющим охватом тем и областей знания. С безапелляционной уверенностью Гитлер проповедует свои идеи о религии и науке и о завтрашнем дне железнодорожного транспорта, о ренессансе и барокко и об энергоносителях будущего, об оперных и симфонических дирижерах и о конституции средневековой Венецианской республики, о всемирно‑ исторической пагубности христианства и о лесопосадках в Италии, которые неизбежно приведут через 100 лет к итало‑ германской войне, об археологии и антропологии и о чехах, у которых растущие книзу усы выдают их монголоидное происхождение, о гениальности Сталина и о крапиве, которой следует засевать плодородные почвы Украины, ибо крапива является превосходным сырьем (куда лучшим, нежели хлопок) для текстильной и бумажной промышленности, о радикальном изменении принципов конструкции кораблей и об античном мире, который был прообразом национал‑ социалистского государства, о градостроительстве, хореографии, астрологии и гороскопах, диалектах и литературных языках, космогонии, панславизме, восточных религиях, о Данте. Карле Великом. Петре I. Жанне д'Арк, Шопенгауэре, Шиллере и многом, многом другом. Всезнайство Гитлера резко отличало его от прочих, откровенно невежественных (исключая разве Геббельса) фашистских фюреров.
А между тем профессор Гёттингенского университета Перси Эрнст Шрамм, осуществивший второе издание «Застольных разговоров» и снабдивший его научным аппаратом, почему‑ то считает, что более точным и отвечающим содержанию этой книги было бы другое ее название – «Монологи наглеца» («Monologe der Hybris»). Профессор Шрамм – серьезный ученый‑ историк, сдержанный в оценках, стремящийся к объективности, и поэтому неожиданная резкость предложенной им формулировки, во всяком случае, обязывает отнестись к ней со вниманием. И действительно, при вдумчивом, критическом чтении «Застольных разговоров» вскоре обнаруживается, что произносящий свои громовые монологи «эрудит» нередко действует как аферист, выписывающий платежные чеки, не обеспеченные наличностью.
Гитлер учился в детстве плохо, о чем впоследствии не раз говорил с какой‑ то странной гордостью. Он не получил систематического образования даже в объеме средней школы и не имел аттестата зрелости. В принципе это могло бы быть восполнено посредством самообразования, но незнание начальных основ наук, помноженное на дикие предубеждения необразованного, но маниакально самоуверенного человека, на его вызывающе презрительное отношение к людям науки, к «профессоришкам», – все это никак не способствовало расширению интеллектуального кругозора и приобретению подлинно научных знаний. Правда, Гитлер много читал, особенно в венские годы (1907–1913), но, не имея верного компаса, блуждал наугад среди дешевых псевдонаучных брошюр, прислушивался к модным сенсационным «теориям». Его особенно привлекали всяческие маргинальные «гении», не признанные серьезной наукой «изобретатели», авантюристы амбициозного воображения (в этом смысле родственные ему души). И вся эта смесь дилетантства и шарлатанства обильно представлена в «монологах наглеца». Но была и другая причина, по которой «Застольные разговоры» казались сплошь усеянными недостоверными данными, ложной статистикой, вымышленными версиями. Перед своими сотрапезниками Гитлер выступал как пропагандист национал‑ социалистской идеологии и соответственно своим представлениям о задачах и правилах пропаганды шел напролом, беззастенчиво сочиняя, высасывая из пальца потребные ему факты. К тому же он безусловно учитывал, что перед ним сидят его подчиненные, исполнители его приказов и, следовательно, в той или иной степени соучастники его преступлений и что эти со всеми потрохами ему подвластные офицеры и чиновники, несомненно помнящие о расправе над Эрнстом Ремом, Грегором Штрассером, генералом Шлейхером и пр., впавшими в немилость у фюрера, никогда не посмеют не только решительно возражать ему, но даже и усомниться в непогрешимости изрекаемых им истин. Поэтому он себя чувствовал совершенно свободно и наводнял своя монологи таким количеством недостоверных или просто лживых фактов, что в каждом отдельном случае оговорить или опровергнуть их в постраничном комментарии представляется практически невозможным.
В настоящей вступительной статье к русскому изданию «Застольных разговоров Гитлера» можно было бы ограничиться приведенной выше информацией об истории и обстоятельствах возникновения этой книги. Ведь о самом герое ее, Адольфе Гитлере, и его человеконенавистнических идеях (апология насилия: «война – отец всего сущего», поношение христианства, и в особенности католицизма, расизм и антисемитизм, социальный псевдодарвинизм, ненависть к демократии, к правовому государству, к художественному модерну и авангарду, интеллигентофобия и т. д. ), казалось бы, достаточно полно и красноречиво говорит основной корпус книги – стенограммы Гейма и протокольные записи Пикера. И вообще, много ли можно прибавить к тому, что мы и без того знаем о Гитлере и германском фашизме (а знаем мы немало, чему способствовал жестокий исторический опыт нашей страны, и особенно ее старших поколений)? Разве лишь новые, частного значения факты и отдельные ошеломляющие подробности– общие же оценки и суждения давно сложились и пересмотру не подлежат. Не так ли? И все же при ближайшем рассмотрении застольных монологов Гитлера и мемуаров наиболее приближенных к нему людей обнаруживаются неполнота и неточность некоторых весьма распространенных, едва ли не бесспорных представлений на этот счет. Это, в частности, относится к: 1) «национализму» Гитлера и 2) его «антикоммунизму». Считается, что краеугольным камнем политической доктрины Гитлера являлся фантастический национализм, своего рода «экстремальный патриотизм», оборотной стороной которого были презрение и ненависть к чужим (то есть «инородным», «враждебным») нациям. Все это справедливо с той лишь поправкой, что национализм Гитлера был по меньшей мере «странным» национализмом. Гитлер был одержим фатальной идеей о своей великой исторической миссии и о том, что он, фюрер, послан Провидением воссоздать тысячелетнюю Германскую империю кровью сыновей немецкого народа – в противном случае немецкий народ недостоин жизни и обречен исчезнуть с лица земли. Эту сатанинскую готовность возложить в качестве грандиозного жертвоприношения на алтарь своей маниакальной идеи не только чужой, но и весь немецкий народ Гитлер провозглашал в годы войны неоднократно, и тому есть множество свидетельств.
Альберт Шпеер вспоминает о выступлении Гитлера 3 августа 1944 года в Познани на собрании гауляйтеров, где он сказал: «Если немецкий народ в этой борьбе потерпит поражение, значит, он был слишком слаб. Значит, он не выдержал свое испытание перед историей и ни к чему иному, кроме гибели, он не был предназначен»[591]. А Гудериан приводит еще более определенное и развернутое высказывание этого «странного националиста» в период, когда война уже вступила на немецкую землю: «Если война будет проиграна, то и народ погибнет. Эта его судьба неотвратима. И нам незачем заботиться о сохранении тех материальных основ, которые потребуются людям для их дальнейшего примитивного существования. Напротив, лучше нам самим все это разрушить, ибо наш народ окажется слабым и будущее будет принадлежать исключительно более сильному восточному народу. Все равно уцелеют после войны только неполноценные, так как все лучшие погибнут в боях»[592]. Все это не только говорилось, но и с «ледяной холодностью» претворялось в действие. Тактику выжженной земли, тотального уничтожения всех систем жизнеобеспечения Гитлер отрепетировал еще в России, теперь он перенес этот опыт на территорию Германии. Один за другим следовали его преступные приказы о принудительной эвакуации населения, взрыве дамб и плотин, затоплении полей и пастбищ, уничтожении продовольственных запасов, жилья, электростанций, больниц, школ… За невыполнение приказов – виселица. Первый патриот Германии требовал, чтобы вместе с ним на погребальный костер взошел и «не выдержавший испытания перед историей» немецкий народ.
Впрочем, истинное отношение националиста Гитлера к своей нации сказывалось в большом и малом не только в те роковые часы, когда история предъявила ему векселя к оплате. Он никогда не проявлял ни малейшей заинтересованности в судьбе своих соотечественников, ни сочувствия к их страданиям и бедам, ни заботы об условиях их существования. Провалившийся в молодости на вступительных экзаменах в Венскую академию ваяния и зодчества, этот несостоявшийся архитектор, страдавший к тому же мегаломанией, став повелителем Германии с неограниченными правами и возможностями, затеял – дабы возвеличить и прославить себя в веках – гигантскую градостроительную программу (подражая и соперничая со Сталиным с его планом реконструкции Москвы и строительства уходящего в поднебесье Дворца Советов). Интерес Гитлера при этом был прикован исключительно к репрезентативным, монументальным, колоссальных размеров сооружениям: «величайшая в мире арена… огромный дворец съездов… самый крупный в мире стадион»[593] – человеческие измерения в архитектуре для него не существовали, к жилищному строительству, к зданиям социально‑ бытового назначения он был абсолютно равнодушен.
Альберт Шпеер вспоминает, как реагировал впоследствии Гитлер на донесения о воздушных налетах на немецкие города: «Он был явно потрясен, но, конечно, не столько потерями населения или разрушениями в жилых районах, сколько уничтожением ценных зданий, и особенно театров. Как это было еще до войны, когда он составлял свои планы преобразования немецких городов, его интересовало в первую очередь все показное, репрезентативное. На социальные беды и человеческую нищету он не обращал внимания»[594]. В годы войны Гитлер вопреки советам тех, кто отваживался давать ему такие советы, вопреки распропагандированному на весь мир примеру Черчилля не появлялся среди солдат на фронте, не посещал разбомбленное население пострадавших от воздушных налетов городов, не проявлял никаких признаков сочувствия и моральной поддержки своему несущему бремя войны народу. Более того: раздосадованный тем, что на Западном фронте немецкие солдаты сравнительно легко сдаются в плен[595], Гитлер принял беспримерное по своей жестокости, сравнимое лишь с политикой Сталина решение о денонсации Женевской конвенции о военнопленных, с тем чтобы лишить немецких солдат в американском, британском и французском плену международной правовой защиты. Лишь с большим трудом генералам Йодлю и Гудериану удалось удержать Гитлера от этого шага.
Все эти примеры (а их число можно бы легко умножить) существенно уточняют распространенное представление о националисте Гитлере. Не столь просто обстоит дело и с Гитлером‑ антикоммунистом.
Антикоммунистическая направленность национал‑ социализма уже изначально была обусловлена определенными внутри– и внешнеполитическими обстоятельствами. С одной стороны, в своей борьбе за влияние на широкие массы немецкого рабочего класса, мелкой буржуазии и деклассированных слоев НСДАП неизбежно должна была вступить в столкновение прежде всего со своим главным соперником на этой стезе – КПГ. С другой стороны, провозгласив в качестве одного из своих важнейших программных требований завоевание «жизненного пространства», Гитлер еще в «Майн кампф» (1925) раскрыл свои карты, объявив главной целью своей территориальной экспансии Советский Союз (прежде всего Украину), являвшийся оплотом коммунистического движения в Европе. Таким образом, антикоммунизм был родимым пятном гитлеризма.
И вместе с тем в обеих доктринах, в их социальной и государственной практике было очень много общего. Еще до своего прихода к власти Гитлер говорил Герману Раушнингу: «Вообще‑ то между нами и большевиками больше объединяющего, чем разделяющего. Из мелкобуржуазного социал‑ демократа и профсоюзного бонзы никогда не выйдет настоящего национал‑ социалиста, из коммуниста – всегда»[596]. В 20... 30‑ е годы такие переходы из коммунистов в нацисты и обратно не были редкостью. Позднее в гитлеровской и сталинской империях многое поразительно совпадало. Как в Германии, так и в Советском Союзе царил тоталитарный режим с присущим такому общественному строю культом личности диктатора (фюрера или вождя), с занимавшей монопольное положение и игравшей «руководящую роль» единственной партией, с практически безвластными, в сущности, фиктивными и выполнявшими чисто демонстративные функции представительными органами – рейхстагом и Верховным Советом, с жесточайшей репрессивной системой и массовым террором вплоть до геноцида, осуществляемого через сеть концентрационных лагерей и «архипелаг ГУЛаг» и т. д., Параллелизму в государственном устройстве обеих империй соответствовало и сходство многих их идеологических постулатов. В Советском Союзе все объяснялось и оправдывалось законами классовой борьбы, в Германии их место занимали законы расовой борьбы. Антирелигиозная политика большевиков в своих разрушительных и репрессивных проявлениях зашла, правда, дальше, чем в Германии, но враждебное отношение к христианским конфессиям (в этом смысле «передовиками» помимо Гитлера были Борман, Гиммлер и Розенберг) в равной степени было присуще и нацистам. И даже. в области художественной политики насильственно насаждавшиеся социалистический реализм (в СССР) и «кровь и почва» вкупе с эпигонским неоклассицизмом (в Третьем рейхе) стоили один другого.
Эти черты родственности обеих политических и идеологических доктрин Гитлером и Сталиным несомненно осознавались. И в то время как политическая необходимость, продиктованная данной исторической ситуацией, заставляла их в предвоенные и тем более в военные годы воспитывать своих граждан соответственно в антикоммунистическом и антифашистском духе и предавать друг друга пропагандистской анафеме, втайне они нередко испытывали нечто вроде чувства «профессиональной солидарности диктаторов» и за спиной своих народов, которым не положено знать «лишнее», в узком кругу приближенных лиц признавались в своих неофициальных симпатиях. Один из таких наиболее приближенных к Гитлеру, Альберт Шпеер, например, даже придерживался того мнения, что «симпатизируя режиму Сталина», Гитлер считал своим действительным врагом не Советский Союз, а западные демократии и именно потому, мол, в ряде случаев направлял людские и материальные ресурсы на Западный фронт против англичан и американцев, вместо того чтобы всеми силами задерживать продвижение Красной Армии.
Если это последнее утверждение Шпеера и представляется чрезмерно категоричным, то игнорировать его все же не следует, тем более если привести его в связи с воспоминаниями того же Шпеера о некоторых высказываниях Гитлера. «Он говорил, бывало, то ли в шутку, то ли всерьез, что правильней всего было бы после победы над Россией доверить, разумеется под германским верховенством, управление страной Сталину, так как он лучше кого бы то ни было знает, как надо обращаться с русскими. Вообще, он, пожалуй, видел в Сталине своего коллегу»[597]. Ни «бездарному, спившемуся демагогу» Черчиллю, ни «сифилитическому паралитику и, следовательно, невменяемому» Рузвельту Гитлер бы роль своего наместника в побежденной стране не доверил.
Показания свидетелей‑ мемуаристов находят свое подтверждение и в высказываниях самого главного персонажа. Читатель «Застольных разговоров», несомненно, обратит внимание на то, как часто Гитлер поминает Сталина. И главное – как поминает! В июле 1942 года он хвалит Сталина за «чистку», которую тот провел в генеральном штабе Красной Армии, и в расстреле Тухачевского и других генералов видит проявление сталинского ума и проницательности, а в июле 1944 года, на второй день после взрыва бомбы, произведенного полковником генерального штаба Клаусом фон Штауфенбергом, снова вспоминает Сталина, явно сожалея, что не последовал вовремя его «мудрому примеру». В 1942 году он дважды с похвалой отзывается о Сталине, видя в нем своего единомышленника по части антисемитизма, в чем, кстати, его счел нужным заверить сам Сталин через посредство Риббентропа и фотографа Генриха Гофмана.
Все эти похвальные отзывы о Сталине увенчиваются итоговой, обобщенной оценкой, которую Гитлер повторяет неоднократно: гений! Гений, не менее того! По понятиям Гитлера, такие исключительные, хотя и не чуждые ему самому, качества, как жестокость и готовность с «ледяной холодностью» убивать или обрекать на гибель конкретного человека и миллионы людей, отсутствие «категорического императива» и всяких нравственных тормозов, лицемерие, хитрость, лживость (разумеется, не мелкие, бытовые, а крупномасштабные, когда счет идет на страны, народы и континенты), суть непременные качества «гения», составляющие его сущность.
Так
|
|
|
