 |
Баллада о спасённом знамени
|
|
|
|
Утром
ярким, как лубок.
Страшным.
Долгим.
Ратным.
Был разбит
стрелковый полк.
Наш.
В бою неравном.
Сколько полегло парней
в том бою —
не знаю.
Засыхало —
без корней —
полковое знамя.
Облака
печально шли
над затихшей битвой.
И тогда
с родной земли
встал
солдат убитый.
Помолчал.
Погоревал.
И —
назло ожогам —
грудь свою
забинтовал
он
багровым шёлком.
И подался на восток,
отчим домом
бредя.
По земле
большой,
как вздох.
Медленной,
как время.
Полз
пустым березняком.
Шёл
лесным овражком.
Он себя
считал полком
в окруженье вражьем!
Из него он
выходил
грозно и устало.
Сам себе
и командир,
и начальник штаба.
Ждал он
часа своего,
мстил
врагу
кроваво.
Спал он в поле,
и его знамя
согревало…
Шли дожди.
Кружилась мгла.
Задыхалась буря.
Парня
пуля
не брала —
сплющивалась
пуля!
Ну, а ежели
брала
в бешенстве напрасном —
незаметной
кровь была,
красная
на красном…
Шёл он долго,
нелегко.
Шёл
по пояс в росах,
опираясь на древко,
как на вещий
посох.
[1967–1970]
" — Отдать тебе любовь? "
— Отдать тебе любовь?
— Отдай…
— Она в грязи…
— Отдай в грязи.
— Я погадать хочу…
— Гадай.
— Ещё хочу спросить…
— Спроси.
— Допустим, постучусь…
— Впущу.
— Допустим, позову…
— Пойду.
— А если там беда?
— В беду.
— А если обману?
— Прощу.
— "Спой!" — прикажу тебе…
— Спою.
— Запри для друга дверь…
— Запру.
— Скажу тебе: убей!..
— Убью.
— Скажу тебе: умри!..
— Умру.
— А если захлебнусь?
— Спасу.
— А если будет боль?
— Стерплю.
— А если вдруг стена?
— Снесу.
— А если узел?
— Разрублю!
— А если сто узлов?
— И сто.
— Любовь тебе отдать?
|
|
|
— Любовь.
— Не будет этого!
— За что?!
— За то, что не люблю рабов.
Признание кинодублера
Я — кинодублёр.
Не слыхал
о профессии этой?
Пока не воспетой.
И правильно,
что не воспетой!
Понять не могу,
почему мне ещё не обрыдла
профессия драться,
профессия прыгать
с обрыва,
во имя искусства
идти на волков и на тигров…
Плевать мне,
что имя моё не указано в титрах!
Хоть там, где я падаю,
редко лежат
поролоны.
И ноют
к дождливой погоде
мои переломы…
Я кинодублёр.
Я летаю,
бегу
и ныряю.
Не верю в страховку.
Себе одному
доверяю…
Допустим,
идея сценария всех полонила.
Картина —
в работе.
Отснята
почти половина.
Герой закапризничал.
Начал
канючить и плакать.
В такую погоду
герою не хочется плавать.
Натура "горит".
Режиссёр
шевелюру лохматит.
Меня
вызывают.
И я говорю им:
"Снимайте!"
И вот я плыву.
Я скачу на коне.
Я фехтую.
Пью чай в перерывах.
На руки озябшие дую.
Разбито колено.
Плечо под кровавой корою.
А рядом снимаются
крупные планы
героя.
Я — мышщы его.
Я — бесстрашье его.
Я — решимость.
Я — кинодублёр.
А дублёрам
нужна одержимость!
И снова я лезу куда-то
по чёртовой стенке.
А хилый герой
репетирует сцену
в постельке.
Я в нём растворюсь,
как река растворяется в море…
Наверное, после он будет и в славе и в моде.
Наверно, потом
он расскажет, как падал,
как дрался.
И как ему было приятно.
И чуточку страшно…
Я — кинодублёр.
Я, наверное, злюсь,
без причины…
Пусть девочки верят,
что он —
настоящий мужчина!
А этот мужчина
с гримёршей ругается
долго.
А в нём от мужчины,
пожалуй что, брюки.
И только…
Я — кинодублёр.
А сегодня я пью и тоскую.
Давай за дублёров,
которые жизнью рискуют!
Ты —
тоже дублёр.
Ты порою вопишь исступлённо.
Другие —
молчат.
Им легко
за спиною дублёра.
|
|
|
[1967–1970]
Баллада о бессмертии
Хотя гудят:
"Пора!" —
изящные валторны,
забудьтесь,
тенора!
Остыньте,
баритоны!..
Я расскажу теперь, —
жаль,
если не сумею, —
как наш товарищ
пел
в двадцатом.
Перед смертью.
Он умер
для того,
чтоб мы не умирали…
Каратели
его,
израненного,
брали.
Заржавленным прутом
испытывали силу.
Умаялись.
Потом
велели
рыть могилу…
Надутый,
будто ёж,
увешанный оружьем. —
"А может,
ты споёшь?.." —
смеясь,
спросил хорунжий…
Луна ползла,
как тиф.
Безжизненно.
Сурово…
И вздыбился
мотив!
И прозвучало
слово!
Пел
песню
комиссар.
Пел,
выбрав гимн из гимнов.
Пел,
будто воскресал.
Пел,
голову закинув.
Пел,
будто пил вино.
Пел,
хвастаясь здоровьем.
"Мы наш, — он пел, — мы но —
вый мир, —
хрипел, —
построим!!"
Был тёмным,
как земля.
И мокрым,
как из бани.
Пел,
еле шевеля
разбитыми губами.
Шептал слова
не в такт,
упрямо повторялся…
И получалось так,
что он не пел,
а клялся!
Литые фразы
жгли,
с зарёй перемежаясь…
Хорунжий крикнул:
"Пли!!"
А песня
про-дол-жа-лась.
Была грозе
сродни,
светилась
и трубила!..
В руках у солдатни
плясали
карабины.
Дрожали молодцы —
ни стати
и ни прыти…
Великие певцы,
пожалуйста,
замрите!..
Пусть видит комиссар,
как в озаренье алом
встаёт
высокий зал
с "Интернационалом"!
И солнечно в судьбе.
И ощущаешь гордость.
И веришь,
что в тебе —
тот
комиссарский голос!
[1967–1970]
" На Земле "
На Земле
безжалостно маленькой
жил да был человек маленький.
У него была служба
маленькая.
И маленький очень портфель.
Получал он зарплату
маленькую…
И однажды —
прекрасным утром —
постучалась к нему в окошко
небольшая,
казалось,
война…
Автомат ему выдали
маленький.
Сапоги ему выдали
маленькие.
Каску выдали
маленькую
и маленькую —
по размерам —
шинель…
…А когда он упал —
некрасиво,
неправильно,
в атакующем крике
вывернув рот,
то на всей земле
не хватило
мрамора,
чтобы вырубить парня
в полный рост!
Иногда публикуется под названием "Баллада о маленьком человеке".
" Нахожусь ли "
|
|
|
Нахожусь ли
в дальних краях,
ненавижу
или люблю —
от большого,
от главного
я —
четвертуйте —
не отступлю.
Расстреляйте —
не изменю
флагу
цвета крови моей…
Эту веру я свято храню
девять тысяч
нелёгких
дней.
С первым вздохом,
с первым глотком
материнского молока
эта вера
со мной.
И пока
я с дорожным ветром
знаком,
и пока, не сгибаясь,
хожу
по не ставшей пухом
земле,
и пока я помню о зле,
и пока с друзьями дружу,
и пока не сгорел в огне,
эта вера
будет
жива.
Чтоб её уничтожить во мне,
надо сердце убить
сперва.
?
" Я жизнь люблю "
Я жизнь люблю
безбожно!
Хоть знаю наперёд,
что
рано или поздно
настанет
мой черёд.
Я упаду
на камни
и, уходя
во тьму,
усталыми руками
землю
обниму…
Хочу,
чтоб не поверили,
узнав,
друзья мои.
Хочу,
чтоб на мгновение
охрипли
соловьи!
Чтобы
впадая в ярость,
весна
по свету
шла…
Хочу, чтоб ты
смеялась!
И счастлива
была.
?
Коррида в Лиме
А бык играл с людьми
в расцвеченном овале.
Один из тех
восьми,
которых убивали…
О, как прекрасна кровь,
когда она —
чужая!..
Занятною игрой
орущих
потешая,
бык
злиться не хотел.
А публика дурела!
И бёдрами вертел
проворненький тореро.
На пальчики вставал.
Силён.
Самоуверен.
Бык
недоумевал,
Но притворялся зверем…
Не сладко
попадать
В такую передрягу.
Зачем
ему бодать
замызганную тряпку?!
Чуть-чуть левей бы:
— На!!
На!! —
если хочешь крови…
Но у того —
жена.
А может, даже
кроме —
мальчишка.
Карапуз.
Рыданьями
разбудят…
И бык решился:
пусть!
Всё будет так,
как будет.
Сопящая гора.
Накатится —
раздавит.
Он знал:
идёт игра.
Подразнят —
и отстанут!
Поэтому —
щадил.
Играл с людьми
в охотку…
Не сразу ощутил
клинок,
вошедший в холку…
И на песок осел.
В малиновую тьму.
И прогудел
совсем
по-деревенски:
"Му-у-у…"
Он умирал,
пока
хлестала кровь из раны
на впалые бока…
Убили…
Рады?
[1965–1968]
Письмо московскому снегу
|
|
|
От тебя я не близко.
За далями.
За морями.
Влажно вышит залив.
Чайки
душное лето пророчат…
Ты пришли мне сюда
белый лист подмосковной поляны
и на нём напиши
птичьей вязью
хоть несколько строчек…
Ты сейчас в двух шагах,
в двух вершках,
в сантиметре от дома.
Напиши о метелях,
о ветре,
буранах и бурях.
И спокойно лежи.
Так спокойно —
как будто надолго.
Будто бы навсегда.
И весны в этом веке
не будет…
Снег,
дружище,
товарищ.
Надежда моя
и обуза.
Ты не хочешь мне зла.
Ты меня предавать
не захочешь…
Спелый снег!
Ты хрустишь на зубах,
будто мякоть арбуза!
И уходишь сквозь пальцы.
Уходишь.
Уходишь.
Уходишь…
Как смешно и бездарно,
что людям тобою грозили!
Я тяну к тебе руки,
но это пока бесполезно…
Снег,
снежище,
снежатина.
Белое чудо
России.
Не забудь обо мне.
Не забудь.
Похрусти до приезда.
[1965–1968]
" Притворись "
Притворись
большим и щедрым,
полыхающим в ночи.
Будто ливень по ущельям,
по журналам грохочи.
Притворись родным,
родимым,
долгожданным, как капель.
Притворись необходимым!
Притворился?..
А теперь
открывай окно пошире.
Отряхнись от шелухи.
Надо
собственною жизнью
доказать
свои стихи.
[1965–1968]
Убили парня
Убили парня
за здорово живёшь.
За просто так.
Спокойно.
Как в игре…
И было это
не за тыщу вёрст
от города.
А рядом.
Во дворе.
Ещё пылали окна…
Между тем
он так кричал,
прижав ладонь к груди,
как будто накричаться захотел
за долгое молчанье впереди…
Крик
жил отдельно!
Вырастал стеной.
Карабкался,
обрушивался с крыш.
Растерзанный,
отчаянный,
больной,
нечеловечески огромный
крик!
Он тёк по трубам,
полз по этажам,
подвалы заполнял и чердаки.
Он ошалело тыкался в звонки!
Ломился в двери
и в замках визжал!..
И воздух был почти воспламенён.
И сигаретки
прыгали у рта:
"Вот если бы не вечером,
а днём…",
"Вот если бы на фронте, —
я б тогда…"
И всё.
И только молний пересверк.
И всё.
И не остановился
век…
Какое это чудо —
человек!
Какая
это
мерзость —
человек!
[1965–1968]
" Плюньте на изящный ореол, "
Плюньте на изящный ореол,
даденый певцу во время оно.
Жалко мне поэта,
если он
занят
подновленьем ореола…
Пусть он лучше в доме
сор метёт.
Спорит о классических газеллах.
В булочную ходит.
Снега ждёт.
Застывает
у витрин газетных.
Пусть он режет хлеб.
Кричит во сне.
Морщится
от строчки неудачной.
Мчится по делам.
Звонит жене.
С дочерью
колдует над задачкой.
|
|
|
Покупает
яблоки ранет.
Разминает в пальцах сигарету…
Ничего таинственного
нет
в жизни
настоящего поэта…
Вот он на огонь глядит в упор.
Вот он разговаривает с кем-то.
Вот с друзьями едет на футбол…
И не носит
нимба.
Носит кепку.
[1965–1968]
Давнее
А. Киреевой
Я, как блиндаж партизанский,
травою пророс.
Но, оглянувшись,
очень отчётливо вижу:
падают мальчики,
запнувшись за мину,
как за порог,
наткнувшись на очередь,
будто на ленточку финиша.
Падают мальчики,
руки раскинув просторно,
на чернозём,
от безделья и крови
жирный.
Падают мальчики,
на мягких ладонях которых —
такие прекрасные,
такие длинные
линии
жизни.
[1965–1968]
" Над камином стучат "
А. Аграновскому
Над камином стучат
ходики…
Где упали
друзья —
холмики.
Навсегда заросли
травами.
До сих пор их дома
в трауре…
А другие
пошли в физики.
Мне о них разузнать —
фигушки!
Мне у них про дела
выпытать —
всё равно
что секрет
выболтать…
А иные нашли
жилочку,
может,
даже и впрямь —
жирную.
Полюбили столы
крупные.
Полюбили слова
круглые…
Им
грешно до меня снизиться…
И застыл телефон
в книжице.
Как рыбёшка
в углу невода.
Номер есть,
а звонить — некуда…
Похудела моя
книжечка.
Там,
где раньше канат, —
ниточка.
Там, где раньше
моря, —
озеро.
А заместо весны —
осени.
[1965–1968]
Базар того года
Ю. Казакову
Базар?
Базар!
Торговки
базлали:
"Сахарин фасованный!.."
"Целебная махра!.."
Чего только не было
на этом базаре,
особенно
если воскресенье,
с утра…
"Продам шинель новёхонькую!
Сам бы носил — жалко!.."
"Брусничная настоечка! —
Лекарство от невзгод!.."
"А ну,
кому
шаньги!
Румяные шаньги!.."
"А вот чудо-мыло…"
"А вот
костыль-самоход…"
"Прыгающий мячик —
детишкам на забаву…"
"Валенки!
Валенки на любой мороз!.."
Продавал ругательства —
за полтпинник
пару —
чернявый
хрипловатый
безногий матрос…
"Имеются ушанки.
Три кило ворсу…
Налетай, служивые!
Цена — пустяк…"
— А у вас, дедуся?..
— У меня
фокусы…
— Что ещё за новость?!
Как это?..
— А так…
Он прямо на булыжнике
расстелил коврик.
Из собственного уха
огурец извлёк.
И в мутноватой лужице
среди арбузных корок
заплавал,
заплескался серебряный малёк…
А старичок выдёргивал
голубей из сумочки,
потом превратил полено
в заржавленную пилу…
Старичок старался!
Мелькали пальцы сухонькие…
"Э-гей!
Кому фокусы!
Недорого беру…"
Подходила публика.
Смеялись бабы в голос…
А мальчишка —
замёрзший,
как громом поражён, —
вдруг сказал:
— Дедушка.
Продай мне…
фокус…
Чтоб в конце фокуса…
папа…
пришёл… —
Старичок
беспомощно пожал
плечами.
Цвела
победными лозунгами
щербатая стена…
Люди оглянулись.
Люди замолчали…
Кончилась.
Кончилась.
Кончилась
война.
[1965]
Ровесникам
Артуру Макарову
Знаешь, друг,
мы, наверно, с рожденья
такие…
Сто разлук нам пророчили
скорую гибель.
Сто смертей
усмехались беззубыми ртами.
Наши мамы
вестей
месяцами от нас ожидали…
Мы росли —
поколение
рвущихся плавать.
Мы пришли
в этот мир,
чтоб смеяться и плакать,
видеть смерть
и, в открытое море бросаясь,
песни петь,
целовать неприступных красавиц!
Мы пришли
быть,
где необходимо и трудно…
От земли
города поднимаются круто.
Век
суров.
Почерневшие реки
дымятся.
Свет костров
лёг на жёсткие щёки
румянцем…
Как всегда,
полночь смотрит
немыми глазами.
Поезда
отправляются по расписанью.
Мы ложимся спать.
Кров родительский
сдержанно хвалим.
Но
опять
уезжаем,
летим,
отплываем!
Двадцать раз за окном
зори
алое знамя подымут…
Знаю я:
мы однажды уйдём
к тем,
которые сраму
не имут.
Ничего
не сказав.
Не успев попрощаться…
Что
с того?
Всё равно: это —
слышишь ты? —
счастье.
Сеять хлеб
на равнинах,
ветрами продутых…
Жить взахлёб!
Это здорово кто-то придумал!
?
Концерт
Сорок трудный год.
Омский госпиталь…
Коридоры сухие и маркие.
Шепчет старая нянечка:
"Господи!
До чего же артисты
маленькие…"
Мы шагаем палатами длинными.
Мы почти растворяемся в них
с балалайками,
с мандолинами
и большими пачками книг.
Что в программе?
В программе — чтение,
пара песен
военных, правильных…
Мы в палату тяжелораненых
входим с трепетом и почтением.
Двое здесь.
Майор артиллерии
с ампутированной ногой,
в сумасшедшем бою
под Ельней
на себя принявший огонь.
На пришельцев глядит он весело…
И другой —
до бровей забинтован, —
капитан,
таранивший "мессера"
три недели назад
над Ростовом.
Мы вошли.
Мы стоим в молчании.
Вдруг
срывающимся фальцетом
Абрикосов Гришка отчаянно
объявляет начало концерта.
А за ним,
не вполне совершенно,
но вовсю запевале внимая,
о народной поём,
о священной
так,
как мы её понимаем.
В ней Чапаев сражается заново,
краснозвёздные мчатся танки.
В ней шагают наши
в атаки,
а фашисты падают замертво.
В ней чужое железо плавится,
в ней и смерть отступать должна.
Если честно признаться,
нравится
нам
такая война!
Мы поём.
Только голос лётчика
раздаётся.
А в нём — укор:
— Погодите…
Постойте, хлопчики…
Погодите…
Умер
майор… —
Балалайка всплеснула горестно.
Торопливо,
будто в бреду…
…Вот и всё
о концерте в госпитале
в том году.
?
Жизнь
Г. П. Гроденскому
Живу, как хочу, —
светло и легко.
Живу, как лечу, —
высоко-высоко.
Пусть небу
смешно,
но отныне
ни дня
не будет оно
краснеть за меня…
Что может быть лучше —
собрать облака
и выкрутить тучу
над жаром
песка!
Свежо и громадно
поспорить с зарёй!
Ворочать громами
над чёрной землёй.
Раскидистым молниям
душу
открыть,
над миром,
над морем
раздольно
парить!
Я зла не имею.
Я сердцу не лгу.
Живу, как умею.
Живу, как могу.
Живу, как лечу.
Умру,
как споткнусь.
Земле прокричу:
"Я ливнем
вернусь!"
?
" Будь, пожалуйста "
Будь, пожалуйста,
послабее.
Будь,
пожалуйста.
И тогда подарю тебе я
чудо
запросто.
И тогда я вымахну —
вырасту,
стану особенным.
Из горящего дома вынесу
тебя,
сонную.
Я решусь на всё неизвестное,
на всё безрассудное —
в море брошусь,
густое,
зловещее,
и спасу тебя!..
Это будет сердцем велено мне,
сердцем
велено…
Но ведь ты же
сильнее меня,
сильней
и уверенней!
Ты сама
готова спасти других
от уныния тяжкого,
ты сама не боишься
ни свиста пурги,
ни огня хрустящего.
Не заблудишься,
не утонешь,
зла
не накопишь,
Не заплачешь
и не застонешь,
если захочешь.
Станешь плавной
и станешь ветреной,
если захочешь…
Мне с тобою —
такой уверенной —
трудно
очень.
Хоть нарочно,
хоть на мгновенье —
я прошу,
робея, —
помоги мне
в себя поверить,
стань
слабее.
|
|
|
